Время, знаете ли, странная штука. Оно умеет консервировать запахи. В маминой квартире пахло именно так, как тридцать, сорок лет назад: чуть сладковато, пыльно, с ноткой лаванды из саше, которые она всегда раскладывала в шкафах, и терпким ароматом старых книг. Я стояла посреди ее небольшой гостиной, и это облако запахов окутывало меня, уносило в детство, где мама была молодой и сильной, а я – маленькой девочкой, для которой весь мир умещался в этих двух комнатах.
Теперь мама жила у нас. После легкого инсульта врачи настоятельно рекомендовали не оставлять ее одну. Галина Петровна, моя гордая и независимая мама, сопротивлялась до последнего, но Сергей, мой муж, нашел нужные слова. Он всегда их находил. «Галина Петровна, ну что вы, это же не навсегда. Просто побудете у нас в гостях, пока окончательно не окрепнете. Лена волнуется, да и я тоже. Мы же семья». И мама сдалась.
Квартиру решили пока не продавать и не сдавать. «Пусть постоит, – сказала я Сергею. – Это как… якорь». Он понял. Он всегда меня понимал.
Вот поэтому я и была здесь. Разбирала старые вещи, чтобы освободить место, протереть пыль, проветрить. Занятие это было одновременно и грустным, и теплым. Каждая вещь – осколок прошлого. Вот стопка моих школьных тетрадей, перевязанная выцветшей лентой. Вот старый фотоальбом в бархатной обложке – на первой странице мы с мамой и папой на море, совсем молодые. Папы нет с нами уже пятнадцать лет, а кажется, будто вчера он учил меня плавать, держа за подбородок и приговаривая: «Не бойся, рыбка моя, я рядом».
Я добралась до антресолей в коридоре. Там, в самом дальнем углу, за стопками пожелтевших газет и коробкой с елочными игрушками, я нащупала старый картонный чемоданчик с облезлыми углами. Тот самый, с которым мама когда-то ездила в санатории. Я с трудом стащила его вниз. Замки щелкнули с натугой, крышка поддалась, выпустив облачко той самой концентрированной пыли времени.
Внутри лежал всякий хлам: старые открытки, какие-то квитанции, моток шерстяных ниток, начатый и брошенный. Я перебирала эти сокровища с улыбкой, пока мои пальцы не наткнулись на что-то твердое на самом дне. Это была небольшая деревянная шкатулка, та, в которой мама хранила свои немногочисленные драгоценности. Я ее сто лет не видела. Открыла. Внутри, на выцветшем бархате, лежали только старые янтарные бусы и… несколько писем.
Сердце почему-то дрогнуло. Письма были в разномастных конвертах. Одно, судя по штемпелю, от ее сестры из Саратова. Другое, без конверта, сложенный вчетверо листок – кажется, папино. А третье… Третье заставило меня замереть.
Белый, пожелтевший от времени конверт. Без марки, без адреса. Просто одна строчка, выведенная знакомым маминым почерком, с ее фирменным, чуть витиеватым «г»: «Сергею».
Сергею. Моему мужу.
Кровь отхлынула от лица. Что за… Что это такое? Зачем маме писать письмо моему мужу и прятать его в своей шкатулке? Мысли, одна страшнее другой, заметались в голове, как стая обезумевших птиц. Может, это что-то старое, что она должна была передать и забыла? Но почему тогда оно здесь, на дне шкатулки, под слоем барахла, в пыльном чемодане на антресолях?
Руки дрожали так, что я едва могла удержать тонкий конверт. Пальцы не слушались, когда я пыталась подцепить край клапана. Он был заклеен. Ненадежно, по-старому. Я провела по нему ногтем, и он поддался с тихим сухим шелестом.
Внутри лежал один-единственный лист, вырванный из школьной тетради в клеточку. Тот же мамин почерк, только более резкий, нервный.
«Сергей, я же предупреждала тебя, нельзя так рисковать. Она не поймет нашей связи. Я помогу тебе, но ты знаешь цену. И это в последний раз. Думай о ней».
