Телефон в моих руках казался тяжелым, холодным куском пластика. Безжизненным. Как и все в этой квартире за последний месяц. Я механически пролистывала фотографии Вероники, одну за другой. Вот она – совсем кроха, в смешном чепчике, смотрит на мир огромными, удивленными глазами. А вот – первоклассница с нелепыми белыми бантами, больше самой головы. Выпускной в начальной школе… первая несчастная любовь в седьмом классе, зареванная, но такая трогательная…
Каждый снимок – как удар под дых. Где ты, моя девочка? Где я тебя упустила?
Последний месяц превратился в один сплошной, тягучий кошмар. День, когда я вернулась с работы и нашла на кухонном столе аккуратно сложенный листок из школьной тетради, разделил мою жизнь на «до» и «после».
«Мама, я так больше не могу. Не ищи меня. Я в порядке».
И всё. Ни объяснений, ни упреков, ни даже злости. Просто констатация факта. Словно не дочь родная писала, а постоялец съезжал из гостиницы, оставив записку на ресепшене. Я тогда перечитывала эти три строчки снова и снова, пока буквы не поплыли перед глазами. Не могла поверить. Моя Ника. Моя тихая, домашняя девочка, которая боялась одна в темный подъезд зайти, – сбежала.
Первые часы были самыми страшными. Я обзванивала ее подруг, но их удивленные голоса – «Нет, Светлана Ивановна, мы не знаем, где она» – вгоняли меня в еще большую панику. Потом была полиция. Молодой уставший лейтенант задавал мне вопросы, которые заставляли чувствовать себя преступницей.
– Конфликты в семье были?
– Да как у всех… – бормотала я, не в силах признаться, что наш последний разговор был, по сути, ссорой.
А ведь так и было. За день до ее ухода мы поругались. Из-за пустяка, казалось бы. Она собиралась с ночевкой к подруге, а мне это не понравилось. Не та компания, поздние гулянки, мальчики… Я просто беспокоилась. Как любая нормальная мать.
– Ника, тебе шестнадцать, а не двадцать шесть! – сказала я тогда слишком резким, наверное, тоном. – Твое дело – уроки учить, к поступлению готовиться. А не по ночам шляться.
– Я не шляюсь! – вспыхнула она. – Я просто хочу пойти на день рождения к Лене! Почему ты мне совсем не доверяешь? Ты следишь за каждым моим шагом!
Ее слова тогда меня обидели. Слежу! Да я жизнь на нее положила! После смерти Сергея, мужа моего, она стала для меня центром вселенной. Я работала на двух работах, чтобы у нее все было не хуже, чем у других. Чтобы она ни в чем не нуждалась. А она… неблагодарная.
И вот теперь я сидела в ее пустой комнате, где все было так, как она оставила. Раскрытая книга на столе, смешной плюшевый медведь, которого я ей подарила на десятилетие, ровным строем выстроенные флакончики с лаком для ногтей. Все на месте. Только ее нет. И тишина в квартире давила так, что хотелось кричать.
Дни превратились в бесконечный ритуал ожидания. Я не отходила от телефона, вздрагивая от каждого звонка. Расклеивала объявления с ее фотографией на столбах, всматривалась в лица прохожих девочек-подростков, надеясь увидеть знакомые черты. Но все было тщетно. Она как в воду канула.
Иногда по ночам, когда сон не шел, я лежала и прокручивала в голове всю нашу жизнь. Может, я и правда была слишком строга? Слишком опекала? Но ведь мир такой опасный. Я просто хотела ее защитить. После ухода Сергея я дала себе слово, что поставлю дочь на ноги, чего бы мне это ни стоило. Он бы мной гордился. А теперь… теперь я чувствовала себя так, будто провалила главный экзамен в своей жизни.
Соседи сочувственно кивали при встрече, знакомые звонили со словами поддержки, но от этого становилось только хуже. Их жалость была как соль на рану. Особенно невыносимо было сталкиваться с ней. С Валентиной.
Она жила в соседнем подъезде. Мы здоровались сквозь зубы уже лет тридцать, если не больше. Наша вражда была старой, запыленной, как старый сундук на чердаке, но от этого не менее реальной. Все началось еще в молодости, из-за Сергея. Он сначала ухаживал за ней, а потом выбрал меня. Валентина, как мне казалось, так и не смогла мне этого простить. Всю жизнь она смотрела на меня с каким-то высокомерным сожалением, будто знала какую-то тайну, недоступную мне. А я платила ей той же монетой – холодной, презрительной ненавистью. Я видела в ней вечную соперницу, которая только и ждала, когда я оступлюсь.
