Елена вздохнула. Уже который раз за этот вечер она поправляла салфетку, которая идеально лежала на столе. Просто так, чтобы руки были заняты, а голова свободна для мыслей. Мысли, они такие, как вода, которая утекает сквозь пальцы, и их не удержать. Вся её жизнь, казалось, была сплошным контролем — каждый шаг, каждое решение, даже каждая мелочь вроде этой салфетки. С тех пор, как не стало её Сергея, она сама тянула этот воз, этот дом, эту жизнь, и единственной её отдушиной, её смыслом, была Оленька.
И вот сейчас её Оленька, ей тридцать восемь лет, взрослая, самодостаточная женщина, вдруг решила разрушить всё, что Елена так тщательно строила. «Хватит меня учить, я сама решу, как жить!» — крик Ольги до сих пор звенел в ушах Елены, пронзая тишину кухни, которая ещё пять минут назад была такой уютной. За окном шелестел осенний дождь, а внутри у Елены всё перевернулось.
— Ну что, Лен, накричала на неё? — прошептала она своему отражению в тёмном окне. — Добилась своего? Оля ушла, хлопнула дверью, и теперь ты сидишь одна, как дура. Одна.
Это слово, «одна», было самым страшным. Она не боялась одиночества как такового, она боялась одиночества в своём доме, в своей жизни, без дочери, которая всегда была рядом. И как же так вышло? Она же хотела только лучшего! Только лучшего для своей единственной кровинушки, для Оленьки. А что это за счастье такое — с каким-то там художником, с Михаилом, который, по словам Ольги, «видит её душу»? Елена фыркнула. Душу он видит! Её Серёжа тоже видел душу, рисовал её, поэмы посвящал… Только вот картошку некому было купить, и на что жить — большой вопрос.
Она помнила, как они познакомились. Серёжа был молод, талантлив, с горящими глазами и верой в искусство. Он рисовал её портреты, пел ей песни, и Елена, совсем ещё юная, летала от счастья. И она бы так и летала, если бы не реальность, которая наступала им на пятки: пустой холодильник, неоплаченная квартира, вечные долги. Она любила его, да, но не могла жить его мечтами. Она работала на двух работах, чтобы у них было что поесть, а он всё рисовал свои картины, которые никому были не нужны.
— Миша совсем другой, мама! Он не такой, как папа! — кричала Оля. — Он практичный, у него есть бизнес-план, он всё просчитал!
— Просчитал, говоришь? — Елена усмехнулась, но смех вышел горьким. — А любовь он просчитал? А жизнь? Ты думаешь, можно всё просчитать?
— Мама, ты так говоришь, как будто я в пропасть лечу! — голос Оли дрогнул.
— А разве нет? — Елена не могла остановиться. — Ты хочешь бросить стабильную работу, ради... ради чего? Гончарной мастерской? Ольга, опомнись! Это же бред!
Она так и не поняла, почему Оля так воспылала к этому Михаилу. Он ей даже внешне не понравился — какой-то слишком уж... богемный. Худой, с длинными волосами, в какой-то мятой рубашке. Ну точно как Серёжа в молодости. Этот же художник! Это слово для Елены стало как красная тряпка. Она видела в нём своего покойного мужа, но только не того, который был ей дорог, а того, который принёс в её жизнь столько проблем.
— Хватит меня учить, я сама решу, как жить!
И вот теперь она сидит одна. Тишина давит. Она встала, подошла к шкафу и достала старую коробку, перевязанную красной ленточкой. Это была её шкатулка воспоминаний. В ней — их с Сергеем фотографии, его наброски, старые письма. Она провела пальцами по его рисунку — её портрет, сделанный углём. Она на нём совсем молодая, беззаботная, с огромными глазами, в которых плескалось счастье. Серёжа так и не стал известным художником. Не получилось. Но он был добрым. Он был ласковым. Он так её любил, как никто другой.
Елена опустилась на стул и прижала коробку к груди. Вспомнила, как Серёжа, вернувшись домой без денег, принёс ей охапку полевых цветов и смущённо улыбнулся: «Прости, Леночка, денег нет, но я вот... хотел тебя порадовать». Она тогда разозлилась, да, но потом, ночью, вдыхая аромат этих цветов, поняла, что эта его непрактичность — это тоже часть его. Часть того, кого она так сильно любила.
— А что, если Оленька так же? — прошептала она. — А что, если её Миша... другой? Что, если он не такой, как Серёжа? Что, если я... что если я была не права?