Я перечитала эти строки. Потом еще раз. И еще. Комната вокруг меня поплыла. Стены качнулись, старый паркет ушел из-под ног. Я села прямо на пол, на кучу вываленных из чемодана вещей, и прислонилась спиной к холодной стене.
«Она не поймет нашей связи».
Нашей связи. Нашей. Связи.
Что? Какая связь могла быть у моей матери и моего мужа, о которой я, ее дочь и его жена, не должна была знать? Какая связь заставляла ее писать ему тайные письма и помогать ему, требуя взамен какую-то «цену»?
В голове вспыхнул и погас омерзительный, липкий, невозможный образ. Мама и Сергей. Нет. Нет, это бред. Этого не может быть. Моя мама, Галина Петровна, образец строгости и порядочности. Мой Сергей, мой надежный, мой верный, моя каменная стена на протяжении тридцати пяти лет…
Я вспомнила их. Вот они сейчас дома. Мама сидит в своем кресле, укрыв ноги пледом, смотрит какой-нибудь сериал. Сергей, скорее всего, на кухне, готовит ей ее любимый травяной чай. Он всегда был так внимателен к ней. «Галина Петровна, вам не холодно?», «Галина Петровна, может, принести вам яблоко?». Я всегда умилялась этой заботе. Идеальный зять. Все подруги завидовали. «Ленка, тебе так с мужиком повезло! Мой-то свою тещу на дух не переносит». А мой – заботился.
И теперь… теперь эта забота предстала передо мной в совершенно ином, чудовищном свете. Каждое его доброе слово, каждый ее благодарный взгляд… неужели все это было ширмой? Прикрытием для их… связи?
«Думай о ней». Обо мне, значит. Значит, я была частью этой сделки. Гарантом чего-то. Ценой.
Мне стало трудно дышать. Воздух в квартире, пропитанный запахами прошлого, вдруг стал тяжелым, удушливым. Я сжала письмо в кулаке, смяв хрупкую бумагу. Хотелось разорвать его в клочья, сжечь, сделать так, чтобы его никогда не было. Но оно было. Оно лежало в моей руке, неопровержимое, ядовитое доказательство того, что вся моя жизнь, все мои тридцать пять лет счастливого, как я думала, брака – это ложь.
Я просидела на полу, наверное, час. Время остановилось. В голове был полный хаос. Отрицание сменялось яростью, ярость – ледяным отчаянием. Я чувствовала себя преданной. Преданной дважды. Самыми близкими, самыми родными людьми.
Надо было что-то делать. Встать, пойти домой и бросить это письмо им в лицо. Заорать. Потребовать объяснений. Устроить скандал, какого стены нашего дома еще не видели.
Но я не могла.
Я просто сидела на полу в пустой маминой квартире, среди осколков своего прошлого, и чувствовала, как рушится мой мир. Не громко, с грохотом и спецэффектами, а тихо, беззвучно, осыпаясь внутрь меня мелкой, ядовитой пылью.
Глава 2
Я вернулась домой тенью. Письмо жгло карман моего пальто, будто раскаленный уголь. Вошла тихо, как вор. Из гостиной доносились приглушенные звуки телевизора и спокойные голоса.
— …конечно, добавил, Галина Петровна. С лимоном и ложечкой меда, как вы любите, — это был голос Сергея, мягкий, заботливый.
— Спасибо, Сереженька. Только ты меня и балуешь, — ответил голос мамы, чуть ослабевший после болезни, но все такой же властный.
Сереженька. Она всегда его так называла. Раньше меня это умиляло. Сейчас от этого слова меня передернуло, как от удара тока.
Я заставила себя войти в комнату. На лице — маска спокойствия и усталости.
— О, Леночка, вернулась! — Сергей тут же поднялся мне навстречу. — Устала, наверное? Иди, я ужин разогрею.
Он хотел обнять меня, но я инстинктивно сделала крошечный шаг назад. Он замер на долю секунды, его рука повисла в воздухе. Вопросительно посмотрел мне в глаза. Я отвела взгляд.
