Утро начиналось как обычно. Слишком обычно, чтобы предвещать что-то, что перевернет мой упорядоченный, сложенный из кирпичиков рациональности мир с ног на голову. Солнечный зайчик пробрался сквозь щель в шторах и щекотал ресницы. Рядом сонно сопел Игорь, мой надежный, мой основательный муж, моя скала. А из детской уже доносилось тихое бормотание — наша пятилетняя Соня проснулась и, как всегда, вела переговоры со своим плюшевым зверинцем.
Я улыбнулась. Эти утренние минуты были моим личным сортом счастья. Тихие, уютные, предсказуемые. Я на цыпочках прошла на кухню, поставила чайник и начала собирать завтрак. В голове уже выстраивался план на день: работа, потом забрать Соню из садика, заехать в магазин, приготовить ужин… Всё по полочкам. Я люблю, когда всё по полочкам. Это создает иллюзию контроля над жизнью, которая однажды уже показала мне, как легко может выбить почву из-под ног.
Мама умерла, когда мне было двадцать. Внезапно, глупо, от какой-то скоротечной болезни, которую врачи сначала приняли за обычную простуду. Её уход оставил во мне зияющую дыру, которую я годами старательно заделывала работой, учебой, а потом — любовью Игоря и рождением Сони. Но иногда, в такие вот тихие утренние часы, я чувствовала фантомную боль там, где когда-то была эта связь. Я скучала по её смеху, по запаху её пирогов, по тому, как она гладила меня по волосам, когда я болела.
— Мам, а бабушка Маша не любит овсянку, — раздался звонкий голосок Сони из-за спины.
Я вздрогнула и обернулась. Дочка стояла в дверях кухни, прижимая к себе лохматого зайца. Она смотрела на меня своими огромными, серьезными глазами.
— Солнышко, какая бабушка Маша? — мягко спросила я, присаживаясь перед ней на корточки. — У тебя есть бабушка Валя и бабушка Катя.
— Нет, другая бабушка. Бабушка Маша, — настойчиво повторила Соня. — Она говорит, что овсянка — это скучно. Она любит гренки с сахаром.
Сердце пропустило удар. Мария. Так звали мою маму. И она действительно терпеть не могла овсянку, а гренки с сахаром были ее любимым завтраком в детстве, о чем она мне не раз рассказывала.
Но… этого не могло быть. Соня никогда не видела маму. Она умерла за тринадцать лет до рождения моей дочери. Мы почти не говорили о ней, чтобы не бередить старые раны, и в доме было всего несколько фотографий, на которые Соня особого внимания не обращала.
— Зайчик, а кто тебе рассказал про бабушку Машу? Воспитательница в садике? — я попыталась найти хоть какое-то логическое объяснение.
— Нет, она сама мне рассказывает. Она сидит на моем стульчике и смотрит, как я играю. Она добрая, — Соня говорила об этом так просто, будто речь шла об обычной подружке.
Я почувствовала, как по спине пробежал холодок. Детские фантазии. Конечно. В её возрасте у многих детей появляются воображаемые друзья. Просто… совпадение. Нелепое, жуткое, но совпадение.
— Хорошо, милая, — я заставила себя улыбнуться. — Тогда сегодня сделаем гренки. И для тебя, и для… бабушки Маши.
Я старалась вести себя как обычно, но внутри все сжималось от тревоги. Весь день на работе я не могла сосредоточиться. Имя «Маша» крутилось в голове. Может, в садике есть девочка Маша, и у нее есть бабушка? Или она услышала это имя в мультике? Я перебирала варианты, один абсурднее другого, цепляясь за любой, что не вел в сторону мистики и необъяснимого. Я, человек с двумя высшими образованиями, прагматик до мозга костей, не могла поверить в призраков. Особенно в призраков, которые обсуждают с моей дочерью меню завтрака.
Вечером, когда мы укладывали Соню спать, я решила еще раз осторожно затронуть эту тему. Игорь сидел рядом, читая дочке сказку.
— Сонечка, а твоя… подружка, бабушка Маша… Она сейчас с нами? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Соня кивнула, глядя куда-то в угол комнаты.
