Знаете, есть такая тишина, которая звенит. Она наступает не тогда, когда всё хорошо и мирно, а когда только что оборвалось что-то очень важное. Например, жизнь. Или, как в моем случае, иллюзия этой жизни.
Я стою посреди своей гостиной, в своей квартире. Моей ли? В прихожей тихо переминается с ноги на ногу риелтор, молодая женщина в слишком дорогом для ноября пальто. Она смотрит в свой телефон, делая вид, что не замечает меня.
А я смотрю на свой телефон. Он лежит на столе, на режиме громкой связи.
В трубке — тишина. Та самая, звенящая.
— Витя? — спрашиваю я в пустоту. — Сынок, ты слышал меня?
— Мам… — голос на том конце провода, голос моего единственного, моего любимого Вити, наконец, находится. Он звучит не виновато. Не испуганно. Он звучит… раздраженно. Устало. — Мам, ну… значит, это ошибка.
Невестка, Карина, которая замерла у окна, нервно выдыхает. Она смотрит на меня с плохо скрытым торжеством.
А Витя продолжает. И эти слова, знаете, они не жгут, они — замораживают.
— Но раз уж подписали… — говорит мой сын. — Какая разница?
«Какая разница». В этот момент я поняла, что диагноз, который мне поставили месяц назад, был верным. Только болезнь называлась не «дегенерация тканей мозга», а «безграничное материнское доверие». И она, в отличие от той, вымышленной, оказалась действительно смертельной.
(ЧАСТЬ 1)
Все началось не с грома и молнии. Предательство, как и настоящая болезнь, начинается с мелочей. С легкого недомогания.
Меня зовут Галина Ивановна. Мне шестьдесят семь. Сорок лет я проработала в районной библиотеке имени Некрасова. Моя жизнь — это книги, тишина и пыльные солнечные лучи на стеллажах. И Витя. Мой сын.
Я Витю одна поднимала. Муж мой, хороший человек, царство ему небесное, сгорел от сердца, когда сыну было всего десять. И Витя стал… ну, знаете, как это бывает у одиноких матерей. Он стал всем. Смыслом, светом, тревогой. Он рос мальчиком мягким, неконфликтным. «Маменькин сынок», — шипели за спиной соседки. А я гордилась. Значит, долюбила. Значит, уберегла от грубости этого мира.
Потом он женился на Карине.
Карина — женщина другого склада. Крепкая. Прагматичная. Она из тех, кто всегда знает, «как надо». Я в их жизнь не лезла. Квартира у меня, слава богу, своя. Хорошая «сталинка» в тихом переулке. Родительская. Я им сразу сказала: «Живите, как хотите, а мой дом — моя крепость. Когда-нибудь ваша будет». Карина тогда улыбнулась как-то странно. «Конечно, мама. Что вы. Мы о вас позаботимся».
А полгода назад у меня начало скакать давление. Ну, у кого в моем возрасте оно не скачет? То голова закружится, то в глазах потемнеет. Я отмахивалась — магний попью, и пройдет. Но Витя с Кариной вдруг проявили такую заботу…
— Мама, ты выглядишь бледной, — говорила Карина, заезжая «на пять минут» без предупреждения. Она всегда заезжала так, будто с инспекцией. Окинет взглядом мою кухню, проведет пальцем по полке. — Вам надо провериться.
— Да что мне проверяться, — отмахивалась я. — В нашей поликлинике только карточку потеряют.
— Вот именно! — тут же подхватывала она. — Ваша поликлиника — это прошлый век. Сейчас есть нормальные центры. Витя договорился.
Витя стоял рядом и виновато кивал. Он в последние годы вообще мало говорил в присутствии жены.
— Мам, правда. Это светило. Профессор. Он посмотрит, и мы все успокоимся.
Я испугалась. Не врачей, нет. Я испугалась, что если откажусь, они решат, что я капризничаю. Что не ценю их заботу. И я согласилась.
Это было в прошлый вторник. Я еще не знала, что этот «профессор» — всего лишь первый акт в очень страшном спектакле. А билеты на него купили самые близкие мне люди.
