Солнце еще лениво цеплялось за верхушки старых тополей за окном, а на нашей кухне уже пахло новой жизнью. Или, по крайней мере, свежесваренным кофе и поджаристыми гренками. Я стояла у плиты, и на душе было так же светло и солнечно, как на улице. Вчерашний день, проведенный в парикмахерском кресле, казался мне началом чего-то совершенно иного, яркого, смелого.
Мне пятьдесят два. Возраст, когда в зеркале всё чаще видишь не себя, а уставшую женщину с потухшим взглядом, которая словно извиняется за свое существование. Последние годы я чувствовала, как краски жизни тускнеют, превращаясь в оттенки серого. Работа-дом-ужин-сон. Муж Игорь, вечно уткнувшийся в свой ноутбук, дети выросли… И вот, я решилась. Не на кругосветное путешествие, нет. На маленькую женскую революцию.
– Оля, ты сошла с ума? – округлила глаза моя лучшая подруга Вера, когда я поделилась с ней планами. – В нашем возрасте нужно стремиться к элегантной сдержанности, а не к… этому!
«Этим» была фотография из глянцевого журнала – женщина моих лет, с каскадной стрижкой, объемной укладкой и дерзкими, светлыми прядями, которые словно вспышки фейерверка разлетались в разные стороны. Она улыбалась так, будто весь мир принадлежал ей. И я захотела так же.
И вот результат. Мои волосы, еще вчера тускло-русые и безжизненные, теперь представляли собой пышное, живое облако. Мастер колдовал надо мной часа четыре, и когда я увидела себя в зеркале, то ахнула. Это была я, но другая. Смелая. Заметная. Я словно сбросила с плеч невидимый груз лет.
Сегодняшнее утро было первым утром новой меня. Я надела свое любимое домашнее платье в мелкий цветочек, которое вдруг заиграло по-новому, и с предвкушением ждала реакции семьи. Игорь, мой муж, заглянул на кухню, сонно щурясь. Он скользнул по мне взглядом, задержался на прическе, хмыкнул.
– Ого. Неожиданно, – произнес он, наливая себе кофе. – Смело.
Смело… Это был не совсем тот комплимент, которого я ждала. В его голосе не было восхищения, скорее… удивление с ноткой иронии. Я почувствовала, как крошечный укол тревоги пронзил мое солнечное настроение. А может, и правда, перебор? Но я тут же отогнала эту мысль. Мужчины ничего не понимают в этом. Главное, что я себе нравлюсь!
Я крутилась у плиты, переворачивая гренки, и ловила свое отражение в темном стекле микроволновки. Пышные, объемные, светлые пряди игриво топорщились. Красиво же! Очень… по-молодежному. Да, именно так.
– Мам, доброе утро! – на кухню вихрем ворвался Миша.
Мой восьмилетний сын, мой смысл жизни, моя главная радость и тревога. Сонный, взлохмаченный, в своей любимой пижаме с динозаврами. Он плюхнулся на стул и потянулся за стаканом сока. Я повернулась к нему с самой нежной улыбкой, готовая услышать восторженное «Мама, как красиво!». Я ждала этого, как ждут первого весеннего грома, как знака обновления.
Миша сделал глоток, сонно потер глаза. Его взгляд скользнул по столу, потом поднялся на меня. На секунду он замер, широко раскрыв свои голубые, еще затуманенные сном глаза. Он смотрел на мои волосы, и на его лице отразилось сначала недоумение, а затем – чистое, незамутненное детское любопытство. Он наклонил голову набок, как воробей, разглядывающий диковинную гусеницу.
А потом он произнес фразу, которая расколола мое солнечное утро на тысячи звенящих осколков.
– Мама, а что у тебя волосы, как у клоуна?
Тишина. Даже часы на стене, казалось, перестали тикать. В его голосе не было злости или насмешки. Только искреннее, детское недоумение. Он просто констатировал факт, как он его видел.
Ложка, которой я собиралась положить ему кашу, с оглушительным звоном выпала из моих ослабевших пальцев и ударилась о кафельный пол. Сердце не просто ухнуло в пятки. Оно провалилось в какую-то ледяную, бездонную пропасть.
Клоун…
Глава 2. Расколотое зеркало
Слово повисло в воздухе, густое и липкое, как патока. Клоун. В моем сознании тут же возник образ: рыжий растрепанный парик, красный нос, нелепая улыбка до ушей. Образ, который должен смешить, но сейчас он вызывал только жгучий, душащий стыд.
– Что… что ты сказал? – голос был не мой, сиплый, чужой.
Миша, не заметив моего состояния, беззаботно болтал ногами под столом. Он уже потянулся за гренкой с джемом, полностью погруженный в свои утренние дела.