— Да. Она говорит, что у тебя очень красивые волосы, как у нее в молодости. И еще… — дочка нахмурилась, будто прислушиваясь. — Она говорит, ты всегда носила этот синий платок, когда волновалась.
Я замерла. Воздуха не хватало. Синий платок. Старенький, кашемировый, с выцветшими узорами. Он лежал в самом дальнем углу моего комода. Это была мамина вещь. И да, у меня была дурацкая привычка: когда я сильно переживала, перед экзаменами в институте или после ссоры с отцом, я доставала его и теребила в руках. Его запах успокаивал меня.
Но об этом не знал НИКТО. Даже Игорь. Это был мой маленький, интимный секрет, моя ниточка к маме.
Я вскочила и бросилась к комоду. Руки дрожали так, что я едва смогла открыть ящик. Вот он. Синий платок. Я достала его и обернулась. Игорь смотрел на меня с недоумением, а Соня — с ясным, спокойным любопытством.
— Что происходит, Наташ? — голос мужа вывел меня из ступора.
— Она… Она сказала про платок, — прошептала я, чувствуя, как слезы подступают к глазам. — Игорь, она не могла этого знать. Никак.
Игорь подошел, обнял меня за плечи. Он посмотрел на Соню, потом на меня. В его взгляде читалось беспокойство.
— Наташ, послушай, она ребенок. У детей богатое воображение. Может, она видела этот платок когда-то? Или мы говорили о нем, а она запомнила?
— Мы никогда о нем не говорили! Я сама про него забыла почти, — мой голос срывался. — Она назвала ее «бабушка Маша». Она знает про гренки, про платок… Что дальше?
Страх, липкий и холодный, начал заполнять меня. Это был не страх перед призраками. Это был страх за моего ребенка. Что с ней не так? Что это за игры разума? Вдруг это какой-то симптом, предвестник чего-то ужасного?
— Тихо, тихо, — Игорь прижал меня к себе. — Не накручивай себя. Это просто… совпадения. Давай так. Мы понаблюдаем за ней пару дней. Если это будет продолжаться, может… стоит поговорить с хорошим детским психологом? Просто чтобы успокоиться.
Психолог. Слово прозвучало как приговор. Моя дочь. Моя здоровая, веселая девочка… и психолог. Я кивнула, не в силах спорить. Рациональный Игорь предлагал рациональное решение. И мой мозг отчаянно хотел с ним согласиться. Хотел найти объяснение в медицинских терминах, в особенностях детской психики. Во всем, что угодно, только не в том, во что поверить было невозможно.
Той ночью я почти не спала. Я лежала, вслушиваясь в тишину квартиры, и мне казалось, что в темном углу детской кто-то стоит. Кто-то невидимый, неосязаемый, но такой родной. И от этого становилось еще страшнее. Мой выстроенный мир дал первую, самую глубокую трещину. И я понятия не имела, как жить дальше с этой зияющей пустотой, в которую сквозило чем-то потусторонним и совершенно непонятным.
Глава 2
Следующие несколько дней превратились в пытку. Я жила как на иголках, прислушиваясь к каждому слову Сони, всматриваясь в каждый ее жест. Часть меня отчаянно ждала, что она забудет про свою «бабушку Машу», переключится на новую игрушку, и все это окажется лишь мимолетной фантазией. Но другая часть, та, что похолодела от упоминания синего платка, с замиранием сердца ждала продолжения.
И оно последовало.
В субботу мы разбирали старые коробки на балконе. Я наткнулась на ящик с моими детскими фотографиями. Мы сели на пол, и я стала показывать их Соне.
— Смотри, это я, когда была маленькая. Видишь, какой смешной бант?
Соня хихикнула, а потом ткнула пальчиком в фотографию, где я, лет семи, стою в нелепой пачке, сшитой мамой для утренника. У меня была нелепая мечта — стать балериной.
— А бабушка Маша говорит, что ты тогда так смешно танцевала, что упала и сломала ногу, — беззаботно сообщила дочь. — Но ты никому не сказала, что это из-за танцев. Сказала, что с дерева упала.