Карина открыла дверь в сверкающий холл частной клиники. Пахло не хлоркой и болью, как у нас в районной, а дорогим кофе и лилиями. «Здесь вам помогут, мама», — сказала она, крепко сжимая мой локоть. И в этой хватке было что-то… неестественное. Будто она вела меня не лечиться, а на эшафот.
(ЧАСТЬ 2)
Я не люблю больницы. А уж такие — тем более. Здесь все улыбались. Девушки на ресепшене с идеальными винирами, медсестры в белоснежных костюмах. Но улыбки эти, знаете, были как фарфор — красивые и холодные. Они не грели.
Нас провели в кабинет. «Доктор Арбатов», — гласила табличка. Сам «профессор» оказался человеком лет сорока, с ухоженной бородкой и очень быстрыми, цепкими глазами. Он не смотрел на меня. Он смотрел на Карину.
— Итак, на что жалуемся? — спросил он, листая мою пустую, только что заведенную карточку.
Я начала было про давление, про «мушки» в глазах. Карина меня мягко перебила:
— Доктор, у мамы, мы боимся, что-то серьезное. У нее провалы в памяти. Она… рассеянная стала.
Я опешила. Какие провалы? Я «Евгения Онегина» до сих пор наизусть цитирую.
— Кариночка, что ты…
— Тише, мама, — она погладила меня по руке, но ногти впились в кожу. — Доктору нужно знать все.
«Арбатов» понимающе кивнул. Меня отправили на обследования. МРТ. Кровь. Какие-то датчики. Все было очень быстро, технологично и страшно. Гул томографа до сих пор у меня в ушах стоит. Как будто меня заживо хоронили в этом белом саркофаге.
Через два часа нас снова позвали в кабинет. Только теперь там был не только «Арбатов», но и Карина с Витей. Сын сидел бледный, смотрел в пол.
— Галина Ивановна, — начал «профессор» вкрадчивым голосом. Он положил перед собой снимки моего мозга. — Ситуация… непростая.
Он начал говорить слова, которых я не понимала. «Нейродегенеративное». «Агрессивная динамика». «Атрофия коры».
— Доктор, вы скажите по-простому, — не выдержала я.
Он тяжело вздохнул. Посмотрел на Витю. Потом на меня.
— У вас, Галина Ивановна, быстро прогрессирующее заболевание. Оно поражает мозг. Скоро вы… — он замялся, — вы начнете терять себя. Сначала память, потом способность двигаться, узнавать близких.
У меня земля ушла из-под ног.
— Это… лечится? — прошептала я.
— Гарантий никто не даст, — «Арбатов» развел руками. — Есть экспериментальная терапия. В Германии, в Израиле. Но это… — он посмотрел на Карину, — это очень, очень дорого. Десятки тысяч. Евро.
Карина ахнула. Витя, кажется, вообще перестал дышать.
— А если… если не лечить? — спросил мой сын, и голос у него был чужой.
— Тогда, — «профессор» стал жестче, — речь идет о месяцах. Может, год. Но последние месяцы будут… тяжелыми. Вам потребуется круглосуточный уход. Вы станете, простите за прямоту, недееспособны.
Я сидела, как громом пораженная. Недееспособна. Обуза. Овощ. Это было страшнее слова «смерть».
— Мама! — Карина подскочила ко мне, обняла. — Мамочка, не плачьте! Мы что-нибудь придумаем! Мы тебя не бросим!
Она прижимала меня к себе, и я чувствовала, как колотится ее сердце. Или это было мое? Я не знаю. Я помню только ледяной страх. Страх не умереть. Страх стать для Вити живым трупом, который сожрет все их деньги и всю их жизнь.
Мы ехали домой в такси. Витя молчал, глядя в окно. Карина крепко держала меня за руку.
— Мама, — сказала она тихо, но настойчиво. — Деньги — это пыль. Мы найдем. Витя что-нибудь продаст… Но есть другая проблема. Юридическая.
Я подняла на нее ничего не понимающие глаза.
— Если болезнь, не дай бог, будет прогрессировать, — Карина говорила очень четко, как будто заучила текст, — вас могут признать недееспособной. И тогда Витя, даже как сын, не сможет распоряжаться… ну… вашими делами. Ни продать что-то, чтобы оплатить лечение, ни подписать документы. Ничего.
Я слушала ее, а в ушах стоял гул томографа.
