Дачу, что была для меня больше, чем просто дом, а целым миром, мама выставила на продажу. Я узнала об этом случайно, от тети Клавы, соседки по участку. Ее голос по телефону звучал так, будто она сообщала мне о стихийном бедствии: «Оленька, ты знаешь, что Нина-то Петровна дачу продает? Квартира, говорит, у них и так есть, а деньги Паше очень нужны».
Слова тети были как нож, а звон в ушах — будто осколки стекла. Я сразу же набрала мамин номер. В трубке — длинные гудки, а у меня в голове — вихрь воспоминаний. Как мы с Пашкой маленькие бегали по участку, строили шалаши из старых простыней. Как я помогала маме сажать эти несчастные помидоры, которые почему-то вечно не хотели расти. Как сидели вечером на веранде, когда после дождя пахло мокрой землей и скошенной травой. Это было наше место, наше убежище, единственное, что связывало меня с моим детством. Единственное, что еще оставалось от той семьи, которой, как мне теперь казалось, уже давно не было.
Мама подняла трубку, ее голос был каким-то неуверенным, словно она пыталась скрыть что-то очень важное.
— Привет, мам.
— Оля, доченька, как ты? — ее интонация, обычно такая спокойная и размеренная, сейчас казалась натянутой, как струна.
— Мам, я случайно узнала, что ты дачу продаешь. Это правда?
Повисла долгая, тяжелая пауза. Я ждала, что она скажет, что это все недоразумение, что тетя Клава что-то напутала, что-то не так поняла. Но она сказала:
— Да, Оленька. Правда.
Слова, такие простые и обыденные, упали на меня, как камни. Я почувствовала, что меня закручивает, что дышать становится тяжело, а в горле — комок.
— Но зачем? Зачем продавать ее? Это же... наш дом!
— Доченька, так вышло. Паше нужно помочь. Очень. У него серьезные проблемы.
— Какие проблемы, мам? Очередной кредит? Опять? А что на этот раз? — я не могла остановиться, слова вылетали из меня, как пули.
— Ну, что ты сразу так... — голос мамы задрожал. — Там и правда все очень серьезно. Кредит в банке, а еще и...
Она не успела договорить. Мое терпение лопнуло. Я не могла больше этого слышать. Этого вечного «Паше нужно», «Паша в беде», «Паша не справляется». Сколько можно?
— Мам, я не понимаю. Ты всю жизнь решаешь его проблемы! А мои... мои проблемы ты когда-нибудь решала?
— Оля, ну ты же у меня самостоятельная. Ты же сама со всем справляешься.
— Вот именно! Я сама. Всегда. Одна. А он... А он что? Что он делает? Каждый раз одно и то же: «Паша не справляется», «Паша в беде». Мама, ты не можешь всю жизнь спасать его за мой счет!
Я не заметила, как на моих глазах навернулись слезы. Я почувствовала себя маленькой, брошенной девочкой, которая прячется в углу и плачет, потому что никто не хочет ее утешить. А ведь когда-то я была такой же. Но потом... потом я поняла, что у мамы нет на меня времени.
Глава 2
Когда я приехала к маме, квартира была наполнена запахом свежего пирога. Она всегда пекла его, когда хотела меня успокоить. Я зашла на кухню и увидела ее — такую маленькую, хрупкую, с седыми волосами, собранными в пучок. Она стояла у окна и смотрела куда-то вдаль, будто пытаясь от меня спрятаться.
— Привет, мам.
Она обернулась. В ее глазах была усталость, которую я раньше никогда не замечала. Не та усталость, что после тяжелой работы, а та, что бывает после многолетних битв.
— Привет, Оленька. Садись, пирог готов.
Я села за стол. Кусок пирога лежал передо мной, но есть его не хотелось. Хотелось кричать, плакать, спрашивать: «Мам, ну почему? Почему всегда так?».
— Мам, давай поговорим. Откровенно, без утайки.
— О чем, доченька?
— Обо всем. О том, что происходит. О том, что ты всю жизнь спасаешь Пашу, а я... а я для тебя будто и не существую.
Мама вздохнула. Это был не вздох, а стон. Словно она сбросила с себя тяжеленный груз, который несла всю жизнь.
— Оля... я так не думаю. Я вас обоих люблю.
— Но ты любишь нас по-разному! Его — своей жалостью, своей помощью. А меня — своей гордостью, тем, что я такая самостоятельная.
— Но ведь ты и правда такая. Я всегда тобой гордилась. Твоими успехами, твоей силой.