Слезинка скатилась по её щеке. Она так боялась, что дочь повторит её судьбу, что совсем забыла о другом. О том, что у Оли может быть своя судьба. И своё счастье. И она, Елена, должна её поддержать, а не кричать о том, что она сделает ошибку. Она же не знает. Не знает этого Михаила, не знает, что у них за отношения. Она знает только свой страх.
Всю ночь она не спала, перебирала старые фотографии, и каждая из них будто бы возвращала её в прошлое. Вот Серёжа, смеющийся, с перепачканными краской руками, вот они вместе, юные, на берегу моря, а вот — Серёжа держит на руках крошечную Олю. Он был прекрасным отцом. Он так любил свою дочь. И Елена понимала, что она, в своём страхе, предала и его память.
— Да, Серёжа не был практичным, — прошептала она, — но он был... он был счастливым. И Оленька... Оленька имеет право на своё счастье.
Утром она не стала звонить. Она просто сидела и ждала. А вдруг Оля сама позвонит? А вдруг она сама попросит прощения? Но потом Елена поняла, что это она должна делать первый шаг. Это она, взрослая, мудрая женщина, должна протянуть руку. А не ждать.
Она взяла телефон и набрала номер. Но он не отвечал. Звонок за звонком — тишина. В сердце Елены зародилась паника. Что, если она ушла навсегда? Что, если она...
— Нет, — сказала себе Елена. — Так не будет. Я поеду к ней. Я должна её увидеть, должна поговорить.
И она поехала. Не зная точно, куда, но веря, что найдёт свою Оленьку. Её руки дрожали, когда она садилась в автобус, но в сердце её была надежда. Она должна была попросить прощения. Не за свою любовь и заботу, а за то, что её любовь стала удушающей. За то, что она, как птица в клетке, держала свою дочь, не давая ей взлететь. А ведь Оля уже давно не маленькая птичка, она — сильная, красивая птица, которая может лететь, куда захочет. И если она хочет лететь в эту гончарную мастерскую, значит, она должна ей в этом помочь.
Елена вышла из автобуса и застыла. Перед ней была старая кирпичная стена. И табличка. «Мастерская “Глина и Мечта”». Она стояла и смотрела, как завороженная. Вот она, эта мастерская, о которой Оля так много говорила. И Елена, с каждым шагом, который она делала, приближаясь к двери, чувствовала, как её сердце бьётся всё быстрее.
— Мамочка, как ты могла? — кричала Оля, а на глазах её блестели слёзы. — Как ты могла так сказать? Что я, как папа, непрактичная? Что моя жизнь будет такой же, как твоя? Я ведь не ты! Я другая!
— Но я... — Елена не находила слов. — Я просто волнуюсь!
— Ты не волнуешься, мама, ты боишься! — Оля отвернулась. — И ты хочешь, чтобы я боялась вместе с тобой! Но я не хочу! Я не хочу жить в твоём страхе! Я хочу жить своей жизнью!
После того разговора Ольга не отвечала на звонки. Каждую минуту она ждала, что мама позвонит, скажет что-то доброе, но телефон молчал. Оля понимала, что мама переживает, что её слова — это не злость, а страх, но ей было так больно. Ей было больно от того, что мама не верит в неё, в её выбор, в её счастье.
— Она не понимает, Миша, — говорила Оля, прижимаясь к плечу любимого. — Она думает, что ты такой же, как мой папа.
— Я не такой, — тихо ответил он, гладя её по волосам. — И ты не такая. И ваша жизнь — это не копия её прошлого. У вас своя история.
Миша был терпеливым и мудрым. Он не пытался её утешать, он просто был рядом. Он помогал ей делать ремонт в мастерской, покупал инструменты, разрисовывал стены. Он был тем самым, кто подарил ей крылья.
— Миша, я ведь так мечтала об этом, — говорила Оля, держа в руках комок глины. — С детства. Помнишь, я тебе рассказывала, как мы с папой...
— Помню, — улыбнулся он. — И ты сама всё сможешь. Я верю в тебя. И твоя мама поверит. Просто ей нужно время.
Но время шло, а мама не звонила. Оля чувствовала себя разорванной на две части: одна часть была счастлива, полна надежд и планов, а другая — болела от разрыва с самым близким человеком. Ей хотелось позвонить, объяснить, но гордость не позволяла. «Хватит меня учить, я сама решу, как жить!» — эти слова, брошенные в порыве злости, теперь были как камень на шее. Она не хотела, чтобы мама думала, что она её не любит, но и отступать от своего решения не собиралась.