— Что же… что делать? — прошептала я.
Карина посмотрела на меня очень внимательно.
— Есть один способ. Чтобы Витя мог о вас позаботиться, что бы ни случилось. Чтобы он мог действовать от вашего имени. Вам нужно… переписать на него квартиру. По дарственной.
(ЧАСТЬ 3)
«Дарственная». Слово прозвучало в тишине такси, как выстрел. Витя вздрогнул, но так и не обернулся.
— Квартиру? — переспросила я. — Но… зачем?
— Мама, ну как вы не понимаете! — Карина говорила с той настойчивой лаской, с какой уговаривают ребенка съесть горькое лекарство. — Это просто формальность! Чтобы Витя мог, если что, быстро взять кредит под залог. Или продать дачу, а не эту квартиру… В общем, чтобы у него были развязаны руки для вашего же лечения!
— Но при чем тут квартира? — я цеплялась за остатки логики.
— При том, мама, — ее голос стал стальным на секунду, — что если вас признают недееспособной, все ваши счета и имущество будут заморожены. Опека, комиссии… Мы потеряем драгоценное время. А так… Витя будет вашим полноправным представителем. Он сможет вас спасти.
«Спасти». Какое сильное слово. Я посмотрела на затылок сына. Он сидел, сжавшись. Мой мальчик. Мой бедный, испуганный мальчик. На него свалилось такое горе — больная мать. И я еще упираюсь. Я еще создаю ему проблемы.
— Я… я не знаю, — пролепетала я.
— Мама, я вас умоляю, — Карина почти плакала. — Речь идет о вашей жизни. Неужели какие-то бумажки важнее? Мы же семья.
«Семья». В ту ночь я не спала. Я ходила по своей квартире. Вот книги, которые читал еще мой отец. Вот Витина первая чашка, с олимпийским мишкой. Вот фотография, где мы втроем с мужем… Моя крепость. И я должна отдать от нее ключи.
Я боялась. Боялась болезни, боялась стать обузой, боялась этой страшной «недееспособности». И больше всего я боялась, что мой сын не справится. Что я его подвожу.
Утром Карина была уже у меня. Свежая, деловая.
— Я договорилась у нотариуса, мама. На одиннадцать. Выпейте кофе.
Меня вели, как на автомате. Нотариус, строгая женщина в очках, что-то быстро читала. «Осознаете ли вы…», «Находясь в здравом уме…», «Безвозмездно…».
«В здравом уме?» — пронеслось у меня. Я посмотрела на Витю. Он стоял у стены, бледный, как полотно. Он не смотрел на меня.
— Галина Ивановна? — нотариус подняла на меня глаза. — Вы осознаете, что после подписания этого документа вы полностью лишаетесь прав на данную недвижимость? И что договор дарения практически невозможно отменить?
Я колебалась. Сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет.
— Мама, — тихо сказал Витя, не отрывая взгляда от плинтуса. — Ради… лечения.
Это решило всё. Я взяла ручку.
Подпись вышла корявая. Руки дрожали.
Когда мы вышли из конторы, Карина широко улыбнулась. Такой счастливой я ее не видела даже на их свадьбе.
— Всё, мама. Вы молодец, — она поцеловала меня в щеку. Ее губы были ледяными. — Теперь мы можем начинать лечение.
Она достала телефон и кому-то быстро написала сообщение. А Витя… Витя сел на лавочку у входа и закрыл лицо руками. Я подумала — плачет. От облегчения.
(ЧАСТЬ 4)
«Лечение», как вы понимаете, не началось.
Сначала Карина сказала, что нужно «оформить документы» в немецкой клинике. Это, мол, займет неделю. Потом — что профессор Арбатов улетел на симпозиум. Потом — что евро скакнул, и нужно «оптимизировать расходы».
Я сидела дома и ждала. Страх, который сначала был острым, как нож, постепенно тупел, превращаясь в липкую, мутную тревогу. Я прислушивалась к себе. Ждала «провалов в памяти». Но память, как назло, работала идеально. Я помнила всё. И ледяные губы Карины, и взгляд Вити в пол.
А вот они изменились.
Карина стала заезжать каждый день. Но не с апельсинами и словами утешения. Она приходила, как хозяйка.
