Елена Петровна считала свои дни бусинами на старых, потрепанных четках. Вот одна — серая, утренняя, с ритуалом заваривания чая и взглядом в окно на просыпающийся двор. Вот другая — дневная, бежевая, отмеренная шагами до магазина и обратно. А вот третья, вечерняя — цвета густых сумерек, наполненная тишиной и шелестом страниц давно прочитанных книг. Все они были гладкими, привычными, нанизанными на тонкую нить одиночества.
Пять лет прошло с тех пор, как ушел Николай. Пять лет, за которые тишина в их маленькой двухкомнатной квартире стала плотной, почти осязаемой. Она больше не кричала пустотой, а просто была. Как мебель. Как фикус на подоконнике. Как портрет молодого, улыбающегося мужа на комоде. Елена Петровна, бывшая учительница русского языка и литературы, привыкла к порядку. В мыслях, в доме, в жизни. Но порядок этот стал синонимом предсказуемости, а предсказуемость — скуки. Детей Бог не дал, и теперь, в свои пятьдесят восемь, она особенно остро ощущала эту нерастраченную нежность, эту пустоту в руках, которые так и не держали своего ребенка.
Отец… Отец умер десять лет назад. И вот эта рана до сих пор саднила, покрытая тонкой корочкой вины. Она была хорошей дочерью, конечно. Звонила, приезжала по выходным, привозила домашние котлеты и яблочный пирог. Но сейчас, прокручивая в памяти последние его годы, она понимала, что ее внимание было дозированным, отмеренным, как лекарство. Она была занята. Муж, работа, свои болячки. А ему, наверное, нужно было нечто большее. Не котлеты, а просто чтобы кто-то сел рядом и молча подержал за его сухую, покрытую старческими веснушками руку. Этот старый, занозистый осколок воспоминаний иногда так вонзался в сердце, что перехватывало дыхание.
В тот октябрьский день моросил мелкий, нудный дождь. Небо было цвета мокрого асфальта, и даже желтые листья на деревьях казались унылыми и поникшими. Елена Петровна, поеживаясь под зонтом, возвращалась из магазина. В сетке — пакет молока, батон и что-то к чаю. Обычный набор для обычного вечера.
И тут она его увидела.
Он сидел на скамейке у ее подъезда, ссутулившись, втянув голову в плечи. Старый, грязный, обросший седой щетиной. Его одежда — какие-то невообразимые лохмотья — намокла и жалко обвисла вокруг исхудавшего тела. Такие люди были частью городского пейзажа. Елена Петровна, как и большинство жителей их дома, обычно ускоряла шаг, отводила глаза, стараясь не вдыхать кислый запах несчастья и перегара. Это был другой мир, параллельный, и она не хотела, чтобы он пересекался с ее — чистым, аккуратным, пусть и одиноким.
Но сегодня что-то пошло не так. Она уже прошла мимо, уже доставала из сумки ключ, когда что-то заставило ее обернуться. Может, дело было в дожде, который стал сильнее и теперь хлестал по лицу несчастного. А может, в том, как он сидел — не развязно, не агрессивно, а как-то обреченно, словно замерзший воробей, у которого больше нет сил лететь.
Она сделала шаг назад. Потом еще один. И заглянула ему в лицо.
Именно тогда все и изменилось. Его глаза… В них не было пьяной пустоты или озлобленности, которую она ожидала увидеть. В них была такая глубокая, такая вселенская печаль, что у Елены Петровны защемило сердце. Это были глаза человека, который что-то потерял. Не кошелек, не ключи. А что-то огромное, несоизмеримое, возможно — самого себя. Взгляд был мутным, расфокусированным, но в самой его глубине теплилось что-то давно забытое, напоминающее о человеческой душе.
— Мужчина, — тихо позвала она.
Он не отреагировал. Словно ее голос был лишь частью шума дождя.
— Вам плохо? — она подошла ближе, чувствуя, как сердце колотится от собственной смелости. Что она делает? Зачем ей это?
Он медленно поднял голову. Его взгляд скользнул по ее лицу и, кажется, на секунду обрел фокус. Губы его беззвучно шевельнулись.
Елена Петровна не знала, что на нее нашло. Какой-то порыв, идущий вразрез со всеми правилами безопасности, со всеми устоями ее размеренной жизни. Порыв, который потом она не сможет объяснить ни себе, ни кому-либо еще.
— Пойдемте, — сказала она неожиданно твердо, сама удивляясь своему голосу. — Я живу здесь. Вы промок-ли. Я налью вам горячего чая. И… у меня есть суп.
Он смотрел на нее так, будто не понимал слов. Но интонацию, теплую, участливую, он, кажется, уловил. Он медленно, с трудом, опираясь на скамейку, начал подниматься. Ноги его не слушались. Елена Петровна, на миг забыв о брезгливости, подхватила его под локоть. От него пахло сыростью, затхлостью, кислой, несвежей жизнью, но сейчас это не имело значения.
Она ввела его в подъезд, потом в лифт. Он молчал, тяжело дыша и глядя в одну точку. В ее квартире он остановился на пороге, растерянно озираясь, словно боялся испачкать ее чистый мир своим присутствием.
