Компьютер гудел натужно, как старый холодильник «ЗиЛ», доживающий свой век на даче. Марина перевела взгляд с экрана на мужа. Геннадий спал в кресле, откинув голову. Его лицо, обычно хмурое и недовольное, во сне разгладилось, стало почти беззащитным, как у мальчика. Изо рта пахло вчерашним пивом и луком. На подлокотнике кресла лежала его рука — широкая, с въевшейся в складки кожи машинной грязью, которую не брало никакое мыло. Рука, которая тридцать лет назад так робко и так крепко сжимала её ладонь в кинотеатре «Космос» на последнем ряду.
— Геш, не получается, — тихо сказала она полчаса назад. — Я не вижу, куда тут нажимать, чтобы эти твои квитанции за гараж оплатить.
— Ой, да что там не получаться-то, — проворчал он, не отрываясь от телевизора, где какой-то усатый эксперт вещал о геополитике. — Ты ж у нас библиотекарь, с техникой на «ты». Логин вбит, пароль «Калуга1968». Дальше разберёшься, не маленькая.
Он всегда так говорил, с лёгким пренебрежением, словно её профессия была чем-то средним между кружком макраме и курсами кройки и шитья. «Библиотекарша наша». Это слово в его устах звучало почти как диагноз.
Пароль подошёл. Почтовый ящик, заваленный спамом про скидки на шиномонтаж и кредиты под ноль процентов, открылся. Она нашла нужное письмо от гаражного кооператива, но палец, зависший над кнопкой «Оплатить», дрогнул и соскользнул. Курсор указал на соседнюю строчку. «Уведомление о переводе средств. ПАО „Сбербанк“».
Сердце сделало неуклюжий кульбит и замерло. Просто любопытство, сказала она себе. Наверное, рассчитывался за запчасти для своей «Лады». Марина кликнула.
«Перевод на сумму 15 000,00 руб. получателю Ирина Олеговна С. успешно выполнен».
Дата стояла недельной давности. Дыхание перехватило. Ирина Олеговна… Имя было смутно знакомым, но не более. Она пролистала входящие. Таких уведомлений было несколько. Пятнадцать тысяч. Десять. Семь. Все на одно и то же имя. За последние три месяца набегала сумма, сравнимая с тремя её зарплатами. Марина почувствовала, как холодеют кончики пальцев. Она посмотрела на спящего Геннадия. Кто такая Ирина Олеговна? За что он переводил ей деньги, которых в семье вечно не хватало? «На море? Марин, ты с ума сошла? Машину надо переобувать, на даче крышу крыть». А тут…
Она закрыла ноутбук так тихо, словно боялась разбудить не мужа, а какую-то страшную, доселе спавшую в глубине души правду. Села на диван, обхватив колени руками. Комната, такая знакомая и обжитая, вдруг стала чужой. Вот продавленный диван, на котором они смотрели все новогодние «Огоньки» с восемьдесят девятого года. Вот сервант с хрусталём, подаренным на свадьбу, который доставали только по большим праздникам. А вот фотография на стене: они молодые, на фоне строящегося микрорайона, где им дали эту самую квартиру. Геннадий обнимает её, и она смеётся, запрокинув голову. Сколько лет я себе вру? Этот вопрос возник в голове так отчётливо, будто его задал кто-то другой.
Утром за завтраком она попыталась начать разговор. Геннадий с шумом хлебал чай, макая сушку в блюдце.
— Ген, я вчера твою почту смотрела…
— Ну и что? Оплатила? — он даже не поднял головы.
— Там… переводы какие-то. Женщине. Ирине Олеговне.
Он замер, сушка в его руке размокла и упала на скатерть, оставляя мокрое пятно. Геннадий медленно поднял глаза. В них не было смущения. Только холодная, злая ярость.
— А ты что, по чужим письмам лазить стала на старости лет?
— Это не чужие письма, это почта моего мужа. Я просто хотела спросить, кто это?