— Мама, зачем вам этот ковер? Ему сто лет, один пылесборник.
И ковер исчезал.
— Мама, этот сервиз «Мадонна»… Господи, какая безвкусица. Я заберу к нам на дачу, ладно?
Я не возражала. Какая разница, какой сервиз, если ты умираешь?
Она хозяйничала на моей кухне, переставляла мои книги. Книги! Она хотела убрать мои стеллажи, «чтобы было больше воздуха».
— Карина, не трогай книги, — попросила я тихо.
— Мама, не капризничайте, — отрезала она. — Вам сейчас нужны покой и свежий воздух. А не эта пыль.
Витя почти не появлялся. «Занят, — объясняла Карина. — Ищет деньги на твое лечение, мама. Крутится, как белка в колесе». Когда я ему звонила, он долго не брал трубку, а потом отвечал коротко, торопливо: «Мам, прости, на совещании. Потом. Все нормально».
«Все нормально». А у меня внутри все кричало.
Они перестали меня бояться. Понимаете? Раньше я была «мама». Глава рода. Хозяйка квартиры. А теперь я стала… мебелью. Старой, надоевшей мебелью, которую просто терпят до переезда.
Однажды я услышала, как Карина говорила с кем-то по телефону в коридоре. Она думала, я сплю.
— Да нет, — шипела она в трубку. — Пока здесь. Но это ненадолго. Главное, чтобы не начала чудить… Да, риелтор пусть будет наготове. Квартира чистая. Собственник один, взрослый. Проблем не будет.
Я замерла. Риелтор? Зачем?
В тот вечер я не выдержала. Я позвонила Вите. Он сбросил. Я позвонила снова. И снова. На десятый раз он взял.
— Мам, что случилось?! — заорал он. — Я же просил не звонить, я на встрече!
— Витя, — сказала я, и голос у меня дрожал. — Зачем Карина… зачем ей риелтор? Вы… вы что, продаете квартиру?
В трубке повисла пауза.
— Мама, — сказал он устало. — Не забивай себе голову. Мы все делаем для твоего блага.
И он повесил трубку.
Я сидела в тишине. Мой старый дисковый телефон, который Карина еще не успела выбросить, смотрел на меня черным глазом. «Для твоего блага». И я вдруг поняла, что мое «благо» и их «благо» — это два совершенно разных места на карте.
(ЧАСТЬ 5)
Утром я проснулась с ясной мыслью. У меня кончались таблетки от давления. Те, которые я пила всегда, задолго до «страшного диагноза». Их выписывала мне участковый врач, Зоя Петровна. Мы с ней ровесницы, и в этой поликлинике я знала каждый облупленный угол.
Карина строго-настрого запретила мне туда ходить. «Мама, что за самодеятельность? У вас теперь серьезные врачи, а не эта… совковая медицина».
Но Карины не было. И я пошла.
Надела свое старое пальто, платок. Взяла сумку-тележку, будто за картошкой. И потихоньку, держась за стеночку, вышла из дома. Воздух свободы, знаете… Он пьянил.
В поликлинике был ад. Утро, талончики, «кто последний?». Я отсидела два часа в очереди. Но я никуда не торопилась. Я была среди своих — таких же бабушек с давлением, с суставами, с жизнью, написанной на лицах.
— Ивановна! — Зоя Петровна высунулась из кабинета. — Ты ли это? Проходи. Что не заходила?
Зоя Петровна — врач старой закалки. Резкая, громкая, но с самыми добрыми глазами на свете.
— Да вот, Зоенька, — начала я. — Давление…
— Какое давление, — отмахнулась она, натягивая фонендоскоп. — Ты что, у частников была? Вижу по лицу. Ну-ка, что они тебе там наговорили, светила столичные?
И я… я рассказала. Про клинику. Про профессора. Про «дегенерацию». И, сама не зная зачем, достала из сумки ту злополучную выписку со снимками. Карина дала мне ее «на всякий случай», а я ее машинально сунула в сумку.
Зоя Петровна надела очки. Она долго смотрела на бланк. Хмыкала.
— «Арбатов»… — пробормотала она. — Фамилия-то какая… артистическая.
Она читала диагноз, и лицо ее становилось все мрачнее.