Она пришла в мастерскую. Запах свежей глины, краски, дерева — это был её запах, её мир. Она с головой ушла в работу. Забыла о телефоне, о маме, обо всём. Просто работала. Миша был рядом, тихо, молча. Он знал, что сейчас ей не нужны слова. Ей нужна только его поддержка.
— Ты устала, — сказал он, когда она, выпрямившись, потёрла спину. — Пойдём, я тебе чай заварю.
— Нет, я ещё немного поработаю, — ответила она.
Она посмотрела на портрет, который Миша нарисовал для неё. Портрет, на котором она была счастлива. Он висел на стене, и она улыбнулась ему. Он был не идеальным, но в нём было столько любви, что это было видно невооружённым глазом.
— Я люблю тебя, Миш, — прошептала она, и тут услышала, как скрипнула дверь.
Она обернулась. В проёме стояла мама. Елена, её мама, с виноватым лицом и с глазами, полными слёз.
— Мама? — Оля не могла поверить своим глазам.
Наступила тишина. Тяжёлая, звенящая тишина. Никто не решался заговорить. Елена стояла, как вкопанная, и смотрела на дочь. Её дочь, перепачканная глиной, с взъерошенными волосами, но с глазами, в которых горел огонь. Она не видела её такой счастливой уже очень давно. Она видела её уставшей, а сейчас — она видела её сильной и полной жизни.
Она посмотрела на Мишу. Он, увидев её, не стал прятаться. Он просто подошёл к ним, поставил рядом два стакана с чаем и тихо сказал:
— Здравствуйте, Елена Петровна. Хотите чаю? У нас тут беспорядок, но мы стараемся.
— Здравствуйте, Миш... — тихо ответила Елена.
Он показал ей эскизы и бизнес-план. Всё было продумано до мелочей. Он не был легкомысленным, как её Серёжа. Он был совсем другой. И тут она увидела портрет Оли. Она подошла ближе. Оля на портрете была такой, какой она её не видела никогда. Счастливой. Свободной.
— Отец твой тоже хорошо рисовал... — прошептала Елена, и слёзы навернулись на её глаза. — Но он никогда... не клал плитку.
Миша улыбнулся. Он всё понял. Он понял, что она увидела в нём не Серёжу, а другого человека. И Елена, повернувшись к дочери, не смогла сдержать слёз.
— Прости меня, доченька, — сказала она. — Я... я так боялась за тебя. Я думала, что ты повторишь мою судьбу. Но... ты не я. И ты не должна жить моими страхами. Прости меня, что я не верила в тебя.
Оля подошла к ней и обняла. И в этот момент они поняли, что всё позади. Что их любовь, их семья — сильнее любых страхов.
— Мам, — прошептала Оля. — Ты всегда меня учила. И вот теперь... ты научила меня прощать.
— А вот это вот... это керамика! — гордо говорила Елена, стоя за прилавком мастерской. — Всё своими руками. Моя дочка — настоящий талант! И её муж... он тоже! Такой умный, такой практичный! Они такие молодцы!
На открытии мастерской было много людей. Друзья, знакомые, соседи. И Елена, та самая, которая ещё месяц назад кричала о том, что дочь сделает ошибку, теперь с гордостью рассказывала всем о том, как они вместе, всей семьёй, работали, чтобы эта мечта стала реальностью. Она была счастлива. И она видела, как счастлива её дочь. Она поняла, что счастье — это не просчитанная стабильность. Счастье — это когда ты делаешь то, что любишь.
Вечером, когда все разошлись, Елена подошла к дочери и Михаилу.
— Я так горжусь вами, — сказала она. — Вы такие... взрослые.
— Мама, — улыбнулась Оля. — Мы всегда были взрослыми. Просто ты... ты только сейчас это увидела.
— Наверное, — кивнула Елена. — Наверное, я... я просто боялась.
Она подошла к портрету Оли и посмотрела на него.
— Это очень хороший портрет, Миш, — сказала она. — Она на нём... очень счастливая.
И она поняла, что в этом и есть весь смысл. В том, чтобы видеть счастье. Не бояться его. Не пытаться его контролировать. А просто радоваться ему. И она, Елена, теперь будет радоваться. За свою дочь. За её счастье. И за своё тоже. Ведь её одиночество ушло. И теперь у неё есть не только дочь, но и сын. Её Миша. Который, как оказалось, тоже умеет любить. И класть плитку.