— Моя сила для тебя — повод не обращать на меня внимания? Когда я сдавала диплом, ты не приехала. Сказала: «Паша плохо себя чувствует, у него депрессия». Он так и не смог тогда сдать экзамены. А я... я сдала. Одна. Без тебя. И когда я покупала квартиру, ты тоже не приехала. Ты была у Павла. Ему, видите ли, нужно было помочь разобраться с кредитами. И я... я справилась. Одна. Без тебя.
Я говорила, а слова мои были, как камни, которые я бросала в маму. Я видела, как она сжимается, как ее губы дрожат. Но я не могла остановиться. Вся боль, которую я копила годами, вырвалась наружу.
— Ты помнишь, как я плакала, когда меня не приняли на работу моей мечты? Я звонила тебе, а ты говорила: «Оля, не переживай, у тебя все получится, ты умница». А Паша? Когда он в очередной раз потерял работу, ты сразу же поехала к нему. Он тогда так и не смог найти себе место. И ты... ты помогла ему найти деньги, чтобы он мог жить дальше.
— Но я не могла... — мама пыталась что-то сказать, но я не давала ей вставить ни слова.
— Не могла? Не могла что? Приехать и обнять меня? Сказать, что все будет хорошо? Почему всегда он, мам?! Почему ты всегда спасала его?!
Я встала. Слезы катились по моим щекам. Мне было больно. Больно от того, что я говорила. Больно от того, что я чувствовала. И больно от того, что я видела в маминых глазах.
Глава 3
Мама опустила голову. Я видела, как она пытается справиться с эмоциями, как сжимает руки в кулаки, как старается не заплакать. Она молчала. И эта тишина была невыносимой, оглушающей. Я чувствовала себя опустошенной, как будто я вылила на нее ведро грязи, а теперь стояла и смотрела, как она пытается от нее отмыться.
— Мам, скажи что-нибудь. Скажи, что ты понимаешь, как мне было больно. Скажи, что ты тоже... тоже виновата.
Она подняла на меня глаза. В них были слезы. Большие, прозрачные слезы, которые катились по ее морщинистым щекам.
— Оля... Я знаю, тебе было больно. Но я... я правда не хотела тебя обидеть. Я думала, что так будет правильно.
— Правильно? Что правильно, мам? Правильно — это когда ты забываешь о своем ребенке, потому что другому нужна помощь? Правильно — это когда ты продаешь нашу дачу, единственное, что у нас осталось от детства, чтобы спасти Пашку в очередной раз?
— Я не забывала о тебе, Оленька. Ни на один день. Я... я просто не могла. Я не могла бросить его. Он был таким... таким слабым. Таким беззащитным.
— Слабым?! Он уже сорок два года! Когда он наконец перестанет быть слабым? Когда он наконец возьмет ответственность за свою жизнь?!
Я чувствовала, что меня заносит. Что я говорю слишком много, слишком резко. Но я не могла остановиться. Мне казалось, что если я сейчас не скажу все, что накопилось, то просто задохнусь.
— Ты всё ради него, а обо мне забыла?! — слова вылетели из меня, как крик души, и эхом разнеслись по кухне.
Мама вздрогнула. Ее лицо побледнело. Она покачала головой, а потом, не говоря ни слова, встала и пошла в свою комнату. Я осталась сидеть на кухне, одна, в тишине. Мне было стыдно. Мне было больно. Мне было так... одиноко.
Я услышала, как мама достает что-то из шкафа. Она вернулась с папкой в руках. Старой, потертой, с выцвевшим рисунком. Она села напротив меня, положила папку на стол и сказала:
— Открой, Оля.
Я hesitantly взяла папку в руки. Сердце колотилось так сильно, что я думала, что оно выпрыгнет из груди. Я открыла ее и увидела...
Первое, что я увидела, была моя школьная грамота за победу в олимпиаде по математике. Потом — еще одна, и еще. Все мои школьные грамоты. Каждая из них была бережно сохранена, обернута в прозрачную пленку. Дальше — вырезка из местной газеты, где меня хвалили за победу в олимпиаде. Я даже и не помнила, что такая газета была!
— Я... я не знала... — прошептала я.
— Я всё это хранила, потому что это было единственное, что давало мне силы, — сказала мама. Ее голос был тихим, но в нем была такая сила, такая боль, что я вздрогнула. — Когда я не знала, что делать с Пашиными проблемами, когда я не могла найти выход, я смотрела на твои успехи и думала: хоть у одного моего ребенка все будет хорошо. Я знала, что ты умница. Я знала, что ты справишься. Я... я просто не хотела, чтобы ты тоже увязла в этом болоте.