— Спасибо, не надо. Я не голодна. Просто пыли наглоталась. Пойду в душ.
Я говорила это, глядя куда-то мимо него, на маму. Она сидела в своем кресле, укутанная в плед, который он ей принес, и с улыбкой смотрела на нас. Или не на нас? На него? В ее взгляде я теперь искала тайный знак, скрытый смысл. Но не находила ничего, кроме обычной материнской нежности. И это было хуже всего. Они были такими хорошими актерами. Тридцать пять лет играли спектакль, а я была единственным зрителем, который ничего не замечал.
В ванной я включила воду и прислонилась лбом к холодному кафелю. Зеркало напротив отражало измученную женщину с потухшими глазами и резкими морщинами у рта. Мне было пятьдесят восемь. Я думала, что в этом возрасте уже ничего не может по-настоящему удивить или ранить. Я ошибалась.
Я достала из кармана смятый листок. Расправила его на бортике раковины. Каждое слово било наотмашь. «Она не поймет нашей связи».
Теперь я жила с этим ядом внутри. Следующие несколько дней превратились в пытку. Я стала молчаливой наблюдательницей в собственном доме. Я шпионила. Подслушивала. Анализировала каждое слово, каждый жест, каждый взгляд, которым обменивались мой муж и моя мать.
Вот Сергей поправляет ей подушку. Слишком нежно. Его пальцы на мгновение задерживаются на ее плече. Слишком долго. Вот мама просит его прочитать ей газету, потому что у нее устали глаза. Она смотрит на него, пока он читает, и в ее взгляде… что в ее взгляде? Благодарность? Или что-то еще? Восхищение? Нежность, которая не предназначена для зятя?
Их обычные, привычные ритуалы заботы друг о друге теперь казались мне омерзительным, тайным сговором. Я перестала спать. Ночами я лежала без сна, глядя в потолок, и прокручивала в голове всю свою жизнь. Пыталась найти какие-то намеки, знаки, которые я, ослепленная любовью и доверием, пропустила.
Были ли они когда-нибудь вдвоем? Да, конечно. Сергей отвозил ее на дачу, когда я была на работе. Они оставались одни дома, когда я уезжала в командировку. Сколько раз это было? Десятки. Сотни. И все эти годы я была спокойна. Моя мама. Мой муж. Два самых надежных человека в моей жизни. Какая же я была идиотка.
Я пыталась заговорить с ними. Не напрямую, нет. На это у меня не хватало духу. Я заходила издалека, задавала наводящие вопросы, расставляла ловушки в разговорах.
— Мам, а помнишь, как вы с Сергеем первый раз познакомились? Ты ведь тогда не сразу его приняла. Говорила, что он слишком… ветреный для меня.
Мама усмехнулась, не отрываясь от вязания.
— Старая я была, глупая. Не разглядела сразу, какой он человек. Золото, а не зять. Бог мне его послал.
Сердце ухнуло куда-то в пятки. «Бог послал».
В другой раз я спросила Сергея за ужином, когда мама уже ушла спать:
— Сереж, скажи честно, у тебя ведь были до меня серьезные увлечения? Ты мне никогда особо не рассказывал.
Он посмотрел на меня с удивлением.
— Лен, да что там рассказывать? Ну, были какие-то девчонки в институте. Все несерьезно. А потом я встретил тебя, и все. Ты же знаешь.
Он говорил так искренне, так просто. Он смотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде не было ни тени лжи. Или он просто научился врать так, что комар носа не подточит?
Каждый их ответ, такой нормальный, такой обыденный, лишь усиливал мои подозрения. Они были в сговоре. Они давно отрепетировали свои роли и теперь играли их безупречно. А я сходила с ума в этом театре абсурда.
Мое поведение не могло остаться незамеченным. Я стала резкой, замкнутой. Перестала смеяться. Сергей несколько раз пытался вызвать меня на разговор.
