Симбирское детство: вкусы, сформировавшие характер
Бронзовые и гранитные истуканы, которыми утыкали каждую вторую площадь на одной шестой части суши, начисто лишили своего прототипа человеческих черт. Вождь мирового пролетариата, казалось, не ел, не спал, не болел, а только думал о мировой революции, строчил декреты и вещал с броневика. Но если отскрести позолоту и пафос, под ними обнаружится живой человек, со своими слабостями, привычками и, конечно, желудком. И этот желудок, как ни странно, может рассказать об эпохе и о самом человеке куда больше, чем тома партийных протоколов. Гастрономическая биография Владимира Ильича Ульянова — это не история про изыски и деликатесы, а скорее, про то, как выжить, не сойти с ума и при этом умудриться перевернуть мир, питаясь временами откровенно скверно.
Началось всё, как водится, в детстве, в славном городе Симбирске, на берегу Волги. Семья Ульяновых была, что называется, столпом общества — интеллигентная, образованная, с твёрдыми правилами и устоявшимся бытом. Отец, инспектор народных училищ, вряд ли сильно вникал в кухонные дела, а вот мать, Мария Александровна, урождённая Бланк, задавала тон. Будучи дочерью немки, она привнесла в традиционную русскую кухню нотки европейского педантизма и простоты. Это не означало, что Ульяновы питались как-то особенно бедно. Просто еда не была культом. Она была топливом для ума и тела, и точка.
Историк кулинарии Вильям Похлёбкин, копавшийся в быте вождя, отмечал, что Мария Александровна предпочитала блюда, не требующие сложной возни: «Молочные блюда в соединении с мучной основой предоставляли эту возможность. Вот почему мясных блюд готовили мало. Да и то говядину лишь отваривали, a не жарили». Отварное мясо считалось «лёгким», а с жаркой надо было уметь обращаться. Поэтому на столе царили молочные супы, кислые щи, каши и, конечно, яйца во всех видах: яичница, крутые, всмятку — простой и надёжный источник белка. По воскресеньям это было стандартное меню на завтрак и ужин. Из немецких заимствований особенно прижились «армериттер» — по сути, обычные гренки из белого хлеба, вымоченные в молоке, обжаренные на сливочном масле и залитые яйцом. Сегодня это назвали бы «французским тостом» и продавали в хипстерских кафе за бешеные деньги, а тогда это было простое и сытное лакомство для большой семьи.
Но Волга-матушка нет-нет да и подкидывала на стол деликатесы. Балык, икра, копчёная рыбка — всё это было не экзотикой, а частью местного колорита. И эти вкусы впечатались в память юного Володи на всю жизнь. Годы спустя, скитаясь по Европам, он будет с ностальгией просить товарищей привезти из России именно эти простые, но такие родные гостинцы. Горчица, кстати, тоже была в почёте — ещё одна детская привычка. Эта любовь к простоте и функциональности, заложенная в детстве, останется с ним навсегда. Никаких сложных соусов, никаких многочасовых застолий. Еда — это ресурс. Быстро заправился — и снова за книги, за споры, за подготовку к переустройству мира.
Подполье, тюрьма и ссылка: испытание для желудка
Студенческие годы — это всегда проверка на прочность, особенно для желудка. А для студента, с головой ушедшего в подпольные кружки, марксизм и планы по свержению самодержавия, — тем более. Казанский университет, потом Петербург, бесконечные споры, конспиративные квартиры, нелегальная литература — тут не до борщей и расстегаев. Питание «на бегу», всухомятку, бутербродами сомнительной свежести — вот и весь рацион. Организм такого обращения долго терпеть не стал и ответил классической болезнью интеллектуала-разночинца — гастритом. Эта болячка станет его верным спутником на долгие годы, периодически обостряясь от стрессов, тюремной баланды и нерегулярного питания.