Я застыла, держа в руках пожелтевшую карточку. Ком подкатил к горлу. Это была правда. Чистая, стопроцентная правда, похороненная под тридцатью годами забвения. Мне было семь, я возомнила себя Плисецкой, крутилась в своей комнате и, сделав неудачное «па», рухнула на пол. Боль была адская. Но мне было так стыдно признаться в своей нелепой затее, что я, хромая, дошла до сада, залезла на нижнюю ветку старой яблони и стала звать на помощь, придумывая на ходу историю про падение. Об этом знала только мама. Она тогда посмотрела на меня с такой лукавой хитринкой, обработала ссадины и сказала: «Хорошо, пусть будет дерево. Но большой балерине нужно быть осторожнее». Мы больше никогда не возвращались к этому разговору. Это был наш маленький секрет.
— Мама, тебе плохо? — Соня обеспокоенно заглянула мне в лицо.
— Нет, солнышко. Все хорошо, — прохрипела я. — Просто… вспомнила кое-что.
Я отложила фотографии. Руки мелко дрожали. Совпадение? Уже нет. Это было невозможно списать на совпадение. Моя дочь знала то, чего знать не могла. Я встала и подошла к окну, пытаясь глотком свежего воздуха привести мысли в порядок. В голове билась одна мысль: «Что это значит?»
Игорь, который возился с антресолями, заметил мое состояние. Вечером, когда Соня уснула, он сел рядом со мной на диване.
— Опять? — тихо спросил он.
Я молча кивнула, не в силах говорить. Я рассказала ему про сломанную ногу. Он слушал внимательно, хмуря брови. Мой прагматичный муж был в растерянности.
— Наташ, я не знаю, что и думать, — признался он. — Это… странно. Очень странно. Но может, ты сама ей когда-то рассказывала? В детстве? И забыла?
— Игорь, я бы не забыла такого! Это был наш с мамой секрет! — я почти кричала, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы отчаяния. — Ты мне не веришь? Думаешь, я схожу с ума?
— Нет, конечно нет, — он обнял меня. — Я просто пытаюсь найти… объяснение. Любое. Потому что если его нет, то я не понимаю, что нам делать.
В этом был весь Игорь. Ему нужна была инструкция, план действий. А какой может быть план, когда твой ребенок общается с умершим человеком?
Я решила пойти своим путем. Путем логики и фактов. Если есть тайна, значит, должна быть и разгадка. Может, Соня где-то нашла мамины дневники? Или письма? Я смутно помнила, что мама вела дневник, но я была уверена, что после ее смерти отец сжег все личные бумаги, чтобы «не тревожить память».
Следующие несколько дней я посвятила тайным раскопкам. Я перерыла всю квартиру. Старые чемоданы на чердаке, завалы в кладовке, книжные полки, коробки с документами. Я искала хоть что-то, что могло стать источником информации для Сони. Дневник, письмо, записку. Но ничего не было. Только старые фотографии и вещи, которые не могли говорить.
Мои поиски не укрылись от внимания дочери. Однажды, когда я в очередной раз копалась в старом шифоньере, она подошла ко мне.
— Мамочка, что ты ищешь?
— Так, старые вещи разбираю, солнышко.
Соня помолчала, а потом сказала фразу, которая заставила меня замереть:
— Бабушка Маша говорит, что ты ищешь не там. То, что тебе нужно, лежит в другой коробке. Которую она тебе подарила, когда ты уезжала. Там что-то важное, что она не успела сказать.
Я села на пол прямо среди вороха старых платьев. Коробка. Какая коробка? В голове начал прокручиваться калейдоскоп воспоминаний. Мне двадцать, я собираю вещи, чтобы переехать к Игорю. Мы тогда жили в разных городах. Ссора с мамой, первая и единственная серьезная ссора в нашей жизни. Она была против моего отъезда, боялась за меня, считала, что я слишком тороплюсь. А я, окрыленная любовью, ничего не хотела слушать.
И вот день отъезда. Напряженное молчание в прихожей. И мама, уже на пороге, сует мне в руки небольшую, обтянутую бархатом шкатулку. «Возьми, Наташенька. На память». Я, все еще дуясь, бросила ее в сумку, даже не заглянув внутрь.