— Проходите. Разувайтесь, — скомандовала она, а сама уже думала, куда деть его мокрую, грязную обувь. — Вот, садитесь на табурет в коридоре. Я сейчас.
Она действовала быстро, чтобы не дать себе времени испугаться или передумать. Принесла старые мужнины тапочки, которые хранила непонятно зачем. Принесла полотенце.
— Давайте сюда вашу куртку. Идите в ванную, умойтесь.
Он подчинялся молча, как большой, послушный и очень уставший ребенок. Пока он плескался в ванной, Елена Петровна лихорадочно соображала. На плите стоял вчерашний борщ. Густой, наваристый, с куском мяса. Она быстро разогрела его, достала хлеб, сметану. Руки ее слегка дрожали. «Что я делаю? Что я, старая дура, делаю? А вдруг он больной? А вдруг вор? Маньяк?» — стучало в висках. Но стоило ей вспомнить его глаза — глаза побитой собаки, — как все страхи отступали на второй план.
Когда он вышел из ванной, она ахнула. Вода смыла с его лица слой грязи, и теперь перед ней стоял хоть и изможденный, но совершенно другой человек. Высокий лоб, изрезанный глубокими морщинами. Прямой нос. Седые, спутанные волосы, но без отвратительной сальности. И те же глаза — бездонно печальные. Ему можно было дать лет семьдесят, а может, и больше.
— Садитесь за стол, — сказала она мягче, чем хотела.
Он неуверенно подошел к столу на кухне, сел на краешек стула. Его огромные, мозолистые руки с потрескавшейся кожей и грязью под ногтями лежали на коленях. Он не смотрел на еду.
Елена Петровна поставила перед ним полную тарелку дымящегося борща. Положила рядом ложку и кусок хлеба.
— Ешьте, пока горячее.
Он поднял на нее свой мутный взгляд. Долго смотрел, не мигая. Елена Петровна почувствовала себя неуютно. Может, он немой? Или не понимает?
— Кушайте, пожалуйста, — повторила она.
Он медленно взял ложку. Рука его дрожала так сильно, что он едва не расплескал суп. Он поднес ложку ко рту, сделал один глоток. Потом второй. И вдруг замер. Ложка со стуком упала обратно в тарелку. Он снова поднял на нее глаза. Взгляд его вдруг прояснился, стал осмысленным, пронзительным. Губы его дрогнули, раскрылись.
И он произнес одно-единственное слово. Тихо, почти шепотом, но так отчетливо, что оно, казалось, зазвенело в оглушительной тишине ее кухни.
— Доченька…
Мир Елены Петровны качнулся. Тарелки на полках, часы на стене, фикус на подоконнике — все поплыло, теряя очертания. Это слово, сказанное хриплым, чужим голосом, ударило ее под дых, выбив воздух из легких. Оно было не просто словом. Оно было ключом, который провернулся в давно заржавевшем замке ее памяти, выпуская на волю целый рой болезненных, колючих воспоминаний.
«Доченька, принеси воды», — слышала она слабый голос отца из соседней комнаты. А она, раздраженная после тяжелого дня в школе, кричала в ответ: «Папа, я устала, попроси Колю!».
«Доченька, как твои дела?» — спрашивал он по телефону. А она торопливо отвечала: «Все нормально, пап, извини, мне бежать надо, давай в выходные созвонимся».
«Доченька…»
Она смотрела на этого грязного, чужого старика, а видела своего отца в последние месяцы его жизни — такого же беспомощного, с такими же потухшими глазами. И чувство вины, которое она годами так старательно прятала в самый дальний ящик своей души, накрыло ее с головой. Ледяной, удушающей волной.
Она не помнила, как опустилась на стул напротив. Она просто сидела, оглушенная, и смотрела в лицо незнакомцу, который одним словом разрушил ее упорядоченный, тихий мирок до самого основания.
Глава 2
Тишина, повисшая на кухне, была гуще самого наваристого борща. Часы на стене, казалось, перестали тикать, испугавшись этого внезапного, пронзительного слова. «Доченька». Оно все еще висело в воздухе, мерцая, как огонек свечи на сквозняке. Елена Петровна смотрела на старика, а в голове билась только одна мысль, паническая и растерянная: «Что теперь? Что мне теперь делать?»
А он смотрел на нее так, словно действительно узнал. Во взгляде его больше не было той вселенской печали, ее на мгновение сменило что-то другое — теплое, трепетное, почти счастливое. Словно заблудившийся путник, бредущий сквозь метель, вдруг увидел вдали свет родного окна.
— Вы… вы ошиблись, — наконец выдавила из себя Елена Петровна, и голос ее прозвучал глухо и неуверенно. — Я не ваша дочь.
Но он как будто не слышал. Он протянул к ней свою дрожащую руку, но тут же отдернул, испугавшись собственной смелости.
— Оля… Оленька… Ты так выросла, — прошептал он. Его губы растянулись в слабую, жалкую улыбку. — А я тебя все искал… Везде…
Сердце Елены Петровны сжалось от невыносимой жалости. Она поняла. Старик был не в себе. Потеря памяти, помутнение рассудка — она читала об этом, слышала от знакомых, чьи родители угасали на их глазах. Он принял ее за кого-то другого. За свою дочь, которую, видимо, давно потерял.