— Лен, что с тобой происходит? Ты сама не своя. На тебе лица нет. Может, ты из-за мамы так переживаешь? Все наладится, вот увидишь.
Я отмахивалась:
— Все в порядке. Просто устала.
Я врала. Врала человеку, которого подозревала в самой страшной лжи. Наш дом, когда-то наполненный светом, теплом и смехом, превратился в склеп, где по углам затаились недоверие и боль. Мне было физически трудно дышать рядом с ними. Я ловила себя на том, что стараюсь уйти из дома пораньше и вернуться попозже. Я начала задерживаться на работе, хотя никакой необходимости в этом не было. Бродила по магазинам, бесцельно глядя на витрины. Сидела в парке на скамейке, глядя, как мимо проходят чужие, счастливые семьи.
Однажды вечером я вернулась позже обычного. В доме было тихо. Я заглянула в гостиную. Мама спала в своем кресле. Телевизор работал без звука. Сергея нигде не было. Я прошла на кухню и увидела его. Он стоял у окна спиной ко мне и говорил по телефону, вполголоса.
— …да, я понимаю. Нет, она ничего не знает. И не должна. Мы же договорились… Это только наше дело. Все, давай, пока.
Он положил трубку и обернулся. Увидев меня, вздрогнул.
— Лена! Я тебя не слышал.
— Я видела, — холодно ответила я. — С кем ты разговаривал?
На его лице промелькнуло что-то похожее на испуг.
— Да так… по работе. Старый приятель звонил.
По работе. В десять вечера. «Она ничего не знает. И не должна. Это только наше дело».
Все. Это был конец. Что-то внутри меня оборвалось. Стена, которую я с таким трудом возводила все эти дни, рухнула. Я больше не могла это выносить. Не могла жить в этом аду.
Я молча развернулась и пошла в нашу спальню. Открыла шкатулку, где прятала письмо. Оно лежало там, сложенное вчетверо, как ядовитая змея. Я взяла его. Руки больше не дрожали. Внутри была пустота и ледяная решимость.
Завтра. Завтра я положу конец этому спектаклю.
Глава 3
Напряжение в доме сгустилось до такой степени, что, казалось, его можно было резать ножом. Ужин прошел в гнетущей тишине. Я механически ковыряла вилкой в тарелке, не чувствуя вкуса еды. Сергей пытался завести какой-то ничего не значащий разговор о погоде, но его слова повисали в воздухе. Мама тоже молчала, лишь изредка бросая на меня встревоженные взгляды. Они чувствовали. Они не могли не чувствовать, что гроза неминуема.
После ужина мама, как обычно, устроилась в своем кресле с вязанием. Сергей включил телевизор, делая вид, что увлечен каким-то политическим ток-шоу. Я сидела на диване, сжимая в кармане халата сложенный листок бумаги. Сердце колотилось где-то в горле, глухо, тяжело, отсчитывая последние секунды моего прежнего мира.
Я смотрела на них. Моя мать. Мой муж. Два самых близких человека. Два предателя.
В какой-то момент Сергей встал, чтобы принести маме стакан воды. Он подошел к ее креслу, подал ей стакан, а потом… потом он поправил плед на ее ногах. Обычный, привычный жест. Но в этот момент что-то щелкнуло во мне. Вся боль, все подозрения, все бессонные ночи и унизительные догадки слились в один невыносимый ком.
Я встала. Подошла к обеденному столу, который еще не был убран. И молча положила на белую скатерть пожелтевший листок бумаги.
Они оба повернулись на мой жест. На их лицах было недоумение.
— Что это? — спросил Сергей, подходя ближе.
Мама отложила вязание и тоже посмотрела на стол.
Мой голос дрожал, но я заставила себя говорить. Громко. Четко. Каждое слово отдавалось болью в моей собственной груди.
— Что это, Сергей? Мама, объяснитесь!
Я видела, как они оба уставились на письмо. Видела, как лицо Сергея медленно, но неотвратимо меняет цвет. Сначала удивление, потом узнавание, потом… ужас. Он стал белым как полотно. Мама ахнула и прижала руку к сердцу. Ее руки с тонкими, узловатыми пальцами задрожали.
В комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно только тиканье старых настенных часов и наше прерывистое дыхание. Они молчали. Просто смотрели на этот проклятый листок, будто он мог испепелить их на месте.
Эта пауза была мучительнее любой ссоры.
— Я жду, — прошептала я.
Первой не выдержала мама. Она подняла на меня глаза, полные слез. Ее губы задрожали.
— Леночка… доченька… это не то, что ты думаешь…
— А что я думаю, мама? — выкрикнула я, уже не в силах сдерживаться. — Что я должна думать, когда нахожу письмо от собственной матери к моему мужу, где написано про «нашу связь», которую я не должна понять?! Что?! Что вы тридцать пять лет водили меня за нос?! Что вы спали за моей спиной в моем же доме?!
Сергей вздрогнул, как от пощечины.
— Лена, прекрати! Что ты такое говоришь! Никогда! Слышишь, никогда!
— Тогда что это?! — я ткнула пальцем в письмо. — Что это за тайна, о которой я не должна знать?
Мама заплакала. Тихо, по-стариковски, беззвучно сотрясаясь всем телом. Сергей подошел к ней, хотел ее обнять, но она отстранилась. Он растерянно посмотрел то на нее, то на меня. Его лицо было искажено болью.
— Это все я… — прошептала мама сквозь слезы. — Я во всем виновата… Сережа, расскажи ей. Расскажи все. Я больше не могу…
Сергей тяжело опустился на стул. Он обхватил голову руками, потом поднял на меня взгляд. Взгляд затравленного, виноватого человека.
— Лена… Прости меня. Я должен был рассказать тебе давно. Но я дал слово.
И он начал говорить.
Его голос был глухим, чужим. Он рассказывал о том, что случилось тридцать пять лет назад, за пару месяцев до нашей свадьбы. О том, о чем я никогда не знала и не догадывалась. О том, что мой надежный, правильный, идеальный Сергей в свои двадцать пять был азартным и немного бесшабашным. Что он связался с плохой компанией, влез в какие-то финансовые махинации. Что он прогорел. Что он задолжал огромную по тем временам сумму. И не просто кому-то, а очень серьезным, опасным людям.
— Они поставили меня на счетчик, — говорил он, глядя в пол. — Они угрожали. Говорили, что если я не верну деньги, то они… они покалечат меня. Или хуже. Я не знал, что делать. Родителям я сказать не мог, у них бы сердце не выдержало. Тебе… тебе я тоже не мог. Я не хотел, чтобы ты знала, с каким идиотом связалась. Я был в отчаянии.
Я слушала, и земля уходила у меня из-под ног. Это был не мой Сергей. Это был какой-то другой, незнакомый мне человек.
— И тогда… — продолжила мама, вытирая слезы дрожащей рукой, — тогда я узнала об этом. Случайно. Подслушала его телефонный разговор. Я увидела, в какой он панике. Я видела, как он боится. И я поняла, что он может сломать себе жизнь. И тебе… Он мог утащить тебя за собой на дно.
Она сделала паузу, набирая в грудь воздуха.
— Я вызвала его на разговор. Он во всем признался. И я… я решила тебя защитить. Я сняла все деньги, что у меня были. Почти все. Отдала ему, чтобы он расплатился с этими бандитами. Но я поставила ему условие.
Сергей поднял на меня глаза. В них стояли слезы.
— Твоя мама… она спасла меня, Лена. Она сказала, что даст деньги, но я должен поклясться ей. Что я больше никогда в жизни не вляпаюсь ни во что подобное. Что я буду работать день и ночь, чтобы стать достойным тебя. Чтобы сделать тебя счастливой. И… что я никогда, никогда не расскажу тебе об этом позоре. Она сказала, что ты не должна выходить замуж за неудачника и должника. Ты должна была видеть во мне только хорошее.
И тут до меня дошел смысл письма.