Врачи, к которым он изредка попадал, разводили руками и советовали банальные вещи: диету, режим, покой. Какой, к чёрту, покой, когда империя трещит по швам, а ты один из тех, кто её активно раскачивает? Впрочем, однажды ему всё же удалось немного поправить здоровье. После первого ареста в 1895 году, когда гастрит особенно разбушевался, его, как ни странно, подлечил тюремный режим. Регулярные, хоть и скудные, порции щей и каши сделали своё дело лучше любых лекарств.
А потом была ссылка. Для многих революционеров это было суровым испытанием, но для желудка Ленина трёхлетний период в селе Шушенское Енисейской губернии (1897–1900) стал настоящим санаторием. Это был самый сытый и, пожалуй, самый здоровый отрезок его жизни. Казна выделяла ссыльным ежемесячное пособие — 8 рублей. Сумма по тем временам не огромная, но позволявшая не голодать. Ленин снимал комнату в доме зажиточного крестьянина Зырянова и питался, что называется, от земли. Здесь гастрономия была простой, но честной и натуральной. Свежевыловленная речная рыба, парная баранина (для ссыльных раз в две недели забивали барана), дичь, которую он сам добывал на охоте, грибы, ягоды, овощи с огорода, который они разбили вместе с приехавшей к нему Надеждой Крупской.
Надежда Константиновна, по воспоминаниям соратников, готовила, мягко говоря, так себе, но в Шушенском даже ей было сложно испортить продукты такого качества. В письмах родным Ленин с удовольствием описывал местное изобилие. Пельмени, пироги, шанежки — всё то, чем славилась сибирская кухня. Он настолько отъелся на деревенских харчах, что приехавшая навестить их мать Крупской, Елизавета Васильевна, только ахнула: «Эк вас разнесло!». Именно здесь, в ссылке, по легенде, он и придумал своё единственное «авторское» блюдо — «жаркое по-шушенски». Никакой высокой кухни, конечно. Простое, сытное, мужицкое блюдо: баранина, обжаренная с картошкой и сдобренная ароматными сибирскими травами. Идеальное топливо для долгих зимних вечеров, которые он проводил за переводами, статьями и обдумыванием планов на будущее. Сибирская ссылка дала ему не только время для теоретической работы, но и запас здоровья, который потом очень пригодился в эмиграции и в годы революционных бурь. Желудок, приведённый в порядок натуральной едой, позволил ему ещё долго функционировать в режиме перманентного стресса.
Эмигрантский быт: между цюрихским пивом и парижской колбасой
После сытой сибирской ссылки началась долгая, почти семнадцатилетняя, полоса эмиграции. Мюнхен, Лондон, Женева, Париж, Цюрих — города менялись, но быт оставался спартанским. Денег вечно не хватало, приходилось жить на партийные средства, гонорары и помощь сочувствующих. Тут уж было не до кулинарных изысков.
Главной проблемой на этом фронте была Надежда Константиновна Крупская. Если в Шушенском её кулинарные таланты скрашивались качеством продуктов, то в Европе, где всё нужно было покупать в лавках, её стряпня стала притчей во языцех среди соратников. Её суп, который она варила по каким-то своим, никому не ведомым рецептам, был поводом для многочисленных шуток. Сохранился анекдотичный рассказ об обеде в Мюнхене. Крупская, созвав гостей, торжественно объявила, что сегодня обед из пяти блюд. Первое — закуска — была «мысленной»: «На выбор. Соответственно избалованным вкусам каждого: семга с лимоном, паюсная икра, ветчина… Вообразили?». Второе, оно же третье, было реальным: суп, из которого выловили мясо и подали его отдельно. Четвёртым шли макароны. А на пятое — простокваша. Ленин, обладавший завидной самоиронией, в этих спектаклях подыгрывал жене, нахваливая еду. Выживать как-то надо было.