И что ей было делать? Выставить его сейчас за дверь, обратно под холодный дождь? Сказать: «Извините, вы обознались, доедайте суп и уходите»? Она не могла. Что-то внутри, та самая ноющая заноза вины перед отцом, не позволяло ей этого сделать. Поступить так — значило предать не только этого несчастного, но и память о собственном отце. Снова.
— Меня зовут Елена Петровна, — мягко сказала она, стараясь говорить медленно и отчетливо, как с маленьким ребенком. — А вас как зовут?
Он нахмурился. Свет узнавания в его глазах погас, сменившись растерянностью и недоумением.
— Я… — он запнулся, и его взгляд забегал по кухне, словно ища подсказку. — Я… Алексей. Да. Алексей.
Имя прозвучало неуверенно, как будто он сам только что его придумал. Елена Петровна почувствовала это, но решила не давить.
— Очень приятно, Алексей, — кивнула она. — Доедайте, борщ остынет.
Он послушно взял ложку и принялся есть. Но теперь он делал это как-то по-другому: не жадно, как голодный человек, а медленно, задумчиво, время от времени поднимая на нее глаза. И в этих взглядах она видела то надежду, то сомнение, то снова эту теплую, отчаянную веру в то, что перед ним его дочь.
Когда он доел, она молча убрала тарелку. Нужно было решать, что делать дальше. Вызвать полицию? Скорую? Но что она им скажет? «Здравствуйте, я привела домой бездомного, он назвал меня дочкой, заберите его»? Они покрутят пальцем у виска и отправят его восвояси, в лучшем случае — в какой-нибудь ночлежный дом, где он затеряется навсегда.
— Алексей, — начала она осторожно, присаживаясь за стол. — У вас есть документы? Паспорт?
Он посмотрел на нее непонимающе.
— Документы… — повторил он, как эхо. — Зачем? Я дома. С дочкой.
Елена Петровна вздохнула. Разговор был бессмысленным. Она видела, что он смертельно устал. Его веки слипались, голова клонилась на грудь.
— Вам нужно отдохнуть, — сказала она. — Пойдемте, я постелю вам.
Она повела его в зал — единственную жилую комнату. Там стоял старый, но удобный диван. Пока она доставала из шкафа чистое постельное белье — то самое, гостевое, которое она стелила, когда приезжала ее двоюродная сестра из Твери, — он стоял посреди комнаты и с каким-то детским любопытством разглядывал обстановку. Его взгляд задержался на книжных полках, потом на репродукции «Золотой осени» Левитана, которую Коля когда-то привез из Москвы.
— Краски, — вдруг пробормотал он. — Как живые. Теплые…
Елена Петровна замерла с подушкой в руках. В его голосе прозвучали нотки знатока, ценителя. Кем же он был в своей прошлой, забытой жизни?
Она быстро застелила диван, взбила подушку.
— Ложитесь. Отдыхайте.
Он послушно лег, даже не сняв старых, застиранных брюк. Елена Петровна накрыла его одеялом. Он тут же закрыл глаза и почти мгновенно уснул, как засыпают измученные дети. От него все еще пахло сыростью и чужой, несчастной жизнью, но теперь этот запах смешивался с ароматом ее чистого белья, и это сочетание казалось ей верхом абсурда.
Она тихо вышла из комнаты, плотно прикрыв дверь. Вернувшись на кухню, она села на тот же стул и обхватила голову руками. Ее уютный, предсказуемый мир трещал по швам. В соседней комнате спал чужой, больной человек, который считал ее своей дочерью.
Следующие несколько дней превратились для Елены Петровны в странный, туманный сон. Она просыпалась утром с колотящимся сердцем и первым делом прислушивалась к звукам из зала. Алексей, как она продолжала его называть, был тихим и кротким постояльцем. Он просыпался поздно, ел то, что она ему давала, и большую часть дня проводил, сидя на диване и глядя в одну точку. Иногда он подходил к окну и подолгу смотрел во двор, на детскую площадку, на прохожих.
Елена Петровна пыталась его разговорить. Она задавала простые, наводящие вопросы, стараясь выудить из его памяти хоть какие-то зацепки.
— Алексей, вы помните, где вы жили раньше? В каком городе?
Он долго молчал, мучительно хмуря лоб.
— Дача, — наконец произносил он. — У нас была дача. Там… сирень цвела. Много сирени. Белой и… лиловой. Пахло так… сладко.
— А кто был на даче? Ваша семья?
— Оля. Оленька… — его лицо светлело. — Она любила рисовать. Всегда с альбомом. Рисовала небо. Говорила, что у неба нет одного цвета, у него их тысячи… Она такая… звездочка моя.
Его слова были обрывками, осколками разбитого зеркала, в которых отражалась какая-то другая, счастливая жизнь. Он говорил о маленькой девочке, которая быстро бегала и смешно морщила нос, о качелях под старой яблоней, о запахе яблочного пирога, который пекла… тут его память обрывалась. Он не мог вспомнить жену, мать Оленьки. Это воспоминание было заперто наглухо.