– Ну, как у клоуна, – повторил он, откусывая большой кусок. Он говорил с набитым ртом, что всегда меня раздражало, но сейчас я этого даже не заметила. – Помнишь, мы в цирке были? У него такие же были волосы. Вот такие! – он растопырил пальцы и покрутил ими у своей головы, изображая пышную шевелюру. – Пушистые, яркие и смешные!
Смешные. Вот оно. Ключевое слово.
Я смотрела на него, на его розовые щеки, на крошки от гренки в уголках рта, и не могла вымолвить ни слова. Меня парализовало. Не обидой даже, а каким-то всепоглощающим, ледяным шоком. Вся моя выстроенная за ночь уверенность, вся радость от преображения рассыпалась в прах.
Игорь, до этого молча наблюдавший за сценой из-за своей чашки кофе, кашлянул.
– Миша, так не говорят. У мамы красивая прическа.
Но его слова прозвучали неубедительно, как запоздалая, дежурная попытка исправить ситуацию. В его глазах я уловила то же самое, что и утром – подавленную усмешку. Он не смеялся в открытую, нет. Но я видела. Я же всё вижу! Ему тоже смешно. Я для них обоих – клоун.
Не говоря ни слова, я развернулась и почти бегом вышла из кухни. Ноги несли меня в единственное место, где можно было остаться одной – в ванную. Я захлопнула дверь, повернула шпингалет и прислонилась спиной к холодному дереву, пытаясь отдышаться. Сердце колотилось где-то в горле.
Я подняла глаза на зеркало. И увидела его. Клоуна.
Женщина напротив смотрела на меня с отчаянием. Та самая, что час назад казалась себе королевой. Куда всё делось? Куда исчезла та смелая, обновленная Ольга? Теперь с зеркальной поверхности на меня глядело нелепое существо с копной волос, которая казалась чужеродной, приклеенной. Это был не стильный каскад, а бесформенное облако. Не дерзкие пряди, а безвкусные, желтоватые перья.
«Это так освежает, Оленька! Вы сразу минус десять лет!» – ворковал вчера мастер в салоне. Ложь. Всё было ложью. В ушах звенели слова сына: «смешные, пушистые, яркие». Это был не комплимент. Это был приговор.
Я поднесла дрожащие руки к волосам. Они были жесткими от лака, непослушными. Я попыталась их пригладить, прижать, сделать менее… вызывающими. Но они не поддавались, упрямо топорщились, словно насмехаясь надо мной.
Слезы подступили к горлу горячим комом. Я не заплакала, нет. Вместо слез была пустота. Та самая, от которой я так отчаянно пыталась убежать, меняя прическу. Я хотела стать заметной, а стала смешной. Хотела почувствовать себя молодой, а почувствовала себя старой дурой, которая нелепо молодится.
На кухне раздавался беззаботный голос Миши, который что-то рассказывал отцу про динозавров. Для него ничего не изменилось. Он бросил свою фразу и забыл, продолжая жить своей детской, простой жизнью. Он не хотел меня обидеть, я это понимала умом. Он просто сказал то, что увидел. Но от этого понимания было не легче. Больнее всего ранит не злая, а простодушная, искренняя правда.
Я снова посмотрела в зеркало. Отражение было безжалостным. Моя маленькая революция провалилась, не успев начаться. Я потерпела поражение в битве за саму себя, и самым строгим судьей оказался мой собственный сын.
Глава 3. День под чужими взглядами
Весь день прошел как в тумане. Я двигалась по квартире, как автомат, выполняя привычные действия, но мыслями была далеко. Каждое отражение – в окне, в экране выключенного телевизора, в блестящей кастрюле – било по мне наотмашь. Отовсюду на меня смотрела женщина с нелепой прической. С клоунскими волосами.
Я натянула на голову старую трикотажную шапочку, чтобы вынести мусор, и молилась, чтобы не встретить никого из соседей. Но, как назло, у самого подъезда столкнулась с Тамарой Ивановной с третьего этажа. Она славилась своим острым языком и умением замечать всё и вся.
– Оленька, здравствуй! А что это ты в шапке? Не май месяц, – пропела она, цепко оглядывая меня с ног до головы.
– Да так… голова что-то болит, – пробормотала я, стараясь быстрее прошмыгнуть мимо.
Но ее взгляд уже зацепился за выбившиеся из-под шапки светлые пряди. В ее глазах мелькнуло удивление, а потом что-то еще… Что-то похожее на плохо скрываемое любопытство, смешанное с жалостью. Или мне это только показалось? Теперь я во всем видела подвох. Каждый взгляд казался мне осуждающим, каждая улыбка – насмешкой. Моя уверенность в себе, и без того хрупкая, рассыпалась окончательно.