И вот теперь я оступилась. Да так, что, кажется, уже не встану. Пару раз я ловила на себе ее взгляд у подъезда. В нем не было злорадства, нет. Было что-то другое, еще более унизительное. Жалость. Она жалела меня. И от этого хотелось провалиться сквозь землю. Валентина, эта змея подколодная, смеет меня жалеть! Я отворачивалась, делая вид, что не замечаю ее, и почти бегом скрывалась в подъезде, глотая злые слезы.
Шла четвертая неделя. Надежда почти угасла, уступив место тупой, ноющей боли. Полиция больше не звонила с обнадеживающими новостями. Друзья дочери, кажется, и вправду ничего не знали. Я осталась одна в своем горе, в своей пустой квартире, наполненной призраками прошлого и страхами за будущее.
Я уже почти смирилась с мыслью, что больше никогда ее не увижу. Что она ушла навсегда. Я сидела на кухне, бездумно помешивая остывший чай в чашке, и смотрела в темное окно. За окном шел мелкий, противный осенний дождь. Он будто оплакивал мою рухнувшую жизнь.
И тут зазвонил телефон. Незнакомый номер. Я замерла, сердце пропустило удар, а потом бешено заколотилось. Дрожащей рукой я нажала на кнопку ответа.
– Светлана Ивановна? – раздался в трубке неуверенный женский голос.
– Да… – прошептала я.
– Это Анна Петровна, мама Лены Орловой… одноклассницы вашей Вероники.
Я похолодела.
– Что-то случилось? Вы что-то знаете?
– Вы только не волнуйтесь… – начала она, и я поняла, что сейчас услышу что-то важное. – Лена только сейчас призналась. Она боялась… В общем, она знала, где Вероника. Она… она живет у одной женщины.
– У кого?! – мой голос сорвался на крик. – Где она?!
Анна Петровна помолчала секунду, будто собираясь с духом.
– Она живет… у Валентины Николаевны. Вашей соседки.
Мир качнулся и поплыл. Чайная ложка со звоном выпала из моих пальцев. У Валентины. У нее. Моя дочь. У моего врага. Этого не могло быть. Это был какой-то дурной сон, абсурд, издевательство судьбы.
Чувство облегчения, что дочь жива, мгновенно сменилось обжигающей волной ярости и предательства. Не просто предательства со стороны дочери. Это было что-то большее. Будто вся вселенная сговорилась, чтобы посмеяться надо мной. Она не просто сбежала. Она сбежала к ней. К той, кого я ненавидела всю свою сознательную жизнь.
И в этот момент я поняла, что месяц отчаяния был лишь прелюдией. Настоящий ад только начинался.
Глава 2. У порога врага
Я не помню, как добежала до соседнего подъезда. Дождь хлестал по лицу, смешиваясь со слезами ярости, но я его не замечала. В голове стучал один-единственный молот: «Как она могла? Как ОНА посмела?»
ОНА – это были и Вероника, и Валентина. Обе. Одна предала меня, сбежав к врагу. Другая – коварно приютила моего ребенка, чтобы уязвить меня, унизить, показать свое превосходство. Я была в этом уверена. Все эти годы она ждала момента, чтобы нанести удар, и вот он настал. Она отняла у меня самое дорогое.
Дверь в квартиру Валентины была обита старым коричневым дерматином. Я колотила по ней кулаком, не заботясь о том, что подумают соседи. Я хотела кричать, обвинять, требовать. Я пришла за своей дочерью.
Дверь открылась не сразу. На пороге стояла Валентина. В простом домашнем халате, с усталым, осунувшимся лицом. Седые пряди выбились из небрежно собранного на затылке пучка. Она выглядела… старой. Не злой, не торжествующей, а просто уставшей женщиной. Но я не дала этому образу себя обмануть.
– Где она? – прошипела я, врываясь в прихожую. – Где моя дочь? Что ты с ней сделала?
– Здравствуй, Света, – тихо сказала она, отступая на шаг. В ее голосе не было ни удивления, ни страха. Только безмерная усталость. – Проходи. Не нужно кричать.