Присутствие Алексея нарушило весь ее уклад. Ее одиночество, к которому она так привыкла, вдруг исчезло, сменившись постоянной тревогой и странной, доселе неведомой ей привязанностью. Она видела в нем не просто бездомного старика, а человека с трагической судьбой, беспомощного ребенка в теле взрослого. Она отмыла его, нашла в шкафу старые, но чистые вещи Николая — свитер, спортивные штаны. Они были ему немного велики, но в них он перестал походить на бродягу.
Она понимала, что так не может продолжаться вечно. Ей было страшно. Что скажут соседи? Что будет, если ему станет хуже? Она позвонила своей старой подруге, Вере Павловне, которая работала терапевтом в районной поликлинике. Не вдаваясь в подробности, она описала ситуацию: «Нашла на улице пожилого человека, явные проблемы с памятью, что делать?».
— Лена, ты с ума сошла? — ахнула в трубку Вера. — Ты хоть представляешь, чем это грозит? Это может быть деменция, Альцгеймер, что угодно! Ему нужен специалист, обследование. Ты сама не справишься. Вызывай соцслужбу. У нас есть специальный отдел, который занимается такими случаями.
Слово «деменция» кольнуло Елену Петровну в самое сердце. Она понимала, что подруга права. На следующий день, собравшись с духом, она набрала номер районного центра социального обслуживания. Голос на том конце провода был усталым и равнодушным. Она объяснила ситуацию. Ей пообещали, что в ближайшие дни к ней придет социальный работник.
Ожидание было мучительным. Она смотрела на Алексея, который сидел на диване и перебирал страницы старого журнала с картинками, и чувствовала себя предательницей. Соцслужба — это звучало как приговор. Это означало казенный дом, интернат для престарелых, где он станет лишь одним из многих, безымянным стариком, доживающим свой век в окружении чужих людей. А как же Оленька? Как же сирень и дача? Неужели никто никогда не узнает его настоящую историю?
Необходимость найти его семью становилась все острее. Это было почти физическое ощущение, долг, который она взвалила на себя в тот самый момент, когда услышала слово «доченька». Но как искать? У нее не было ничего. Ни фамилии, ни документов, ни фотографии. Только обрывки воспоминаний о девочке Оле и цветущей сирени. Это было все равно что искать иголку не в стоге сена, а в целом мире.
И все же она решила попробовать.
Глава 3
Социальный работник, женщина лет сорока пяти с усталым лицом и папкой в руках, пришла через три дня. Звали ее Марина Викторовна. Она прошла в квартиру, окинула оценивающим взглядом Елену Петровну, потом Алексея, который испуганно вжался в угол дивана. От нее веяло казенщиной и безнадежностью.
Разговор был коротким и по существу.
— Документов нет? Не помнит ничего? — она деловито ставила галочки в каком-то бланке. — Ну, все понятно. Начальная стадия деменции, скорее всего. Синдром бродяжничества. Мы, конечно, можем его оформить. Определим в психоневрологический интернат. Там уход, питание, врачебный надзор.
— Интернат? — переспросила Елена Петровна, и это слово царапнуло ее по горлу.
— А какие варианты? — пожала плечами Марина Викторовна. — Вы же не будете его у себя держать. Вы ему никто. Да и не справитесь. Это тяжелый труд, поверьте мне. Сегодня он тихий, а завтра может стать агрессивным. Или начнет уходить из дома. Вам это нужно на старости лет?
Каждое ее слово было логичным, правильным, неоспоримым. И каждое слово било Елену Петровну наотмашь. Она смотрела на Алексея. Он сидел, съежившись, и смотрел на незваную гостью с детским страхом. Он не понимал сути разговора, но чувствовал угрозу, исходившую от этой женщины с папкой.
— Он говорит… он вспоминает дочь. Олю, — с надеждой сказала Елена Петровна. — Может быть, можно как-то ее найти?
Марина Викторовна вздохнула так, будто слышала эту фразу сотни раз.
— Елена Петровна, милая. Они все кого-то вспоминают. Жен, детей, маршала Жукова. Это обрывки памяти, они ни к чему не ведут. У нас по всей стране тысячи таких «потеряшек». Без документов, без прошлого. Найти кого-то практически невозможно. Так что давайте решать. Я подготовлю документы для направления в интернат. Это займет некоторое время, неделю-две. А вы пока… присмотрите за ним.
Она ушла, оставив после себя запах дешевых духов и ощущение полной безысходности. Елена Петровна закрыла за ней дверь и прислонилась к ней спиной. В ушах звенели слова: «Интернат… невозможно… вы ему никто».
«Никто». А кем она ему стала за эти дни? Нянькой? Сиделкой? Случайной спасительницей? Нет. Она стала для него «доченькой». И пусть это было лишь игрой его больного воображения, для нее это слово обрело вес и смысл. Отдать его сейчас в казенное учреждение казалось ей предательством. Настоящим, осознанным предательством, куда хуже, чем ее давняя невнимательность к отцу. Тогда у нее было оправдание — работа, своя жизнь. Сейчас оправданий не было.
Она вошла в комнату. Алексей поднял на нее встревоженный взгляд.
— Эта тетя… она тебя заберет? — спросил он тихо, и в его голосе было столько страха, что у Елены Петровны защемило сердце.