В Париже, по воспоминаниям Крупской, они и вовсе питались конской колбасой — самым дешёвым мясным продуктом, который можно было найти. Когда они съезжали с квартиры, новый жилец спросил у Надежды Константиновны, почём нынче телячья вырезка. Та только плечами пожала: «Какая вырезка? Мы ели конскую колбасу». Эта колбаса, видимо, стала для Ленина одним из символов эмигрантской жизни. Соратник Николай Валентинов вспоминал его своеобразную манеру есть бутерброды на ходу, во время прогулок. Обычный человек кладёт колбасу на хлеб и откусывает. Ленин же действовал иначе: «Острым перочинным ножиком он отрезал кусочек колбасы, быстро клал его в рот и немедленно отрезав кусочек хлеба подкидывал его вдогонку за колбасой». Практичность, доведённая до автоматизма.
Впрочем, Европа привнесла в его рацион и новые привычки. Он полюбил пиво, особенно немецкое. Но, в отличие от многих русских эмигрантов, никогда им не злоупотреблял. Бокал пива в компании товарищей в каком-нибудь цюрихском кафе — это был ритуал, часть социализации. К пиву часто заказывал малосольную рыбу — ностальгический привет с берегов Волги. А вот главным напитком оставался чай. Причём, по наблюдениям историка Похлёбкина, с лета 1917 года, в период запредельных нервных нагрузок, он стал пить исключительно крепчайший, почти как чифирь, чай. Это был его допинг, способ взбодрить мозг и продержаться ещё несколько часов. Кофе он пил редко, без особого удовольствия. Так и проходили годы: скромный, часто скудный быт, неумелая готовка жены, редкие радости в виде кружки пива или привезённой из России копчёной рыбы. Гастрономия была на периферии сознания, подчинена главной цели. Но именно эта непритязательность и умение довольствоваться малым закалили его, подготовив к тому, что ждало впереди — к жизни в стране, где еда на долгие годы станет не просто ресурсом, а главной ценностью и мерилом всего.
Кремлёвский паёк: аскетизм вождя в условиях великих лишений
Октябрь 1917 года перевернул не только Россию, но и быт самого Ленина. Из подпольного эмигранта он превратился в главу огромного государства. Казалось бы, вот теперь-то можно было бы расслабиться и позволить себе всё, чего был лишён долгие годы. Но не тут-то было. Во-первых, сам Ленин по своей натуре был аскетом и любые проявления роскоши презирал. А во-вторых, страна переживала время великих потрясений и лишений, и пировать в Кремле, когда продовольствия не хватало повсеместно, было бы политически немыслимо.
Питание в Кремле в первые годы советской власти было организовано, по едкому замечанию Льва Троцкого, «из рук вон плохо». В своих мемуарах он вспоминал: «За обедом нам подавали жидкие щи и гречневую кашу с шелухой в придворных тарелках с орлами». Вместо мяса часто давали солонину, мука и крупа были с песком. Стол главы государства мало чем отличался от рациона обычного служащего, которому посчастливилось получить паёк. Молочные продукты, каши, щи, яйца, чёрный хлеб (который, к слову, Ленин не любил, предпочитая белый), крепкий чай. Вот, собственно, и всё. Иногда на столе появлялись бутерброды с маслом и рыбой — той самой, любимой с детства. Сёмга, осетрина, балык. Но это были не изыски, а скорее, высококалорийная пища для поддержания сил в условиях круглосуточной работы и чудовищного нервного напряжения.
Впрочем, был в этой кремлёвской жизни один эпизод, ставший легендой. Речь о знаменитой чёрной икре. Слухи о том, что большевистские вожди едят её ложками, имели под собой реальную почву. В 1919 году командующий Волжско-Каспийской военной флотилией Фёдор Раскольников, разгромив белых, захватил в Астрахани огромные запасы икры из царских складов. Не зная, что делать с таким богатством, он отправил несколько бочек в Москву, в Кремль. Троцкий вспоминал, что «этой неизменной икрой окрашены не в моей только памяти первые годы революции». На приёме по случаю второй годовщины Октября каждому гостю навалили в тарелку целую гору икры. Хлеба при этом давали по два тоненьких ломтика. Многие, непривычные к такому, даже не смогли доесть свою порцию. Эти бочки ещё долго разнообразили скудный рацион кремлёвских обитателей.