Ее спокойствие взбесило меня еще больше.
– Я не буду проходить! Верни мне дочь! Ты не имела права! Я в полицию на тебя заявлю за укрывательство несовершеннолетней!
В квартире пахло травами. Мелиссой и чем-то еще, успокаивающим. На стенах висели старые фотографии в простых деревянных рамках. Все было скромно, чисто и как-то… умиротворенно. Этот покой был диссонансом с бурей, что клокотала у меня внутри.
– Она сама пришла, – так же тихо ответила Валентина, глядя мне прямо в глаза. – Месяц назад. Ночью. Промокшая, замерзшая, напуганная до смерти. Что я должна была сделать, по-твоему? Выставить ее за дверь?
– Ты должна была позвонить мне! Немедленно! – кричала я. – Но ты этого не сделала! Ты упивалась своей властью, да? Радовалась, что смогла сделать мне так больно!
– Больно? – она горько усмехнулась. – Света, опомнись. Ты думаешь, мне все это доставляет радость? Весь этот месяц я жила как на иголках. Пыталась уговорить ее вернуться, позвонить тебе. Но она наотрез отказывалась. Она тебя… боится.
Слово «боится» резануло по ушам. Моя дочь. Меня. Боится. Это было нелепо, дико.
– Что за чушь ты несешь? Она моя дочь! Она меня любит!
– Любит. Но боится, – твердо повторила Валентина. – Боится не оправдать твоих надежд. Боится твоего гнева. Боится, что ты ее не поймешь. Она была в таком отчаянии, что готова была пойти куда угодно, лишь бы не домой. И она пришла ко мне. Может быть, потому, что знала – я не стану задавать лишних вопросов.
Я смотрела на нее и не верила своим ушам. Она выставляла все так, будто сделала благородный поступок. Спасительница! А я, значит, монстр, от которого бежит собственный ребенок?
– Хватит врать! – я почти срывалась на визг. – Ты специально это сделала! Всю жизнь ты мне завидовала! Завидовала, что Сергей выбрал меня, а не тебя!
При упоминании Сергея ее лицо дрогнуло. Впервые за весь разговор в ее глазах мелькнула боль.
– Сергея нет уже десять лет, Света, – глухо сказала она. – А ты все никак не отпустишь прошлое. Неужели ты не понимаешь, что дело не во мне и не в Сергее? Дело в тебе и в твоей дочери.
И в этот момент из глубины квартиры раздался тихий голос:
– Мама?
Я замерла. Это была она. Вероника. Она стояла в дверях комнаты, бледная, похудевшая. В какой-то нелепой, слишком большой для нее футболке. Моя девочка. Живая.
Я бросилась к ней, хотела обнять, прижать к себе. Но она отшатнулась. Инстинктивно. Как от угрозы.
Этот ее жест ранил меня сильнее, чем все, что я пережила за этот месяц. Сильнее, чем ее записка. Сильнее, чем слова Валентины.
– Ника… дочка… – прошептала я, протягивая к ней руки. – Пойдем домой.
Она покачала головой. В ее глазах стояли слезы.
– Я не могу, мама.
– Почему? – мой голос дрожал. – Что я сделала не так?
И тут ее прорвало. Все, что копилось в ней, видимо, не один год, выплеснулось наружу сбивчивым, отчаянным потоком слов.
– Ты всего боишься! – говорила она, и слезы катились по ее щекам. – Боишься, что я свяжусь с плохой компанией, боишься, что я получу двойку, боишься, что я влюблюсь не в того! Ты окружила меня этим страхом, как стеной! Я задыхаюсь! Ты помнишь, когда я тебе рассказывала, что меня в классе девочки задирают? Ты отмахнулась, сказала, что это ерунда, детские шалости. А мне было больно! Я хотела, чтобы ты меня просто обняла и сказала, что я сильная, что я справлюсь! А ты начала звонить классной руководительнице, устраивать разборки, и стало только хуже!
Я слушала ее, и в памяти всплывали обрывки разговоров, ситуаций, на которые я тогда не обратила внимания. Ее замкнутость в последние месяцы, ее нежелание делиться чем-то сокровенным. Я списывала это на подростковый возраст, на «трудный период». А причина была во мне.