— Нет, — твердо сказала она, сама удивляясь своей решимости. — Никто меня не заберет. И тебя тоже.
Она села рядом с ним на диван. Впервые за все это время она взяла его за руку. Его ладонь была сухой и горячей.
— Алексей, расскажите мне еще про Олю. Пожалуйста. Какая она была? Что любила? Каждая мелочь важна.
И он начал говорить. Путано, сбивчиво, перескакивая с одного на другое. Он вспоминал, как они запускали воздушного змея, и тот запутался в ветвях старой березы. Как Оленька плакала, а он лез на дерево, чтобы его достать. Как она приносила ему букеты из одуванчиков и вплетала их ему в волосы, называя «моим солнечным королем». Как однажды она нарисовала его портрет, и у него на том рисунке были синие глаза, «цвета неба перед дождем».
Елена Петровна слушала, затаив дыхание, и в ее голове обрывочные картинки потихоньку складывались в мозаику. Она видела эту девочку, живую, смешливую. Видела этого любящего отца. Она понимала, что это не бред, не выдумки больного сознания. Это были настоящие, живые воспоминания. И она обязана была за них уцепиться.
Вечером того же дня, когда Алексей уже спал, случилось то, что перевернуло все. Ей нужно было постирать его одежду — ту самую, в которой она его нашла. Она брезгливо вытряхивала из карманов старых брюк всякий мусор — скомканные фантики, какие-то сухие листья. И вдруг ее пальцы нащупали что-то плотное, прямоугольное, засунутое глубоко в задний карман, почти вшитое в подкладку.
С замиранием сердца она вытащила находку. Это была маленькая, истёртая до неузнаваемости, помятая и выцветшая фотография. Она была сложена вчетверо, и когда Елена Петровна осторожно развернула ее, боясь, что ветхая бумага рассыплется в прах, у нее перехватило дыхание.
С фотографии на нее смотрел молодой, улыбающийся мужчина лет тридцати. У него были густые темные волосы и живые, смеющиеся глаза. Елена Петровна не сразу, но с трудом узнала в нем помолодевшего на сорок лет Алексея. Черты лица были те же, только жизнь еще не проложила на них свою безжалостную карту морщин. Он держал на руках маленькую девочку лет пяти-шести. У девочки были два пышных банта в светлых косичках, смешные веснушки на носу и озорная, щербатая улыбка. Она обнимала мужчину за шею и счастливо смеялась, прижимаясь к нему щекой.
Это была она. Оленька.
Елена Петровна перевернула карточку. На обороте, почти стертой от времени и влаги карандашной надписью, можно было разобрать: «Оленька, 1985 год». И ниже еще что-то, совсем нечитаемое. Может, название города? Или фамилия?
Она села за стол и положила фотографию перед собой, как величайшее сокровище. Вот оно. Доказательство. Ниточка. Единственная ниточка, ведущая из серого, туманного настоящего в то солнечное прошлое, где цвела сирень и маленькая девочка рисовала небо.
В этот момент в ней что-то надломилось. Страх, сомнения, усталость — все это отошло на второй план. На смену им пришел мощный, яростный прилив решимости. Она не отдаст его в интернат. Она найдет эту девочку. Теперь уже взрослую женщину. Она обязана это сделать. Не только для него. Для себя. Чтобы искупить ту давнюю вину перед отцом. Чтобы заполнить пустоту в своей собственной жизни. Этот поиск вдруг обрел для нее высший, личный смысл.
Ее квартира больше не казалась ей тихой гаванью. Она стала штабом спасательной операции. И она, Елена Петровна, бывшая учительница, пенсионерка, была ее бессменным командиром. Она смотрела на счастливые лица на старой фотографии, и впервые за долгие годы почувствовала, что ее жизнь — не просто набор серых и бежевых бусин на нитке времени. У нее появилась цель.
Глава 4
С появлением фотографии мир Елены Петровны обрел фокус. До этого она действовала интуитивно, поддавшись порыву сострадания. Теперь у нее был план. Туманный, почти невыполнимый, но все же план.
Первым делом она поняла, что в одиночку ей не справиться. Она, женщина старой закалки, привыкшая к книгам и тетрадям, была абсолютно беспомощна в мире современных технологий. Интернет для нее был чем-то вроде черной магии — она умела оплачивать коммунальные услуги онлайн и изредка общалась с двоюродной сестрой в «Одноклассниках», но на этом ее познания заканчивались. А здесь требовались совсем другие навыки.
На помощь пришел тот, от кого она меньше всего этого ожидала. Витька, сын соседей сверху. Пятнадцатилетний долговязый парень с вечно торчащими в разные стороны волосами и наушниками в ушах. Он казался ей представителем инопланетной цивилизации, живущим в своей собственной вселенной, сотканной из компьютерных игр и непонятной музыки. Но именно он, как ей показалось, мог владеть той самой магией, которая была ей так нужна.
Подкараулив его на лестничной клетке, она, преодолевая неловкость, обратилась к нему с просьбой.
— Витя, здравствуй. Мне очень нужна твоя помощь. Ты ведь… разбираешься в этом вашем интернете?