— «Наша связь»… — прошептала я.
— Это был наш секрет, — кивнул Сергей. — Наша тайна. Тайна моего позора и ее помощи.
— А письмо? Зачем было писать это письмо?
— Это я… — снова заговорила мама. — Я написала его уже после того, как отдала деньги. Я все еще боялась. Боялась, что он сорвется, что снова пойдет по кривой дорожке. Я хотела, чтобы у меня был… рычаг. Чтобы он помнил о своем обещании. О «цене». Ценой была твоя счастливая жизнь. Двусмысленные фразы… я написала их специально. Я думала, что если он когда-нибудь задумает оступиться, это письмо его остановит. Это было глупо, жестоко… Я знаю. Но я так боялась за тебя, доченька. Я просто хотела защитить свое единственное сокровище.
Я смотрела то на рыдающую мать, то на мужа, который выглядел постаревшим на десять лет. Обман оказался не тем, что я себе нарисовала. Он не был любовным. Но от этого не становилось легче.
Он был другим. Более глубоким. Более изощренным. Более болезненным.
Это было предательство правды.
Вся моя жизнь, которую я считала своей, была построена на их сговоре. Меня оберегали, как куклу в стеклянном доме. От меня скрыли правду, решив за меня, что я ее не вынесу. Моя мать манипулировала моим мужем. Мой муж жил со мной во лжи тридцать пять лет.
Я испытала странное, жгучее чувство. Облегчение от того, что не было самой грязной измены. И одновременно — волну дикого, всепоглощающего гнева.
Глава 4
Гнев был похож на ледяную воду, которая затопила все внутри, вытеснив и боль, и шок. Я смотрела на этих двух людей, съежившихся под моим взглядом, и не чувствовала ничего, кроме холодной ярости.
— Защитить? — мой голос был тихим, но в звенящей тишине комнаты он прозвучал как выстрел. — Ты называешь это защитой, мама? Ты купила моей дочери мужа! Ты взяла его на короткий поводок и держала на нем тридцать пять лет! А ты, — я повернулась к Сергею, — ты позволил этому случиться. Ты жил со мной, спал в одной постели, растил детей, и все это время у тебя за пазухой был камень. Вы оба… вы просто решили, что я слишком слабая, слишком глупая, чтобы знать правду! Вы лишили меня выбора!
— Лена, это не так! — вскинулся Сергей. — Я любил тебя! Я люблю тебя больше жизни! Именно поэтому я и согласился! Я понимал, что не заслуживаю тебя. Я хотел искупить свою вину. Каждый день, все эти годы, я старался быть тем мужем, которым ты могла бы гордиться. Я не врал в своей любви. Никогда!
— Любовь не строится на лжи! — выкрикнула я. — Любовь — это доверие! А вы растоптали мое доверие. Ты, мама, поступила со мной, как с маленькой девочкой, которой нельзя говорить, что ее любимая собака умерла, и поэтому ей покупают новую, похожую! А ты, — я снова впилась взглядом в мужа, — ты был этой новой собакой! Идеальным, послушным, без единого изъяна! Как же это было удобно, правда? Жить, зная, что все твои грехи надежно прикрыты моей матерью!
Я видела, как мои слова ранят их. Лицо мамы стало совсем серым, она тяжело дышала. Сергей опустил голову, его плечи поникли. Но мне не было их жаль. Мне было жаль себя. Ту Лену, которая тридцать пять лет жила в иллюзии идеального брака и идеальной семьи.
— Я хочу, чтобы вы ушли, — сказала я ровным, безжизненным голосом. — Оба.
— Леночка, доченька, куда же я пойду? — пролепетала мама, ее глаза наполнились ужасом.
— Туда, где ты жила до этого. В свою квартиру. Сергей тебя отвезет. А потом… потом пусть едет куда хочет. На дачу. К друзьям. Мне все равно. Я не могу вас видеть. Мне нужно… мне нужно дышать.