– А когда я влюбилась в Антона… – продолжала она, уже тише, – ты сказала, что он мне не пара. Что он из неблагополучной семьи, что он меня ничему хорошему не научит. Ты даже не попыталась с ним познакомиться! Ты просто решила за меня, что он плохой. И я… я с ним рассталась. Потому что не хотела тебя расстраивать. А потом я видела, как тебе было больно без меня этот месяц… Валентина Николаевна мне рассказывала, как ты ищешь меня… И мне было так стыдно! Но я не знала, как вернуться. Я боялась, что ты будешь кричать. Что ты никогда меня не простишь.
Она замолчала, всхлипывая. Я стояла посреди чужой прихожей и чувствовала, как земля уходит у меня из-под ног. Ее слова, каждое из них, были правдой. Горькой, беспощадной правдой обо мне. Я так боялась ее потерять, что сама же ее и вытолкнула из своей жизни. Прямо в руки женщины, которую считала своим врагом.
Я посмотрела на Валентину. Она стояла в стороне, молча. Она не вмешивалась. Она просто дала нам возможность поговорить. Впервые за долгие годы – по-настоящему. И я поняла, что она не укрывала мою дочь. Она ее спасала. От меня.
Глава 3. Зеркало для героя
В тот момент, когда Вероника замолчала, в прихожей повисла такая тишина, что, казалось, было слышно, как пылинки оседают на старый паркет. И в этой тишине я впервые за много лет услышала не свои обиды, не свои страхи, а боль своего ребенка. И увидела себя со стороны. Не любящей, заботливой матерью, какой я себя считала, а тюремщиком в золотой клетке, которую сама же и построила.
Стыд. Это было первое, что я почувствовала. Обжигающий, парализующий стыд. За свою слепоту, за свою гордыню, за те тридцать лет глупой, высосанной из пальца вражды, которая сейчас, в свете этой драмы, казалась такой мелкой и ничтожной.
Я медленно опустилась на маленький пуфик у входа. Ноги просто перестали меня держать.
– Прости меня, – прошептала я, глядя на дочь. Голос был чужой, сиплый. – Прости, дочка. Я… я не понимала. Я думала, что так лучше. Я так боялась за тебя…
Вероника смотрела на меня, и в ее заплаканных глазах удивление боролось с недоверием. Она не ожидала от меня этих слов. Она ждала криков, упреков, обвинений. А я вдруг почувствовала себя опустошенной. Вся моя праведная ярость, которую я несла сюда, испарилась, оставив после себя только гулкую пустоту и горечь.
– Света, может, чаю? – тихо предложила Валентина, нарушив затянувшуюся паузу. – Вам обеим надо успокоиться.
Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
Мы сидели на маленькой, уютной кухне Валентины. Она поставила перед нами чашки с дымящимся травяным чаем, нарезала лимон, пододвинула вазочку с простым овсяным печеньем. Все ее движения были плавными, неторопливыми, и в них была какая-то вековая мудрость. Она не лезла с расспросами, не читала нотаций. Она просто создала пространство, в котором можно было дышать.
Вероника сидела напротив меня, сжавшись в комок, и маленькими глотками пила чай. Я смотрела на нее и видела не упрямого подростка, а напуганную маленькую девочку, которая заблудилась и не знает, как найти дорогу домой.
– Я… я нашла ее на лавочке у нашего подъезда, – нарушила молчание Валентина, обращаясь ко мне. – Было поздно, шел дождь. Она сидела без зонта, вся мокрая. Сначала я ее даже не узнала. Подошла, спросила, что случилось. А она подняла голову и как разревелась… Сказала, что из дома ушла и идти ей некуда. Ну не оставлять же ребенка на улице.
Она говорила простые, очевидные вещи. Но для меня они звучали как откровение. Она не строила козни, не пыталась мне насолить. Она просто поступила по-человечески. Так, как, возможно, я бы на ее месте не поступила. Зашоренная своей ненавистью, я бы, наверное, прошла мимо.
– Почему… почему ты не позвонила? – спросила я тихо, уже без всякой злобы. Просто чтобы понять.