Парень вытащил один наушник и смерил ее удивленным взглядом.
— Ну, типа. А что надо? Вай-фай настроить?
— Нет, все гораздо сложнее, — Елена Петровна понизила голос до заговорщического шепота. — Мне нужно найти человека.
Она пригласила его к себе, угостила чаем с ватрушками и, чувствуя себя героиней шпионского романа, рассказала ему урезанную версию истории. О пожилом человеке, потерявшем память. О его дочери. И, наконец, с трепетом показала ему фотографию.
Витька отнесся к этому на удивление серьезно. Он долго рассматривал снимок, потом взял свой смартфон и сфотографировал его с разных ракурсов.
— Ого, раритет, — хмыкнул он. — Качество, конечно, отстой. Но попробовать можно. Есть всякие группы по поиску людей. «Жди меня», всякие волонтерские отряды. Там можно разместить. Еще есть поиск по фото, но тут, скорее всего, не сработает — слишком старая.
Следующие несколько вечеров квартира Елены Петровны превратилась в филиал кибер-детективного агентства. Витька приходил после школы, приносил свой ноутбук, и они вместе погружались в пучину интернета. Он показал ей форумы, где люди годами искали пропавших родственников, группы в социальных сетях, посвященные поиску. Елена Петровна, вооружившись очками, диктовала ему текст объявления, который они вместе составили.
«Ищем родственников пожилого мужчины! На вид около 70 лет. Потеря памяти. Называет себя Алексеем, но имя может быть вымышленным. Вспоминает дочь Ольгу (Оленьку), 1985 год может быть годом на фото, а не годом рождения. Вспоминает дачу, цветущую сирень. Был найден в Москве в октябре. Особая примета: на левой руке небольшой шрам в виде полумесяца (это Елена Петровна заметила, когда мыла его). Прилагаем фото».
Они разместили это объявление везде, где только могли. Елена Петровна с замиранием сердца следила за экраном, где появлялись комментарии. Большинство были сочувствующими: «Господи, помоги найтись!», «Какой ужас, дай Бог вам сил». Некоторые давали бесполезные советы. Но реальных зацепок не было. Дни шли, а поиски стояли на месте.
Тем временем Алексей, которого она теперь про себя все чаще называла по-другому, так и не вспомнив его настоящего имени, понемногу обживался. Он стал спокойнее, меньше смотрел в одну точку. Иногда даже пытался помочь ей по хозяйству — неловко брал веник или пытался вытереть тарелку. Елена Петровна купила ему альбом для рисования и простые карандаши. И случилось чудо.
Его руки, которые с трудом держали ложку, вдруг обрели уверенность. Он начал рисовать. Сначала это были просто линии, штрихи. А потом из-под его карандаша стали появляться образы из его разрушенной памяти. Вот старый дом с резными наличниками. Вот качели под раскидистой яблоней. А вот — снова и снова — лицо девочки с двумя косичками. Он рисовал ее в профиль, в анфас, смеющуюся, грустную. Он не был профессиональным художником, но в его рисунках была жизнь, была любовь.
— Это наша дача, — говорил он, показывая ей рисунок дома. — А это Оленька. Она любила сидеть на крыльце и болтать ногами.
Елена Петровна бережно складывала эти рисунки в папку. Это тоже были улики. Улики в деле о потерянной жизни.
Давление со стороны соцслужб нарастало. Марина Викторовна звонила почти каждый день.
— Елена Петровна, ну что вы тянете? Места в интернатах не резиновые. Мы нашли для него хороший вариант, в Подмосковье. Свежий воздух, уход. Давайте оформляться.
— Подождите еще немного, — умоляла Елена Петровна. — Пожалуйста. Мы ищем. Есть зацепки.
Она врала, но это была ложь во спасение. Каждая такая беседа отнимала у нее силы, но и укрепляла в ее решимости. Она не сдастся.
Прошло почти две недели с начала поисков. Надежда начала угасать. Елена Петровна уже почти смирилась с мыслью, что ей придется уступить и отдать Алексея в казенные руки. В один из таких безрадостных вечеров, когда она сидела на кухне и бездумно листала ленту в «Одноклассниках», куда ее затащил Витька, случилось то, чего она уже не ждала.
На одной из страниц волонтерской группы, под их объявлением, появился новый комментарий. От женщины по имени Анна.
«Здравствуйте. Я не уверена, но мужчина на фото очень похож на одного художника, который жил по соседству с моей бабушкой в городе Таруса. Звали его Анатолий Воскресенский. Он пропал много лет назад, после страшного пожара, в котором погибла его жена. Все думали, что и он погиб, но тело так и не нашли. У них была дочка, Оля. Кажется, она выжила, ее забрали какие-то родственники. Это было очень давно, я была маленькой. Но я хорошо помню дядю Толю, он учил меня рисовать птиц».
Елена Петровна несколько раз перечитала сообщение. Руки ее дрожали так, что она едва не выронила телефон. Анатолий. Анатолий Воскресенский. Художник. Таруса. Кусочки мозаики начали складываться.
Она тут же позвонила Витьке, с трудом объясняя, в чем дело. Через десять минут он уже сидел рядом с ней, вбивая в поисковик новое имя.