Я вернулась домой и заперлась в своей комнате. Игорь пару раз стучал в дверь, спрашивал, всё ли в порядке. Я отвечала односложно: «Да, всё хорошо, просто устала». Я не хотела его видеть. Не хотела видеть эту тень усмешки в его глазах. Возможно, он и не хотел меня обидеть, но его утреннее «смело» теперь звучало в моей голове как издевательство.
Я сидела у окна и смотрела на улицу. Люди шли по своим делам, смеялись, разговаривали. Им не было до меня никакого дела. Но мне казалось, что если я сейчас выйду на улицу вот так, с этой прической, все обернутся. Все будут показывать на меня пальцем и шептаться. Смотрите, тетка с ума сошла. В клоуна решила поиграть.
В памяти всплывали обрывки прошлых унижений. Как в школе меня дразнили за веснушки. Как на первом курсе парень, который мне нравился, громко, на всю компанию, ляпнул, что у меня «нос картошкой». Все засмеялись. Я тоже заставила себя улыбнуться, но в тот вечер что-то внутри меня сломалось. Я часами разглядывала себя в зеркале, ненавидя этот свой нос.
И вот теперь – волосы. Снова та же беспомощность, то же чувство, что ты – объект для насмешек. Только теперь насмешник – не какой-то там мальчишка, а твой собственный, любимый сын.
День тянулся мучительно долго. Я старалась не пересекаться с Мишей, находя предлоги, чтобы уйти в другую комнату, когда он входил. Я боялась увидеть в его глазах отражение своей нелепости. А еще я злилась. На него – за жестокую прямоту. На Игоря – за молчаливое соучастие. Но больше всего – на себя. За то, что позволила одному неосторожному детскому слову так глубоко себя ранить. За свою уязвимость.
Вечером, когда ужестемнело, Игорь включил в гостиной торшер, и комната утонула в мягком, желтом свете. Миша сидел на ковре, увлеченно рисуя что-то в своем альбоме. Вокруг него были разбросаны цветные карандаши, фломастеры. Он был полностью поглощен своим занятием, высунув от усердия кончик языка.
Я смотрела на него из дверного проема. Мой мальчик. Мой обидчик, который даже не подозревал о своей роли. Вся злость и горечь, что копились во мне за день, начали таять, уступая место тянущей, материнской тоске. Прятаться от него было глупо. Молчать – еще глупее. Если я не поговорю с ним сейчас, эта трещина между нами так и останется. А я не могла этого допустить.
Собравшись с духом, я глубоко вздохнула и вошла в комнату. Я села на край дивана, рядом с тем местом, где он рисовал. Он даже не поднял головы.
– Что рисуешь? – мой голос прозвучал тише, чем я ожидала.
– Космический корабль, – не отрываясь, ответил Миша. – Он летит на планету, где живут динозавры-роботы.
Я помолчала, давая себе еще несколько секунд. Сердце билось часто, как перед важным экзаменом.
– Миша… – начала я снова, и на этот раз он почувствовал что-то в моей интонации. Он поднял на меня свои ясные, голубые глаза. – Помнишь, что ты сегодня утром сказал? Про мои волосы.
Он нахмурился, вспоминая. Потом кивнул.
– Да…
В его взгляде не было ни вины, ни сожаления. Лишь детское любопытство. Он ждал, что я скажу дальше.
– Знаешь, сынок, – я старалась говорить как можно мягче, но голос все равно дрогнул, – иногда слова, даже если мы не хотим никого обидеть, могут очень сильно ранить. Как будто тебя камушком бросили. Мне… мне было очень грустно сегодня. Весь день.
Я видела, как выражение его лица меняется. Любопытство уступило место недоумению, а затем – смутному пониманию. Он перестал рисовать и отложил карандаш.
– Я… я ведь очень старалась быть красивой, – продолжала я, и слова полились сами собой, простые, идущие от самого сердца. – Для тебя, для папы, для себя. И когда ты так сказал… мне показалось, что я тебе совсем не нравлюсь. Что я смешная.
Вот тут-то до него и дошло. По-настоящему. Его нижняя губа дрогнула. Он опустил голову и стал рассматривать узор на ковре. В наступившей тишине его сопение казалось оглушительно громким.
– Прости, мама, – прошептал он, не поднимая глаз. – Я не хотел. Честно. Они мне… они мне нравятся. Просто… просто они были похожи. Я не знал, что это обидно.