— Так, Ивановна.
— Что, Зоя? Плохо?
— Плохо, — отрезала она. — Плохо, что такие… врачи у нас работают.
Она посмотрела на меня поверх очков.
— С этим диагнозом, что он тебе тут написал… ты бы, Галя, у меня уже не сидела. Ты бы уже лежала. И слюну пускала. Прости, господи. А ты мне про давление жалуешься.
У меня замерло сердце.
— То есть…
— То есть, иди-ка ты, милая моя, прямо сейчас в сто восьмой. Сдай кровь. «На биохимию, развернутую», — чиркнула она на бланке. — И на УЗИ сосудов шеи. Живо. А с этой бумажкой… с этой бумажкой мы потом разберемся.
Я вышла из поликлиники как во сне. Кровь сдала. На УЗИ записалась на завтра. Я шла домой, и во мне боролись два чувства. Надежда — такая крошечная, слепая, что я не больна. И ужас. Потому что если я не больна…
Если я не больна, то что же тогда происходит? Что они… сделали?
Я шла мимо детской площадки. И вдруг поняла, что в выписке «профессора Арбатова» мой год рождения был указан неверно. На десять лет старше. Я тогда еще Карине сказала, а она отмахнулась: «Мама, это неважно, опечатка».
Опечатка.
(ЧАСТЬ 6)
Результаты были готовы через два дня. Два дня я жила, как в тумане. Карина звонила, я не брала трубку. Врала, что плохо себя чувствую, сплю. Она один раз заехала, привезла кефир. Посмотрела на меня подозрительно. «Вы какая-то… странная, мама. Лекарства пьете?»
«Пью», — кивала я. А сама не пила. Я ждала.
Зоя Петровна позвонила мне сама. Вечером, на домашний.
— Ивановна, — голос у нее был глухой. — Ты сидишь? Сядь.
Я села.
— Ну, что я тебе скажу… — она пожевала губами. — Кровь у тебя, Галя, как у комсомолки. Холестерин чуть повышен, но это мы кефирчиком уберем. Сосуды? Ну, есть бляшки, а у кого их нет в нашем возрасте? Но то, что тебе тот хмырь написал…
— Что, Зоя?
— Липа, Галя. Липа это всё. От первого до последнего слова. Нет у тебя никакой «агрессивной динамики». Давление у тебя. Обычное. И всё. Ты, Ивановна, в космос, может, и не полетишь, но нас с тобой еще переживешь.
Я молчала. Я не могла дышать.
— Галя? — забеспокоилась Зоя. — Ты слышишь меня? Тебя… обманули.
Я медленно положила трубку.
Обманули. Не «ошибка». Не «неверный диагноз». Обманули.
Я встала. Подошла к зеркалу. Из зеркала на меня смотрела седая, испуганная женщина. А потом… потом страх ушел. Я не знаю, как это объяснить. Он просто испарился. А вместо него пришла… ясность. Холодная, звенящая ясность.
Я не больна. Я не умираю. Меня не нужно «спасать».
Меня нужно было просто выкинуть.
Я посмотрела на свои руки. Они дрожали. Но не от страха. От гнева.
Я подошла к шкафу. Открыла ящик, где у меня лежали все документы. Вот оно. Розовая бумага. Договор дарения. Мой смертный приговор, который я сама себе подписала.
Я оделась. Не как больная старуха, а как Галина Ивановна, заведующая библиотекой. Я надела свое лучшее платье, то, что «на выход». Нашла в шкатулке старую брошь — камею. Подкрасила губы.
Я не знала, что буду делать. Но я знала, что больше не буду сидеть и ждать.
Я вышла на лестничную площадку. И в этот момент дверь лифта открылась, и оттуда вышла Карина. Не одна. С ней была та самая молодая женщина в дорогом пальто.
— О, мама! — фальшиво обрадовалась Карина. — А мы к вам! А вы куда-то собрались? Это… — она кивнула на женщину, — это дизайнер. Я хотела посоветоваться, как нам лучше ремонт сделать. Для вас же!
Дизайнер.
Я посмотрела на «дизайнера». Она смотрела не на стены. Она смотрела на паркет, на лепнину на потолке. Оценивающе.