И интернет ответил.
Несколько скупых строчек из архива местной газеты города Тарусы за 1991 год. Статья о трагическом пожаре в доме художника Анатолия Воскресенского. О гибели его жены, Марины. О том, что сам художник, предположительно, тоже погиб в огне, но останки не были опознаны. И о выжившей шестилетней дочери Ольге, которую временно поместили в приют.
Дальше след обрывался.
— Так… значит, ему не семьдесят, а где-то шестьдесят с небольшим, — бормотал Витька, щелкая по клавишам. — Значит, дочь, Ольга Анатольевна Воскресенская, родилась где-то в 1985 году. Сейчас ей должно быть около сорока.
Найти ее было сложнее. Фамилия могла смениться, если она вышла замуж. Она могла уехать куда угодно. Но теперь у них были конкретные данные.
Витька, используя какие-то свои хакерские уловки, начал пробивать это имя по различным базам данных. Это было похоже на чудо. На экране замелькали списки, таблицы, ссылки. И вот…
— Есть! — воскликнул он. — Ольга Анатольевна Миронова, в девичестве Воскресенская. 1985 года рождения. Прописана… в Санкт-Петербурге! Есть номер телефона.
Елена Петровна смотрела на цифры на экране и не могла поверить своим глазам. Вот он. Номер телефона взрослой женщины, которая сорок лет назад была маленькой девочкой с бантиками на старой, выцветшей фотографии. Женщины, которую ее отец, потеряв все, искал всю свою сознательную и бессознательную жизнь.
Сердце стучало где-то в горле. Она взяла свой телефон. Пальцы не слушались. Что она скажет? «Здравствуйте, Ольга? Вы своего отца не теряли? А то мы его нашли на скамейке у подъезда»?
Она глубоко вздохнула, набирая номер. На том конце провода долго не отвечали. А потом раздался женский голос. Усталый, немного резкий.
— Да, я слушаю.
Елена Петровна зажмурилась и, собрав всю свою волю в кулак, произнесла:
— Здравствуйте. Вас беспокоят из Москвы. Скажите, пожалуйста… Вашего отца звали Анатолий Воскресенский?
На том конце провода повисла долгая, звенящая тишина.
Глава 5
Тишина в телефонной трубке была тяжелой, как могильная плита. Елена Петровна уже решила, что связь прервалась или что женщина на том конце провода просто повесила трубку, приняв ее за сумасшедшую.
— Кто это говорит? — наконец раздался голос, но теперь он был другим. Растерянным, напряженным, с нотками недоверия и затаенной боли.
— Меня зовут Елена Петровна. Простите за столь странный звонок, я понимаю, как это звучит… — она запнулась, подбирая слова. Как объяснить необъяснимое? — Дело в том, что со мной сейчас находится человек. Пожилой мужчина. Он… он очень похож на вашего отца.
— Мой отец погиб, — отрезала женщина. Голос ее стал ледяным. — Он сгорел при пожаре тридцать с лишним лет назад. Кто вы такая и что это за жестокие шутки?
— Пожалуйста, не вешайте трубку! — взмолилась Елена Петровна. — Его тело так и не нашли, верно? Он выжил. Он потерял память, он много лет бродяжничал. Он не помнит своего имени, но он помнит вас. Он все время говорит об Оле, о даче, о сирени… Он рисует вас.
Снова молчание. Но на этот раз в нем слышалось тяжелое дыхание.
— Откуда вы… откуда вы это знаете? — прошептала Ольга.
И Елена Петровна начала рассказывать. Все с самого начала. Про дождливый вечер, про скамейку у подъезда, про тарелку борща и то самое первое слово. Про фотографию, про рисунки, про поиски в интернете. Она говорила долго, сбивчиво, боясь упустить хоть одну деталь, которая могла бы убедить эту невидимую, недоверчивую женщину на том конце провода.
Когда она закончила, Ольга молчала еще с минуту. А потом Елена Петровна услышала тихий всхлип.
— Я… я не могу в это поверить, — произнесла она сдавленным голосом. — Я всю жизнь думала, что он погиб. Меня забрала тетка, мамина сестра. Она сказала, что от папы ничего не осталось. Я… я приеду. Скажите ваш адрес. Я приеду первым же поездом.
Ольга приехала на следующий день, вечером. Елена Петровна ждала ее, как ждут приговора. Она прибралась в квартире, испекла свой фирменный яблочный пирог, запах которого наполнил дом уютом и тревогой. Анатолий, ничего не подозревая, сидел в своей комнате и рисовал. Елена Петровна не стала говорить ему о приезде дочери. Она боялась. Боялась, что он ее не узнает. Или что она не узнает его. Боялась, что эта встреча принесет не исцеление, а новую, еще более страшную боль.
Когда раздался звонок в дверь, у нее подкосились ноги. Она открыла. На пороге стояла высокая, красивая женщина лет сорока. У нее были светлые волосы, собранные в строгий пучок, и большие, серые глаза — глаза ее отца. В них была вся гамма чувств: надежда, страх, неверие.
— Здравствуйте, — тихо сказала она. — Я Ольга.
— Проходите, — так же тихо ответила Елена Петровна.