– Она умоляла меня не делать этого, – вздохнула Валентина. – Говорила, что ты ее заберешь и все начнется сначала. Что ей нужно время, чтобы подумать. Я дала ей слово, что подожду. Но я не сидела сложа руки. Я позвонила ее классной руководительнице, сказала, что с девочкой все в порядке, чтобы та передала в полицию, что она нашлась, но просила не говорить, где она. Я надеялась, что до тебя дойдет информация, что она жива и здорова. Я каждый день говорила с ней. Объясняла, что убегать – не выход. Что с мамой надо разговаривать. Но она была так напугана…
Я слушала, и во мне что-то переворачивалось. Вся моя картина мира, такая привычная и понятная, где были «я» и «враг», рушилась на глазах. Оказалось, что враг – это я сама. Своей слепой любовью, своим эгоизмом я чуть не лишилась самого дорогого человека. А та, кого я считала злом во плоти, все это время спасала мою семью.
Я подняла глаза на Валентину.
– Валя… – я впервые за тридцать лет назвала ее по имени, и оно показалось мне непривычным, как будто я училась говорить заново. – Прости меня. За все. За то, что я прибежала сюда с обвинениями. И за то… что было раньше.
Она посмотрела на меня долгим, внимательным взглядом. В уголках ее глаз собрались морщинки.
– Бог с тобой, Света. Что уж теперь прошлое ворошить. Главное – вот она, – она кивнула на Веронику. – Живая и невредимая. А остальное… остальное можно исправить. Если захотеть.
И в этот момент я захотела. Я отчаянно, до боли в сердце захотела все исправить.
Я повернулась к дочери.
– Ника, я была неправа. Я была ужасной матерью. Я слышала, но не слушала тебя. Я смотрела, но не видела. Я так была поглощена своими страхами, что не заметила, как тебе плохо. Простишь?
Вероника подняла на меня глаза. В них все еще был страх, но сквозь него пробивался тоненький росток надежды. Она медленно кивнула.
– И ты меня прости, мам. Я не должна была так убегать. Я тебя очень напугала.
И тогда я встала, подошла к ней и просто обняла. Крепко-крепко. Она сначала замерла, напряглась, а потом обмякла в моих руках и заплакала. Тихо, беззвучно, но всем телом сотрясаясь от рыданий. И я плакала вместе с ней. Это были слезы не горя, а очищения. Мы плакали о потерянном времени, о несказанных словах, о той стене, которую мы сами между собой возвели и которую только что, общими усилиями, начали рушить.
Валентина тихо вышла из кухни, оставив нас одних. Она понимала, что этот момент принадлежит только нам двоим.
Когда мы немного успокоились, я отстранилась и посмотрела в лицо своей дочери. Она была все та же, моя Ника, но в то же время совсем другая. Взрослая. За этот месяц она повзрослела больше, чем за все предыдущие шестнадцать лет. И я поняла, что и мне придется повзрослеть. Перестать быть испуганной вдовой, которая прячется от мира за спиной своего ребенка. Стать просто матерью. Которая не защищает, а поддерживает. Не контролирует, а доверяет. Не приказывает, а советует.
– Пойдем домой? – снова спросила я.
На этот раз она улыбнулась сквозь слезы.
– Пойдем.
Глава 4. Первые шаги по новой земле
Возвращение домой было странным. Квартира, которая еще утром казалась мне враждебной и пустой, теперь выглядела… иначе. Она все так же была пропитана тишиной, но это была уже другая тишина. Не давящая тишина одиночества, а спокойная тишина ожидания. Ожидания перемен.
Вероника прошла в свою комнату, и я не пошла за ней. Раньше я бы непременно ворвалась следом, начала бы суетиться, предлагать разобрать вещи, спрашивать, не голодна ли она. Но сейчас я заставила себя остановиться в коридоре. Я дала ей пространство. Это было первое, самое маленькое, но и самое трудное изменение во мне. Научиться отступать.
Я пошла на кухню и поставила чайник. Механически достала чашки, сахар. Руки двигались сами собой, а в голове был туман. Я все еще переваривала то, что произошло. Осознание своих ошибок было похоже на медленный, болезненный процесс заживления глубокой раны. Оно жгло, но одновременно и очищало.
Через некоторое время на кухню вошла Вероника. Она переоделась в свою домашнюю одежду.
– Мам, – сказала она нерешительно. – Можно я тебе помогу?
– Конечно, – улыбнулась я. – Достань печенье из шкафчика.