— Добрый день, — сказала я ровно. И отступила назад, впуская их в квартиру. В свою квартиру.
(ЧАСТЬ 7)
— Ну-с, — «дизайнер», оказавшаяся риелтором, прошла в гостиную, не разуваясь. — Да, «сталинка». Потолки. Это хорошо. Но паркет, конечно, под замену. И окна.
Карина семенила рядом.
— Да-да, мы все сделаем. Главное — покупатель. Вы говорили, у вас есть клиент «под срочный выкуп»?
— Есть, — риелтор постучала ногтем по стене. — Но цена будет ниже рынка, понимаете. За срочность. Плюс… — она покосилась на меня, — наличие прописанных.
— Ой, это не проблема! — защебетала Карина. — Мама у нас золотая. Она сейчас уедет на дачу. На свежий воздух. Ей полезно. Да, мама?
Я молчала. Я смотрела на них, как на спектакль в плохом театре.
Я прошла к столу. Взяла свой телефон.
— Карина, — сказала я.
— Что, мама? — она нетерпеливо обернулась. — Вы бы пошли, прилегли. Вы бледная.
— Я хочу позвонить Вите, — сказала я.
Карина напряглась.
— Мама, Витя занят. Мы же говорили. Он ищет деньги…
— Я позвоню ему. Сейчас.
Я набрала номер. Риелтор умолкла, уставившись на меня. Карина прожигала меня взглядом.
Гудки. Гудки.
— Мам, что?! — голос Вити в трубке был, как всегда, на взводе.
— Витя, — сказала я и нажала кнопку громкой связи. — Сынок. У меня новость.
— Какая еще новость? — он был явно не рад звонку.
— Я была в поликлинике. У Зои Петровны. Я сдала анализы.
В комнате стало очень тихо. Было слышно, как тикают часы на стене. Карина медленно побледнела.
— И что? — выдавил Витя.
— И то, сынок. Я ничем не болею. Диагноз «профессора Арбатова» — ложный.
Карина рванулась к столу, пытаясь выхватить у меня телефон. Но я прикрыла его рукой.
— Что ты… что ты несешь? — прошипела она. — У тебя от болезни уже…
— Молчи, — сказала я. Не громко. Но она почему-то замолчала.
Все смотрели на телефон. В трубке была тишина. Та самая, звенящая.
— Витя? — спросила я. — Сынок, ты слышал меня?
— Мам… — голос на том конце провода, голос моего единственного, моего любимого Вити, наконец, нашелся. Он звучал не виновато. Не испуганно. Он звучал… раздраженно. Устало. — Мам, ну… значит, это ошибка.
Риелтор неловко кашлянула и сделала шаг к двери.
А Витя продолжил.
— Но раз уж подписали… — сказал мой сын. — Какая разница?
«Какая разница». Я отключила вызов. Посмотрела на Карину. Она смотрела на меня с чистой, незамутненной ненавистью.
— Ну, — сказала она тихо. — И что теперь?
— Теперь? — я подошла к двери. Открыла ее. — Теперь, — я посмотрела сначала на риелтора, — вы уходите.
— А вы? — нагло усмехнулась Карина, скрестив руки на груди. — Вы кто здесь, собственно? Квартира-то Виктора. По документам.
Я посмотрела на нее. Наглую. Молодую. Уверенную в своей безнаказанности.
— Я? — переспросила я. — Я — Галина Ивановна. И я иду в суд.
(ЧАСТЬ 8)
Суд. Какое страшное, казенное слово. Я думала, что самое страшное — это диагноз. Потом — что предательство сына. Оказалось, самое страшное — это доказывать в суде, что твой собственный ребенок — мошенник.
Мне повезло. Зоя Петровна свела меня с юристом. Молоденькая девочка из бесплатной консультации, Аня. У нее глаза загорелись, когда она услышала мою историю. «Галина Ивановна, — сказала она, — мы их порвем».
И начался ад.
Ад — это когда адвокат Карины (дорогой, лощеный) приносит в суд справки, что я «и ранее проявляла признаки сенильной деменции». Что я забывала ключи. Что я путала имена. Соседка, которую Карина успела «обработать», пришла и подтвердила, что я «страненькая» в последнее время.