А потом… Потом были переезды, свадьба, рождение Сони. Эта шкатулка затерялась где-то среди сотен других вещей, переезжая из квартиры в квартиру, из коробки в коробку. Я совершенно про нее забыла. До этого самого момента.
— Какая коробка, Соня? — мой голос дрожал.
— Красивая, — просто ответила дочка. — С цветочками. Бабушка говорит, она очень хочет, чтобы ты ее открыла.
Мой внутренний конфликт достиг апогея. Страх за дочь боролся с нарастающим, почти невыносимым любопытством. С одной стороны, я боялась этих «посланий», боялась той реальности, которую они приоткрывали. С другой — я отчаянно хотела найти эту шкатулку. Мне казалось, что в ней, в этом забытом мамином подарке, кроется ответ на все вопросы. Что-то, что либо окончательно сведет меня с ума, либо, наоборот, вернет душевный покой.
Я должна была ее найти.
С этого момента поиски обрели конкретную цель. Я больше не искала дневники. Я искала старую бархатную шкатулку. Я перевернула весь дом. Кладовка, антресоли, балкон… все было тщетно. Она как в воду канула.
Игорь смотрел на мою одержимость с растущей тревогой. Он все еще пытался уговорить меня пойти к психологу.
— Наташ, посмотри на себя. Ты извелась вся. Может, специалист поможет тебе… нам… разобраться в этом?
— Разобраться в чем, Игорь? В том, что моя дочь передает мне приветы с того света? Какой психолог мне в этом поможет? — срывалась я.
Наше напряжение росло. Стена непонимания между мной и мужем становилась все толще. А Соня… Соня продолжала жить своей обычной детской жизнью, время от времени вставляя в разговор фразы, от которых у меня стыла кровь.
— Мамочка, а почему у тебя на окне нет фиалок? Бабушка Маша их так любила. У нее всегда на подоконнике стояли, в синих горшочках.
И снова удар под дых. Фиалки. Целая коллекция. Она возилась с ними, как с маленькими детьми, разговаривала, протирала листочки. После ее смерти они все погибли. Я не смогла за ними ухаживать. Смотреть на них было слишком больно.
Я стояла посреди комнаты, охваченная отчаянием. Я не знала, чего бояться больше: того, что я не найду эту проклятую шкатулку, или того, что я ее все-таки найду.
Глава 3
Поиски шкатулки превратились в одержимость. Она стала для меня своего рода Святым Граалем, ключом ко всему. Я чувствовала, что пока не найду ее, не смогу двигаться дальше. Тревога скручивала внутренности тугим узлом, не отпуская ни днем, ни ночью. Дом, когда-то бывший моей крепостью, теперь казался пространством, полным невидимых нитей, ведущих в прошлое, которое я так старательно пыталась оставить позади.
Игорь, видя мое состояние, старался быть терпеливым, но я чувствовала, как растет его беспокойство. Он все чаще заводил разговоры о том, что Сонины фантазии — это отражение моей собственной неутихающей тоски по матери.
— Наташ, пойми, ты скучаешь. Очень сильно. Может, ты сама, неосознанно, говоришь о ней при Соне больше, чем тебе кажется? Дети как губки, они все впитывают, — мягко убеждал он однажды вечером.
— Неосознанно? Про сломанную ногу? Про синий платок, который ты и в глаза не видел? Игорь, прекрати! — я взорвалась. — Ты просто не хочешь верить, потому что это не укладывается в твою картину мира! Легче списать все на мою «тоску», чем признать, что происходит что-то… необъяснимое!
Мы впервые за долгие годы серьезно поссорились. Он ушел спать в гостиную, а я всю ночь просидела на кухне, глядя в темное окно и чувствуя себя невероятно одинокой. Одинокой в своем страхе, в своих поисках, в своей странной, пугающей связи с прошлым.
Именно в эту ночь, в тишине опустевшей квартиры, ко мне пришло воспоминание. Та самая ссора с мамой. Мне было двадцать, я была по уши влюблена в Игоря и собиралась переехать к нему за триста километров. Мама была в ужасе.