И в этот самый миг, глядя на его поникшую макушку, на его сжавшиеся в кулачки руки, я поняла. Всё поняла. Дело было не в Мише. И не в Тамаре Ивановне, и даже не в усмешке Игоря. Дело было во мне. В моей собственной, глубоко запрятанной неуверенности. В страхе оказаться смешной, нелепой, старой. Слова сына были лишь спичкой, поднесенной к бочке с порохом, которая уже давно стояла внутри меня. Он не хотел причинить мне боль. Он просто был ребенком, который говорит то, что видит. А я была взрослой женщиной, которая боится зеркал.
Во мне что-то щелкнуло. Переключилось. Стыд, который душил меня весь день, отступил. На его место пришло удивительное чувство легкости и… силы. Я встала, подошла к большому зеркалу, висевшему в прихожей, и включила свет.
Из зеркала на меня смотрела всё та же женщина с пышной, яркой прической. Но я видела ее иначе. Я видела не клоуна. Я видела себя. Ольгу. Пятидесятидвухлетнюю женщину, которая имела смелость сделать то, что ей хочется. Которая имела право быть яркой, даже если это кому-то кажется смешным.
Я повернулась к сыну и улыбнулась. И улыбка эта уже не дрожала. Она была настоящей.
– Знаешь, Миша, а ведь клоуны – они очень важные люди. Они дарят людям радость и смех. Может быть, и мои волосы будут дарить радость? Мне… и, может быть, даже тебе?
Он наконец поднял на меня свои глаза, в которых стояли слезы. Он увидел мою улыбку, и его лицо тоже просветлело.
– Да? – с надеждой спросил он.
– Да, – твердо ответила я.
Глава 5. Свобода быть собой
Я подошла к нему и села на ковер рядом, обняв его худенькие плечи. Он тут же прижался ко мне всем телом, уткнувшись носом в бок. Маленький, теплый, мой.
– Я тебя очень люблю, Мишенька. И твои слова для меня очень важны, ты слышишь? Самые важные на свете, – я гладила его по взъерошенным волосам. – Но давай мы с тобой договоримся? Давай учиться выбирать слова так, чтобы никому не делать больно. Даже если нам кажется, что мы говорим правду, хорошо? Всегда можно сказать по-доброму.
Он крепко-крепко обнял меня в ответ и закивал так энергично, что я почувствовала это всем телом.
– Договорились, мамочка. Я больше никогда так не скажу. У тебя самая красивая прическа. Самая-самая.
И я знала, что сейчас он говорит это совершенно искренне. Не потому, что боится наказания, а потому, что понял. Почувствовал. Этот тяжелый день не прошел зря. Он стал для нас обоих важным уроком. Он научился эмпатии, а я… я научилась чему-то гораздо большему.
На следующее утро я проснулась с незнакомым чувством легкости. Я подошла к зеркалу и без всякого страха посмотрела на свое отражение. Мои «клоунские» волосы были растрепаны после сна, торчали во все стороны и выглядели еще более вызывающе, чем вчера. И знаете что? Мне это нравилось.
Я не стала их приглаживать или прятать. Я взяла фен, расческу и за пять минут вернула им вчерашний объем, с улыбкой вспоминая слова мастера: «Это так освежает!». Да, черт возьми, это освежает! Освежает не лицо, а душу.
Когда я вошла на кухню, Миша уже сидел за столом. Он поднял на меня глаза, и в его взгляде не было ничего, кроме любви и робкого восхищения.
– Мам, ты сегодня такая… нарядная!
Игорь, разливавший кофе, обернулся. Он посмотрел на меня, потом на сына, и на его лице впервые за долгое время появилось не ироничное, а теплое, немного виноватое выражение.
– И правда, Оль. Тебе очень идет. Вчера я как-то… не рассмотрел.
Я просто улыбнулась им обоим. Мне больше не нужны были их одобрения или комплименты. Я получила нечто более ценное – внутреннее разрешение быть собой.
Днем я пошла в магазин. Без шапки. Я шла по улице, высоко подняв голову, и мои светлые пряди развевались на легком весеннем ветру. Я чувствовала на себе взгляды прохожих. Кто-то смотрел с удивлением, кто-то – с любопытством. Возможно, кто-то про себя и подумал: «Вот клоунесса». Но меня это больше не трогало. Их мнение было лишь шумом ветра, не имеющим ко мне никакого отношения.
Я чувствовала себя свободной. Свободной от страха осуждения, от погони за чужим одобрением, от собственной неуверенности. В свои пятьдесят два года я вдруг поняла простую истину: единственное мнение, которое действительно имеет значение, – это твое собственное. И мнение твоего восьмилетнего сына, который учится быть добрым.
Моя маленькая женская революция все-таки состоялась. Она началась с обиды и слез у зеркала в ванной, а закончилась здесь, на залитой солнцем улице, где я шла, гордо неся свою смешную, яркую, счастливую прическу. И я знала, что это только начало.