Ад — это когда Витя сидит в зале. Не смотрит на меня. И его адвокат говорит, что сын, «движимый сыновней любовью», хотел лишь «уберечь стареющую мать от мошенников», поэтому и предложил оформить дарственную на себя.
— Они говорят, что вы сами хотели! — шипела мне Аня. — Что вы были в здравом уме.
— Я была в страхе, — отвечала я.
Самым сложным было доказать, что меня обманули с диагнозом. «Профессор Арбатов» и его клиника испарились. Буквально. По адресу, указанному в выписке, была парикмахерская. Телефон не отвечал.
— Они все подчистили, Галина Ивановна, — вздыхала Аня. — У нас есть только показания Зои Петровны против их липовой бумажки.
А потом был допрос Вити.
Аня его поймала.
— Скажите, — спросила она его вкрадчиво. — Вы любите свою мать?
— Конечно, — буркнул Витя, глядя в пол.
— И вы, конечно, узнав о ее страшной болезни, тут же начали искать деньги на лечение?
— Да.
— А где вы их искали? Вы продали свою машину? Взяли кредит? Продали дачу, о которой говорила ваша супруга?
Витя молчал.
— Вы не сделали ничего, — продолжала Аня. — Кроме одного. Вы сразу же повезли мать к нотариусу. А через неделю после сделки ваша супруга уже искала риелтора. Это так вы ее лечили?
Витя молчал. А Карина, сидевшая в зале, прошептала что-то, что услышали все: «Неблагодарная…».
Но главный удар нанес не Витя. И не Карина.
Я принесла в суд свои библиотечные формуляры. Сорок лет работы. Я рассказала, как я вела каталоги. Как я помнила каждого читателя и его любимые книги.
— Ваша честь, — сказала я судье, пожилой, уставшей женщине. — Человек с «агрессивной деменцией» может это делать? Человек, который, по их словам, «не в себе»?
Судья смотрела на меня. Долго. Потом на Витю.
— У суда больше нет вопросов, — сказала она. — Решение будет оглашено завтра.
Я вышла из зала. Витя и Карина стояли у окна. Карина что-то яростно ему выговаривала. Витя увидел меня. Наши взгляды встретились. Впервые за все эти месяцы.
Он ничего не сказал. Он просто отвел глаза.
(ФИНАЛ)
«…признать договор дарения… недействительным, как заключенный под влиянием обмана и введения в заблуждение относительно состояния здоровья…»
Я плохо помню слова судьи. Я помню только, как Анечка сжала мою руку. И как закричала Карина. Что-то про «купленный суд».
Я выиграла.
Квартира снова была моей. По документам.
Первую неделю было страшно. Я поменяла замки. Я вздрагивала от каждого звонка в дверь. Они подавали апелляцию, но ее отклонили. Они проиграли.
…Прошло три месяца.
Я сижу на своей кухне. Той самой, где Карина хотела «все сломать». Я пью чай. С бергамотом.
В квартире тихо. Слишком тихо.
Витя… Витя больше не звонил. Я слышала от соседей, что они с Кариной влезли в какую-то ипотеку. Что он работает на двух работах. Что он почернел и постарел.
Он не пришел извиниться. Не пришел просить прощения. Наверное, он считает, что это я его предала. Что я «отсудила» у него то, что и так было бы его. Когда-нибудь.
Я вернула квартиру. Но потеряла сына. Это то, что называется «горькая победа», да?
Я смотрю на свои книжные полки. Карина не успела их выбросить. Я беру с полки томик Некрасова.
«…Есть женщины в русских селеньях…»
Нет. Это не про меня.
Я достаю из ящика стола не томик Некрасова. Я достаю карту. Карту России.
Знаете, я сорок лет проработала в библиотеке. Я читала про моря, про горы, про другие города. Но я никогда нигде не была. Всю жизнь — для Вити. На Витю.
Я смотрю на карту. Байкал. Калининград. Алтай.
Я пью чай. В своей квартире. Тишина больше не звенит. Она… просто тишина.
И я впервые за много лет думаю не о том, что приготовить Вите на ужин.
Я думаю о том, куда я куплю билет на поезд.
Меня зовут Галина Ивановна. Мне шестьдесят семь. И я, кажется, только начинаю жить.