Той ночью я впервые за много лет спала одна в нашей большой супружеской постели. Но сон не шел. Я лежала в темноте и смотрела в потолок. Слез не было. Была только оглушающая пустота. Как будто из меня вынули душу, а вместо нее оставили зияющую дыру.
Я думала. Много. Обо всем.
Я вспоминала нашу жизнь с Сергеем. Все эти годы. Нашу свадьбу, рождение детей, наши маленькие радости и большие трудности, которые мы, как я думала, преодолевали вместе. Был ли он счастлив? Или он просто играл роль, выплачивая свой долг? Нет… не мог он играть так убедительно. Я вспоминала его глаза, когда родилась наша дочь. Его руки, которые баюкали нашего сына. Его искренний смех над моими шутками. Его тихую поддержку, когда у меня были проблемы на работе. Это не могло быть ложью. Любовь была настоящей. Но она была построена на лживом фундаменте. И теперь, когда этот фундамент рухнул, я не знала, устоит ли само здание.
А мама… С ней было сложнее. Я всегда знала, что у нее сильный, властный характер. Что ее любовь часто бывала удушающей, контролирующей. Она всегда лучше знала, что мне нужно: какую кофточку купить, в какой институт поступать, с кем дружить. Я бунтовала, ссорилась с ней, но в итоге всегда уступала. Потому что знала — она желает мне добра. Но это… это было за гранью. Она не просто дала совет. Она вторглась в мою жизнь, в самую ее суть, и перекроила ее по своему усмотрению. Она лишила меня права знать правду о человеке, за которого я выходила замуж. Она посчитала, что мое спокойствие, основанное на неведении, важнее горькой правды.
Прошло несколько дней. Дом опустел и затих. Я бродила по комнатам, как призрак. Сергей звонил каждый день, по десять раз. Я не брала трубку. Он писал сообщения: «Лена, прости. Я все понимаю. Я готов ждать сколько угодно. Только не вычеркивай меня из своей жизни». Я читала и стирала их, не отвечая.
Дети, которые давно жили своими семьями, почувствовали неладное. Звонила дочь: «Мам, что случилось? Почему папа на даче? Почему бабушка у себя? Вы поссорились?». Я врала, что мы просто решили немного отдохнуть друг от друга.
Однажды вечером в дверь позвонили. На пороге стояла мама. Она выглядела ужасно. Похудевшая, осунувшаяся, с огромными, полными мольбы глазами.
— Пустишь? — тихо спросила она.
Я молча посторонилась. Она прошла в гостиную и села в свое кресло. То самое, в котором любила сидеть вечерами.
Мы долго молчали.
— Я пришла попросить прощения, Лена, — наконец сказала она. — Не за то, что я сделала. Я до сих пор думаю, что тогда, в той ситуации, я поступила правильно. Я спасла и его, и тебя. Но я пришла просить прощения за то, что не поверила в тебя. Я думала, что ты не справишься, что правда тебя сломает. Я посчитала тебя слабой. А это не так. Ты самая сильная женщина, которую я знаю. Я должна была рассказать тебе все тогда же. И дать тебе самой решать, что делать. Прости меня за это, дочка. За то, что не доверяла тебе.
Она говорила, и я видела перед собой не властную, всесильную мать, а старую, испуганную женщину, которая всю жизнь руководствовалась одним — безумной, искалеченной, но искренней любовью ко мне.
Слезы, которые я так долго сдерживала, наконец хлынули из моих глаз. Я плакала. Плакала о своей разрушенной иллюзии, о своей украденной правде, о тридцати пяти годах жизни, прожитых в неведении. Я плакала от обиды, от боли и… от жалости. Жалости к ним обоим. И к себе.
Глава 5
После разговора с матерью лед в моей душе начал потихоньку таять. Не то чтобы я простила ее в одночасье. Нет. Рана была слишком глубока. Но я, кажется, начала ее понимать. Понимать эту отчаянную, слепую материнскую любовь, которая способна и спасти, и покалечить одновременно. Я сказала ей, что мне нужно время. Она молча кивнула и ушла.