— Наташа, одумайся! — говорила она, заламывая руки. — Ты его совсем не знаешь! Бросаешь институт, друзей, все ради чего? Ради парня, с которым знакома полгода?
— Мама, я его люблю! И я не бросаю институт, я переведусь! — кричала я в ответ, пылая юношеским максимализмом. — Почему ты не можешь просто порадоваться за меня?
— Я боюсь за тебя! — в ее глазах стояли слезы. — Жизнь — это не сказка. Сегодня любовь, а завтра что? Ты останешься одна в чужом городе, без поддержки, без образования!
Мы наговорили друг другу много обидных слов. Я обвиняла ее в том, что она не желает мне счастья, она меня — в легкомыслии и неблагодарности. Апогеем стало письмо. За день до моего отъезда я нашла на своем столе сложенный вчетверо листок. Мама, с ее каллиграфическим почерком, на нескольких страницах изливала свою боль и страх. Письмо было жестким, полным предостережений и горьких упреков. Оно заканчивалось фразой: «Если ты сделаешь этот шаг, можешь считать, что у тебя больше нет матери».
Я прочитала его, и мир рухнул. В тот момент мне показалось, что она предала меня. Я, рыдая от обиды, разорвала письмо в клочья и, не попрощавшись, выбежала из дома. Мы не разговаривали несколько недель. Потом, конечно, помирились. Она позвонила первая, сказала, что была неправа, что погорячилась от страха. Я тоже извинилась. Но этот осколок — ее страшные слова — навсегда засел в моей душе. Мы обе делали вид, что ничего не было, но тень того письма так и осталась между нами. А потом ее не стало, и у меня больше не было шанса спросить, действительно ли она так думала, или это был лишь крик отчаяния любящей матери. Эта недосказанность мучила меня все эти годы.
Я сидела на кухне, и слезы текли по щекам. Я плакала не только о маме. Я плакала о той двадцатилетней девочке, которая так и не получила полного прощения, и о той матери, которая, возможно, так и не успела до конца объяснить свой поступок.
На следующий день я решила предпринять последнюю попытку. Оставалось одно место, куда я еще не заглядывала. Чердак. Старый, пыльный, заваленный хламом, оставшимся еще от дедушки. Мы с Игорем собирались разобрать его уже лет десять, но руки все не доходили.
Вооружившись фонариком и стремянкой, я полезла наверх. Воздух был спертый, пахло пылью и старым деревом. В тусклом свете фонаря вырисовывались силуэты старой мебели, перевязанных веревками стопок журналов, каких-то коробок и чемоданов. Я начала методично перебирать этот хлам, чихая от пыли. Час, другой… Я уже почти отчаялась, когда в самом дальнем углу, под старым овечьим тулупом, я наткнулась на небольшой деревянный ящик. На нем тускло поблескивала латунная табличка с выгравированным именем: «Мария».
Сердце заколотилось. Это был не мамин ящик, а бабушкин, ее мамы. Но внутри… Внутри, среди пожелтевших фотографий и кружевных салфеток, я увидела ее. Небольшую шкатулку, обтянутую темно-красным, почти бордовым бархатом, с выцветшей вышивкой в виде полевых цветов. Мои руки задрожали. Я нашла.
Я спустилась с чердака, прижимая находку к груди, как величайшее сокровище. Пыльная, потертая на углах, но такая знакомая. Я села на пол в коридоре, боясь даже дышать. Я знала, что сейчас произойдет что-то важное. Что я стою на пороге ответа.
Но я не спешила ее открывать. Я просто сидела, проводя пальцами по бархатной поверхности, и ждала.
Глава 4
Я сидела на полу в коридоре, прижимая к себе пыльную бархатную шкатулку. Мир сузился до этого маленького, забытого предмета. Казалось, в нем было заключено все: мое прошлое, мое настоящее и, возможно, даже будущее. Дверь детской комнаты приоткрылась, и на пороге появилась Соня. Она не спала. Подошла ко мне, сонная, взъерошенная, и села рядом, положив свою маленькую теплую головку мне на колени.
— Ты нашла ее, — это был не вопрос, а утверждение.
Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
Соня помолчала, глядя на шкатулку своими ясными, бездонными глазами. А потом она подняла на меня взгляд, и ее лицо стало необычайно серьезным, взрослым. Голос ее звучал так же по-детски, но слова, которые она произнесла, принадлежали не ей.
— Мамочка… Бабушка просит тебя простить ее. За то письмо. Она говорит, что написала его, когда ты сбежала с папой. Она тогда очень, очень сильно боялась за тебя. Боялась, что он тебя обидит, что ты останешься одна. Она написала плохие слова, потому что не знала, как еще тебя остановить. Но потом… — Соня сделала паузу, будто вслушиваясь в тишину, которую слышала только она. — Потом она поняла, как сильно ты его любишь. И как он любит тебя. Она очень сожалела. Очень. Что не успела сказать тебе это сама, глядя в глаза. Она гордилась тобой.
По моим щекам катились слезы. Это были не просто слезы — это был поток, прорвавший плотину восемнадцатилетней боли, обиды и недосказанности. Все те годы я носила в себе этот осколок, эту занозу — мамины жестокие слова. И вот теперь, голосом моего ребенка, до меня доносилось ее раскаяние, ее объяснение, ее любовь. Это было невыносимо и в то же время целительно.
— Наташенька, моя милая, прости… — прошептала я, обращаясь не то к Соне, не то в пустоту, в которой чувствовала мамино присутствие.
С дрожащими руками, сквозь пелену слез, я подцепила крошечный замочек на шкатулке. Он щелкнул. Я медленно подняла крышку.
Внутри, на подкладке из выцветшего шелка, лежали сокровища моего прошлого. Первым, что я увидела, был маленький, незаконченный вышитый платочек. На нем тонкой гладью была вышита фигурка танцовщицы, балерины. Той самой, которой я мечтала стать в семь лет. Мама начала вышивать его для меня, но так и не закончила… Рядом лежал крошечный, давно засохший букетик фиалок. Их аромат почти выветрился, но я, закрыв глаза, на мгновение смогла его уловить — тонкий, сладкий запах из моего детства, запах маминого подоконника.
Я осторожно вынула эти вещи. Под ними, под бархатной подкладкой, что-то было. Я поддела ее ногтем и увидела краешек пожелтевшей бумаги. Это была открытка. Маленькая, с изображением незабудок. Дрожащими пальцами я достала ее и перевернула.
На обратной стороне был мамин почерк. Тот самый, родной, с изящными завитками. Несколько строк, написанных, видимо, в спешке, но с такой любовью, что каждое слово отзывалось в сердце.
«Моя дорогая Наташенька.
Прости, если когда-то обидела тебя. Все, что я делала — от безмерной любви и страха за тебя. Я вижу, как ты счастлива с Игорем, и я так горжусь тобой, твоей смелостью, твоей любовью. Ты построила замечательную семью.
Знай, я всегда буду с тобой. Всегда.
И не забудь: мечты сбываются, только иногда совсем по-другому, чем мы себе представляем.
Твоя мама.»
Я дочитала и больше не могла сдерживаться. Я зарыдала. Громко, в голос, как не рыдала даже на ее похоронах. Это были слезы облегчения. Весь этот груз, который я тащила столько лет, эта вина, эта обида — все растворялось в этих строках. Она не успела сказать. Но она написала. Она оставила мне это послание, это прощение, эту абсолютную, безоговорочную любовь.
Соня обняла меня своими маленькими ручками.
— Не плачь, мамочка. Бабушка улыбается.
И в этот момент я поняла все. Это не были галлюцинации. Это не была болезнь. Это была связь. Глубокая, настоящая, неразрывная связь, которая сильнее времени и сильнее смерти. Мама нашла способ достучаться до меня. Через единственное чистое и невинное создание — через мою дочь, свою внучку. Она пришла не для того, чтобы напугать, а для того, чтобы исцелить. Чтобы закончить наш последний, самый важный разговор. Чтобы отпустить меня и отпустить себя.
Я прижала к себе Соню, вдыхая запах ее волос, и чувствовала, как на душе воцаряется покой. Впервые за восемнадцать лет я почувствовала себя не сиротой, а дочерью. Любимой дочерью своей мамы.