Мы сидели за тем же столом, за которым месяц назад я нашла ее записку, и пили чай. Молча. Но это молчание не было неловким. Мы обе понимали, что слов сказано уже достаточно. Теперь нужно было время. Время, чтобы научиться жить по-новому.
Вечером, когда мы готовились ко сну, я решилась на еще один шаг. Я подошла к двери ее комнаты и постучала.
– Можно?
– Да, заходи.
Она сидела на кровати с книгой. Я присела на краешек.
– Ника, я хочу, чтобы ты знала. Я… я хочу все изменить. Я понимаю, что это будет нелегко. Я буду срываться, буду по привычке лезть с советами… Ты меня останавливай, хорошо? Говори мне прямо, если я снова начну тебя «душить».
Она посмотрела на меня серьезно, не по-детски.
– Хорошо, мам. И я… я тоже постараюсь быть более открытой. Рассказывать тебе.
Это был наш первый договор. Хрупкий, устный, но для нас он был важнее любых бумаг.
Первые дни были похожи на хождение по минному полю. Я ловила себя на желании проверить, сделала ли она уроки. Закусывала губу, чтобы не спросить, куда и с кем она идет гулять. А она, в свою очередь, сначала с опаской, а потом все смелее начала делиться со мной мелочами. Рассказывала о новой песне любимой группы, о смешном случае в школе, о том, что Лена поссорилась со своим парнем. Это были обычные подростковые разговоры, которых я была лишена так долго. И я слушала. Я училась слушать. Не перебивать, не давать оценок, не навязывать свое мнение. Просто слушать.
Примерно через неделю я поняла, что должна сделать еще кое-что. Я испекла свой фирменный яблочный пирог, аромат которого, как говорил Сергей, мог примирить кого угодно, и, набравшись смелости, пошла к Валентине.
Она открыла дверь и, увидев меня с пирогом в руках, удивленно приподняла брови.
– Света?
– Это вам, – сказала я, протягивая ей блюдо. – За… за все.
Она впустила меня. Мы снова сидели на ее кухне, пили чай и ели мой пирог. Разговор поначалу не клеился. Мы обе чувствовали неловкость, словно старые враги, которых заставили сесть за стол переговоров.
– Как Вероника? – спросила она, чтобы нарушить молчание.
– Потихоньку. Мы… мы учимся. Обе, – призналась я.
И тогда я решилась рассказать ей то, о чем молчала тридцать лет. О своей неуверенности, о своем страхе, что Сергей на самом деле всю жизнь любил ее, а на мне женился из жалости. О том, как эта ревность съедала меня изнутри и превратилась в глухую ненависть к ней, как к источнику моих страданий.
Она слушала меня молча, не перебивая. А когда я закончила, она сказала:
– А я всю жизнь думала, что ты ненавидишь меня за то, что я была из более обеспеченной семьи. Что ты считаешь меня высокомерной выскочкой. А Сергей… Он был хорошим человеком, Света. И он любил тебя. По-настоящему. А ко мне у него была лишь юношеская симпатия. Мы были слишком разные.
Мы проговорили почти два часа. О прошлом, о настоящем. О наших несбывшихся мечтах, о наших потерях, о детях. И я с удивлением обнаружила, что передо мной сидит не мой враг, а просто женщина. Женщина со своей судьбой, со своими горестями и радостями. Такая же, как я. И я поняла, какую страшную ошибку совершала всю жизнь, видя в ней лишь кривое зеркало своих собственных комплексов.
Мы не стали лучшими подругами. Нашу тридцатилетнюю войну нельзя было отменить одним разговором. Но лед тронулся. Мы начали здороваться при встрече не сквозь зубы, а с легкой улыбкой. Иногда могли перекинуться парой фраз о погоде или о ценах в магазине. Стена вражды рухнула, и на ее месте осталось пустое пространство, которое потихоньку начало зарастать травой робкого уважения.
Жизнь входила в свою колею, но это была уже другая колея. Более широкая и светлая. Вероника вернулась в школу, помирилась с подругами. Мы даже сходили вместе в кино, чего не делали уже очень давно. И я впервые не контролировала ее, а просто наслаждалась моментом, глядя, как она смеется над шутками в фильме.
Однажды вечером она подошла ко мне и сказала:
– Мам, я думаю, может, нам… к психологу сходить? Вместе. Чтобы научиться лучше понимать друг друга.