Глава 4
Мама говорила, а я слушала. Ее слова, такие простые, такие честные, разрывали мое сердце. Я видела в ее глазах не оправдание, а объяснение. Не упрек, а боль.
— Я не спасала его от тебя, Оленька. Я спасала его от тюрьмы, от отчаяния, от него самого. Он ведь... он ведь такой. Он всегда попадал в какие-то неприятности. Всегда. И я... я просто не могла его бросить. Я была не матерью-героиней, Оля. Я была испуганной женщиной, которая пыталась удержать на плаву тонущего сына, зная, что ты уже умеешь плавать лучше всех.
В папке я нашла еще кое-что. Засушенный цветок. Я взяла его в руки. Он был таким хрупким, таким нежным. Я посмотрела на маму.
— Это... это с моего выпускного?
— Да. Ты тогда такая красивая была. И такая... такая счастливая. Я посмотрела на тебя, и... и я поняла. Я поняла, что ты — моя надежда. Моя гордость. Мое счастье. Я не хотела... я просто не хотела, чтобы ты это видела. Все эти проблемы. Все эти... наши с ним трудности. Я думала, что так будет лучше.
Я почувствовала, как слезы снова катятся по моим щекам. Но это были уже другие слезы. Не слезы обиды, а слезы понимания. Я посмотрела на маму. Она была не просто матерью. Она была женщиной. Женщиной, которая всю свою жизнь пыталась удержать двух своих детей на плаву, которая разрывалась между нами. Я увидела ее, ее боль, ее страх.
В этот момент дверь открылась. В дом вошел Павел. Он был каким-то уставшим, понурым. Он прошел на кухню, увидел нас и замер. Он смотрел на меня, на маму. Он видел мои заплаканные глаза, мамино лицо, которое было бледным, как бумага. Он услышал... он услышал наш разговор. Он стоял и смотрел на нас, а в его глазах я увидела... стыд. Огромный, всепоглощающий стыд.
— Оля... мам... я... — он начал говорить, но слова застряли у него в горле.
Я встала. Я подошла к нему. Я посмотрела ему в глаза.
— Паша, это не твоя вина. Ты... ты просто не знал.
— Знал! — крикнул он. — Знал! Я всегда знал, что так. Я всегда знал, что это ненормально! Но я... я не мог ничего сделать. Я... я не мог сам.
Он опустил голову. Он был таким... таким маленьким. Таким несчастным. Я почувствовала, что моя злость, моя обида — они ушли. Осталась только жалость. И понимание.
Глава 5
Павел поднял голову. В его глазах были слезы. Он посмотрел на меня, потом на маму. Впервые за много лет я увидела в его глазах не привычный взгляд "вечного ребенка", а взрослого, осознающего свою вину мужчину.
— Мама, Оля... я... я так не могу, — его голос дрожал. — Я... я не хочу, чтобы вы продавали дачу. Это... это неправильно. Я... я сам. Я сам разберусь со своими проблемами. Я... я найду работу. Я... я выплачу все кредиты. Это... это моя ответственность.
Мама посмотрела на него, потом на меня. В ее глазах была надежда. Такая хрупкая, такая светлая. И в этот момент я поняла, что эта папка, этот цветок, эти слова... они все были не зря. Они были не просто воспоминаниями. Они были тем, что связывало нас. Тем, что делало нас семьей.
— Мы... мы не будем продавать дачу, — сказала я. — Это... это наш дом.
Павел кивнул. Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидела благодарность. Благодарность за то, что я поняла. Благодарность за то, что я простила. Благодарность за то, что я просто... была рядом.
Мы сели за стол. Мама налила нам чай. Мы сидели в тишине. Эта тишина была не гнетущей, не тяжелой. Она была... честной. Мы впервые за много лет услышали друг друга. Мы впервые за много лет увидели друг друга. Мы впервые за много лет почувствовали, что мы — семья.
Проблемы не исчезли. Долги Паши никуда не делись. Но лед тронулся. Мы сделали первый шаг к исцелению. И это было... это было самое важное.
Я взяла маму за руку. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Улыбнулась так, как не улыбалась уже очень давно. Я почувствовала, что наша семья — это не просто дом, не просто дача. Это... это мы. Мы, которые наконец-то научились разговаривать. Мы, которые научились прощать. Мы, которые научились любить.
Я посмотрела на Пашу. Он смотрел в окно. В его глазах была какая-то задумчивость. Я видела, что он что-то понял. И это было... это было самое главное.
Мы сидели и пили чай. И я чувствовала, что все будет хорошо. Что мы справимся. Вместе. Как семья.