Она провела ее в комнату. Анатолий сидел спиной к двери, ссутулившись над своим альбомом.
— Папа? — голос Ольги дрогнул.
Анатолий медленно обернулся. Он посмотрел на вошедшую женщину. Его взгляд скользил по ее лицу, фигуре. В нем не было узнавания. Только вежливое недоумение, с каким смотрят на незнакомых людей.
Сердце Елены Петровны ухнуло в пропасть. «Не узнал. Боже, он ее не узнал».
Ольга сделала шаг вперед. Ее лицо исказилось от боли. Она смотрела на этого седого, изможденного старика и, видимо, пыталась найти в нем черты того молодого, сильного отца, которого она помнила.
— Папа, это я, Оля, — прошептала она, и по ее щекам покатились слезы. — Твоя Оленька… Помнишь, как ты называл меня своей звездочкой?
Анатолий нахмурился. Он вслушивался в ее голос, вглядывался в ее заплаканное лицо. И вдруг что-то в его сознании, какой-то заржавевший механизм, со скрипом повернулся. Его взгляд прояснился. Та самая теплая волна узнавания, которую Елена Петровна видела в первый день, снова осветила его лицо.
— Оленька? — прохрипел он. — Звездочка…
Он медленно протянул к ней руку. Ольга бросилась к нему, упала на колени перед диваном, схватила его руку и прижалась к ней щекой, сотрясаясь от рыданий.
— Папа… папочка… живой… ты живой…
Он гладил ее по волосам своей дрожащей рукой, и слезы, крупные, старческие, катились по его морщинистым щекам.
— Нашлась… Я тебя нашел, доченька…
Елена Петровна стояла в дверях, прижав руки ко рту, и плакала. Она плакала от горя и от счастья, от сострадания и от какого-то невыразимого чувства исполненного долга. Она была лишней на этом празднике воссоединения, но именно она была его причиной.
Ольга с отцом пробыли у нее еще два дня. Это были странные, наполненные и грустью, и светом дни. Анатолий не все время был в сознании. Его память то прояснялась, и он с жадностью расспрашивал Ольгу о ее жизни, то снова уходила в туман, и он замолкал, погружаясь в себя. Но даже в эти моменты он не отпускал руки дочери, словно боясь снова ее потерять.
Ольга рассказала Елене Петровне свою историю. О том, как тетка забрала ее к себе в Ленинград. О том, как она всю жизнь скучала по родителям, храня в сердце их светлые образы. Она вышла замуж, родила сына, который сейчас уже учился в университете. Она стала успешным архитектором. Она построила свою жизнь на руинах той старой трагедии, но всегда чувствовала, что в фундаменте этой жизни не хватает главного камня.
— Вы… Вы наш ангел-хранитель, — сказала она Елене Петровне, когда они прощались на вокзале. — Я не знаю, как вас благодарить. Вы вернули мне отца. Вы подарили ему спокойную старость рядом с дочерью.
— Я ничего не сделала, — смущенно ответила Елена Петровна. — Так должно было случиться.
Она смотрела, как Ольга осторожно ведет под руку своего отца к вагону. Анатолий обернулся, нашел ее глазами в толпе и слабо улыбнулся. Это была улыбка, полная благодарности и тепла.
И вот поезд тронулся, увозя их — вновь обретенную семью. Елена Петровна осталась одна на перроне. Она возвращалась домой, в свою опустевшую квартиру. Тишина, которая ее встретила, была оглушительной. Не было больше тихого шарканья тапочек, не было сгорбленной фигуры на диване. Но это была уже другая тишина. Не давящая, не безысходная. Она была наполнена смыслом.
Она прошла на кухню и села за стол. Ее взгляд упал на подоконник. Там, среди ее аккуратных фиалок, стоял забытый альбом для рисования. Она открыла его. Дом с наличниками, качели, яблоня… И десятки портретов маленькой девочки с бантиками. На последней странице был еще один рисунок, сделанный, видимо, в последний день. Это был ее портрет. Елена Петровна узнала свои волосы, свои очки, свою кофту. А внизу, нетвердым старческим почерком было выведено одно слово: «Доченька».
Через две недели пришло письмо от Ольги. Она писала, что они устроились, что нашли для отца хороших врачей. Его состояние было стабильным. Он не восстановился полностью, часто путался в днях и событиях, но был спокоен и счастлив. «Он все время держит меня за руку, — писала Ольга. — И улыбается, когда я называю его папой. Спасибо вам за эту улыбку. За все».
Елена Петровна дочитала письмо и подошла к окну. За окном наступила весна. Во дворе под ее окнами буйно цвела сирень, наполняя воздух сладким, терпким ароматом. Тем самым, из чужих, но ставших такими родными воспоминаний.
Она смотрела на белые и лиловые гроздья, и впервые за долгие-долгие годы не чувствовала себя одинокой. Ее жизнь, состоявшая из серых и бежевых бусин, вдруг заиграла новыми красками. Она поняла, что сделала нечто важное. Она починила сломанную жизнь. И в процессе этого, незаметно для себя, исцелила и свою собственную душу. Пустота в ее сердце заполнилась нежностью, состраданием и тихой, светлой радостью. Она была одна, но она больше не была одинока.