На следующий день я сама позвонила Сергею.
— Приезжай, — сказала я в трубку и повесила ее, не дожидаясь ответа.
Он приехал через час. Постаревший, измученный, с виноватыми глазами. Он привез с дачи букет моих любимых ромашек. Поставил их в вазу на кухне и сел напротив меня.
Мы говорили долго. Несколько часов. Впервые за тридцать пять лет мы говорили по-настоящему честно. Без уловок, без недомолвок. Я говорила о своей боли, о чувстве предательства, о том, как это — узнать, что вся твоя жизнь была срежиссирована. Я не кричала, не обвиняла. Я просто говорила.
А он слушал. Он не перебивал, не оправдывался. Он просто слушал. А потом начал говорить сам. О своем стыде, который преследовал его все эти годы. О постоянном страхе, что правда когда-нибудь вскроется. О том, как он благодарен моей матери и одновременно ненавидит ее за эту тайну, которая стояла между нами.
— Знаешь, я ведь несколько раз пытался тебе рассказать, — сказал он тихо. — Особенно в первые годы. Мне было невыносимо жить с этим. Но я смотрел на тебя, на то, как ты счастлива, как ты веришь в меня… и не мог. Я был трусом. Я боялся потерять тебя. Я боялся увидеть в твоих глазах разочарование. Прости меня за эту трусость, Лена.
В его словах было столько раскаяния, столько искренней боли, что моя собственная злость начала отступать, уступая место чему-то другому. Грусти. Сочувствию.
Я поняла в тот момент одну очень важную вещь. Мое идеализированное представление о семье, о браке, о любви — оно навсегда разрушено. И это, как ни странно, приносило не только боль, но и какое-то странное облегчение. Идеалы — это хрупкая вещь. Они не выдерживают столкновения с реальностью. А реальность такова, что люди — не ангелы. Они совершают ошибки. Они боятся. Они лгут из страха или из любви. Мой муж совершил ошибку в молодости. Моя мать совершила ошибку, пытаясь меня от нее оградить. Они не были идеальными. Но разве я была?
Я посмотрела на Сергея. На его родное лицо, испещренное морщинками. На его руки, которые столько раз обнимали меня и наших детей. И я поняла, что за этой ложью, за этой тайной, были тридцать пять лет настоящей жизни. Настоящей любви, заботы, поддержки. Один лживый фундамент не мог перечеркнуть целое здание, построенное нашими общими усилиями.
— Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь забыть это, — сказала я честно. — Наверное, нет. Эта правда теперь всегда будет с нами.
— Я знаю, — кивнул он. — Я готов жить с этим. Главное — чтобы с тобой.
Прощение не приходит по щелчку пальцев. Это долгий и трудный путь. Мы начали этот путь вместе. Сергей вернулся домой. Наша жизнь потекла по-новому. Тише. Осторожнее. Мы учились заново доверять друг другу. Учились говорить обо всем, даже о самом неприятном.
Маму я тоже простила. Я поняла, что не имею права судить ее. Она прожила свою сложную жизнь, и ее поступки были продиктованы ее собственным опытом и ее собственными страхами. Я попросила ее больше никогда ничего от меня не скрывать. «Лучше горькая правда, мама, — сказала я ей. — Я справлюсь. Я уже не маленькая девочка». Она заплакала и обняла меня.
Семья осталась вместе. Но она стала другой. Более честной. Более зрелой. Мы больше не играли в идеальную картинку. Мы стали просто людьми. Людьми со своими шрамами, со своими тайнами в прошлом, со своими ошибками.
Иногда я достаю то старое, пожелтевшее письмо. Оно больше не жжет мне руки. Оно лежит в шкатулке, как напоминание. Напоминание о том, что любовь — это не сказка. Это способность видеть несовершенства близкого человека и все равно оставаться рядом. Это способность прощать. И способность строить свое счастье не на иллюзиях, а на сложной, порой болезненной, но единственно возможной правде.
Наш мир не рухнул. Он просто стал настоящим.