Я посмотрела на нее с гордостью. Моя маленькая девочка выросла. Она не просто вернулась домой. Она вернулась, чтобы строить новые, здоровые отношения.
– Я думаю, это отличная идея, – ответила я. И это была чистая правда.
Глава 5. Обретенный покой
Поход к психологу стал для нас еще одним откровением. Мы сели в уютном кабинете напротив приятной женщины, и сначала нам обеим было неловко. Но она создала такую доверительную атмосферу, что слова полились сами собой. Мы говорили по очереди, и специалист помогала нам услышать то, что стояло за словами: боль, страх, любовь.
Я узнала, как сильно мое постоянное беспокойство давило на Веронику, заставляя ее чувствовать себя неполноценной, неспособной принимать самостоятельные решения. А она, в свою очередь, поняла, что за моей гиперопекой стоял не тотальный контроль, а панический страх одиночества, страх потерять ее так же, как я потеряла ее отца.
Мы учились говорить на новом языке – языке «я-сообщений». Не «ты меня не слушаешь», а «я чувствую себя неуслышанной, когда…». Не «ты вечно сидишь в телефоне», а «мне не хватает нашего общения». Это было трудно, мы часто сбивались на старые привычки, но мы старались. И с каждым разом получалось все лучше.
Наши отношения теплели на глазах. Вероника стала чаще делиться своими переживаниями. Оказалось, у нее был талант к рисованию, о котором я даже не подозревала, потому что раньше считала это «несерьезным занятием». Она показала мне свои альбомы, полные удивительных эскизов. И я, вместо того чтобы сказать, что ей нужно думать об экзаменах, сказала: «Ника, это потрясающе! Ты очень талантлива». Видеть, как засияли ее глаза в этот момент, было для меня самой большой наградой.
Я тоже менялась. Я записалась на курсы флористики, о которых мечтала еще в юности, но всегда откладывала «на потом». У меня появилось свое хобби, свой круг общения. Моя жизнь перестала вращаться исключительно вокруг дочери. И, как ни парадоксально, это сделало нас только ближе. У нас появились новые темы для разговоров. Я с восторгом рассказывала ей о том, как составлять букеты, а она мне – о новых техниках в рисовании.
С Валентиной мы поддерживали ровные, добрососедские отношения. Иногда я заносила ей баночку варенья, а она мне – пучок свежей зелени со своей дачи. Мы больше не вспоминали прошлое. В этом не было нужды. Наше примирение произошло не через слова, а через поступок, который изменил жизнь всех нас. Она молчаливо наблюдала за нашими с Вероникой переменами, и в ее взгляде я читала тихое одобрение.
Однажды, в канун Нового года, когда мы с дочкой наряжали елку, она вдруг сказала:
– Мам, а давай тетю Валю в гости позовем? Ей, наверное, одной грустно будет.
Я замерла с елочной игрушкой в руке. Еще полгода назад я бы сочла это предложение бредом сумасшедшего. А сейчас… сейчас я поняла, что это правильно.
– Давай, – улыбнулась я.
Тот Новый год мы встречали втроем. Мы сидели за праздничным столом, пили шампанское и говорили о всяких пустяках. И не было никакого напряжения. Было тепло и спокойно. Глядя на свою смеющуюся дочь и на женщину, которую я когда-то считала врагом, а теперь видела просто мудрой и доброй соседкой, я почувствовала, как в душе разливается покой.
Я поняла, что побег Вероники, каким бы страшным событием он ни был, стал для нас спасением. Он как мощный разряд тока, который заставил наше остановившееся сердце снова биться. Он разрушил старый, прогнивший мир, построенный на обидах и страхах, чтобы на его руинах мы смогли построить новый. Мир, основанный на доверии, уважении и прощении.
Я потеряла много лет, цепляясь за прошлое, за несуществующую обиду. Но я обрела нечто гораздо большее: не просто вернула дочь, а нашла с ней общий язык. Я обрела себя. И я была бесконечно благодарна судьбе за этот жестокий, но необходимый урок.
В полночь, под бой курантов, мы загадали желания. Я не знаю, что загадали Вероника и Валентина. А я загадала только одно: чтобы этот новообретенный мир и покой в моей душе остались со мной навсегда. И глядя на счастливое лицо своего ребенка, я верила, что мое желание обязательно сбудется.