Глава 5
Вечер опустился на город, укутав дома в сиреневую дымку. Мы сидели на кухне — я, Игорь и Соня. Шкатулка с ее сокровищами стояла на столе, как молчаливый свидетель чуда. Атмосфера была совершенно другой. Напряжение, висевшее между мной и Игорем последние недели, испарилось, уступив место тихой, немного растерянной нежности.
Я спокойно, без истерики и слез, рассказала ему все. Показала платочек с балериной, дала вдохнуть едва уловимый аромат сухих фиалок и, наконец, протянула открытку. Игорь долго держал ее в руках, всматриваясь в выцветшие чернила, в знакомый почерк тещи, которую он так и не успел толком узнать. Он поднял на меня глаза, и в них я увидела то, чего так ждала — не жалость, не снисхождение, а полное, безоговорочное принятие.
— Прости меня, — тихо сказал он, накрывая мою руку своей. — Я должен был поверить тебе сразу. Я просто… испугался. Не за Соню. За тебя. Я боялся, что ты не справляешься с горем, что оно разрушает тебя изнутри.
— Теперь все хорошо, — я сжала его пальцы в ответ. — Теперь я знаю, что она не упрекала меня. Она гордилась. Все эти годы… я жила с чувством вины, а она просто хотела сказать, что любит.
Мы помолчали. Соня, до этого увлеченно рисовавшая в своем альбоме, вдруг подняла голову.
— А бабушка Маша говорит, что теперь она спокойна, — буднично сообщила она, словно передавала прогноз погоды. — И что она очень любит папу Игоря. Потому что он делает тебя счастливой.
Игорь вздрогнул. Он посмотрел на Соню, потом на меня, и на его лице впервые за долгое время появилась широкая, искренняя улыбка. Он притянул Соню к себе и поцеловал в макушку.
— Ну, передай бабушке Маше спасибо. И скажи, что я тоже ее очень уважаю, — серьезно сказал он.
В этот момент наша семья стала… целой. Будто к нам присоединился еще один, невидимый, но очень важный ее член. Та пустота, которая образовалась со смертью мамы, заполнилась не скорбью, а светлой, теплой памятью и ощущением ее незримого присутствия.
«Разговоры» Сони не прекратились, но они полностью изменили свой характер. Теперь они не вызывали у меня паники и страха. Наоборот, они стали частью нашей жизни, теплой семейной нитью, связывающей поколения. Иногда Соня передавала какую-нибудь забавную деталь из маминого детства. Или вдруг просила испечь тот самый яблочный пирог по «бабушкиному рецепту», который, как оказывалось, я давно забыла. И я пекла. И когда аромат корицы и яблок наполнял кухню, мне казалось, что мама стоит у меня за плечом и одобрительно кивает.
Это стало нашей маленькой, уютной тайной. Мы больше не пытались найти этому логическое объяснение. Мы просто приняли это как дар. Дар любви, которая не знает границ.
Однажды вечером, укладывая Соню спать, я сидела на краю ее кровати и смотрела на портрет мамы, который я наконец-то достала и повесила на стену. Молодая, красивая, с лукавой искоркой в глазах — точно такая, какой я ее помнила.
— Мам, а бабушка Маша еще придет? — сонно спросила Соня.
— Обязательно придет, солнышко, — ответила я, поправляя ей одеяло.
— Она говорит, что не придет. Говорит, что ей больше не нужно, — пробормотала дочка, уже проваливаясь в сон. — Она сказала все, что хотела. Но она всегда будет рядом. Вот тут.
И ее маленькая ручка дотронулась до моей груди, прямо в области сердца.
Я вышла из детской и подошла к окну. На небе зажглись первые звезды. Я смотрела на них и чувствовала невероятный покой. Груз, который я носила в душе почти половину своей жизни, исчез. Я была не просто женщиной, женой, матерью. Я снова была дочерью. И я знала, что там, за гранью видимого мира, у меня есть ангел-хранитель. Моя мама. Которая нашла самый невероятный способ сказать «прости» и «люблю».
Я посмотрела на портрет на стене. И мне показалось, что мама на нем едва заметно, но совершенно точно, улыбнулась мне в ответ.