Но для Ленина это не стало гастрономическим откровением. Он относился к еде утилитарно. Есть икра — хорошо, питательно. Нет икры — тоже не беда, можно съесть кашу. Гораздо больше, чем еда, его в тот период волновали другие вещи. Например, создание знаменитых «чернильниц» в тюрьме. Это был апофеоз его практичности. Из хлебного мякиша он лепил сосуд, наливал туда молоко и писал им тайные послания между строк в книгах. При появлении надзирателя «чернильница» просто съедалась. Еда как инструмент революционной борьбы. Этот подход он сохранил и став правителем. Его стол был демонстративно скромным, что работало на его имидж «вождя из народа». Пока одни партийные бонзы уже начинали пользоваться привилегиями, Ленин продолжал жить так, как привык: просто, без излишеств, подчиняя быт работе. Его гастрономический аскетизм был не позой, а сутью его натуры, сформированной десятилетиями подпольной жизни.
Горки: диета как завершающий аккорд
Последние годы жизни Ленина — это история стремительного угасания, борьбы с тяжёлой болезнью, которая неумолимо отнимала у него сначала силы, а потом и разум. И эта трагедия в полной мере отразилась на его тарелке. Гастрономия окончательно перестала быть даже простым удовольствием или топливом, превратившись в часть медицинского протокола. Здоровье, подорванное десятилетиями стрессов, ссылками, покушением Фанни Каплан в 1918 году и запредельными нагрузками после революции, дало сбой.
Серия инсультов, начавшаяся в мае 1922 года, фактически вывела его из политической игры и превратила в затворника в подмосковных Горках. Теперь его рацион определяли не личные привычки, а консилиумы врачей, в том числе и выписанных из Германии. Диета стала строжайшей. Ничего жареного, острого, солёного. Всё, что могло хоть как-то навредить ослабленному организму, было под запретом. Его стол теперь состоял из жидких каш, протёртых супов, бульонов, паровых котлет. И, конечно, молочных продуктов, которые он всегда любил. Молоко, простокваша, творог — всё это стало основой его питания. Крепкий чай, его верный спутник и допинг, тоже пришлось ограничить.
Еда превратилась в лекарство, безвкусное и обязательное. Он, человек, привыкший всё контролировать и решать, оказался в полной зависимости от докторов и обслуживающего персонала. Они решали, что ему есть, когда ему спать, с кем ему видеться. Тарелка супа или стакан простокваши стали символами его бессилия. Он, который двигал массами и менял карту мира, не мог уже потребовать себе даже любимый бутерброд с копчёной рыбой. Этот финальный аккорд его гастрономической биографии выглядит особенно горько.
Человек, который никогда не делал из еды культа, в конце жизни оказался прикован к диетическому столу. Его вкусы, привычки, маленькие радости — всё это было отменено болезнью. Простая, почти крестьянская пища, которую он ценил, сменилась безликой лечебной диетой. В этом есть какая-то злая ирония. Революционер, всю жизнь боровшийся за переустройство мира на рациональных началах, в итоге сам стал объектом медицинских манипуляций, где каждая калория была подсчитана, а каждый кусок пищи одобрен врачами. Его кулинарная история, начавшаяся с сытной и разнообразной еды в родительском доме на Волге, прошла через студенческую впроголодь, сибирское изобилие, эмигрантскую нужду, кремлёвский аскетизм и закончилась в Горках больничной диетой. И этот путь как нельзя лучше отражает и его собственную жизнь, и трагическую историю эпохи, символом которой он стал.
Понравилось - поставь лайк и напиши комментарий! Это поможет продвижению статьи!
Подписывайся на премиум и читай дополнительные статьи!
Тематические подборки статей - ищи интересные тебе темы!
Поддержать автора и посодействовать покупке нового компьютера