— Сестра двоюродная моя, из-под Воронежа, — бросил он, вставая из-за стола. — Болеет она. Помогаю. Тебе какое дело? Зарабатываю — я, куда тратить — решаю тоже я. Ясно?
Он хлопнул дверью так, что в серванте жалобно звякнули рюмки. Марина осталась сидеть за столом, глядя на мокрое пятно на скатерти. Сестра. Двоюродная. Он не общался с той сестрой лет пятнадцать, с тех пор, как они не поделили какой-то прабабкин комод. И звали её, кажется, Антонина, а не Ирина. Ложь была такой грубой, такой неприкрытой, что от неё становилось физически больно. Он даже не счёл нужным придумать что-то более правдоподобное. Словно говорил: «Да, я вру. И что ты мне сделаешь?».
После работы она зашла к Светлане. У той была своя небольшая парикмахерская на первом этаже хрущёвки, «Шарм». Пахло лаком для волос и дешёвым кофе. Светлана, энергичная, коротко стриженная блондинка в ярком фартуке, как раз заканчивала стричь свою последнюю на сегодня клиентку.
— Маринка, привет! Ты чего такая серая? Садись, сейчас чайник поставлю.
Когда за последней посетительницей закрылась дверь, Марина, сжимая в руках остывающую чашку с чаем, всё рассказала. Про почту. Про переводы. Про «больную сестру».
Светлана слушала молча, подперев щеку кулаком. Её обычно весёлые глаза смотрели серьёзно и сочувствующе.
— Пятнадцать тысяч… — протянула она, когда Марина замолчала. — За «спасибо» такие деньги не переводят. Ир-ри-на О-ле-гов-на… А фамилия на «С», говоришь? Слушай, у Гены твоего на заводе в плановом отделе не Смирнова, часом, сидит? Молодая такая, разведёнка с ребёнком.
Марина почувствовала, как внутри всё оборвалось. Смирнова. Ирина. Она вспомнила её. Видела пару раз на заводских корпоративах. Яркая, громкая, с вызывающе красной помадой. Геннадий тогда ещё отпускал в её адрес сальные шуточки, а Марина только неловко улыбалась.
— Свєт, ты думаешь?..
— Я не думаю, я знаю. Мне Ленка с АБК ещё месяц назад рассказывала, что твой Гена вокруг этой Ирки круги нарезает, как мартовский кот. То до дома подвезёт, то в обед ей пирожные таскает. А ты, копуша, ничего не замечаешь.
Слова подруги были жестокими, но отрезвляющими. Как нашатырь.
— А что я должна была заметить? — голос Марины задрожал. — Он приходит домой, ужинает, смотрит телевизор и засыпает. По выходным — дача. Всё как всегда.
— Вот именно, Марин. Всё «как всегда». А ты не задумывалась, почему он с тобой уже года три ни о чём, кроме картошки и счетов за квартиру, не говорит? Почему он себе одеколон новый купил, французский, хотя всю жизнь «Шипром» пользовался? Почему рубашки новые появились, не с рынка, а из «Галереи»? Ты думала, это он для тебя старается, пятидесятидвухлетняя моя Джульетта?
Марина молчала. Она всё это видела. И одеколон, от которого у неё болела голова. И рубашки, которые она потом гладила, чувствуя себя прислугой. И его молчание, которое она списывала на усталость. Она просто не хотела складывать эти детали в единую, уродливую картину. Так было проще. Удобнее. Не так страшно.
Домой она шла, не разбирая дороги. Осенний вечер в Калуге был сырым и промозглым. Фонари выхватывали из темноты мокрый асфальт, облетевшие липы. Она вспомнила, как много лет назад, ещё в самом начале их совместной жизни, они вот так же гуляли по этим улицам. Гена, тогда ещё молодой слесарь, полный амбиций, крепко держал её за руку и говорил:
— Вот увидишь, Маринка, мы с тобой ещё весь мир объездим! Я тебе и Ленинград покажу, и в Крым на машине махнём!
Они никуда не поехали. Сначала родилась Дашка, было не до поездок. Потом строили дачу — все деньги уходили на доски и шифер. Потом Дашка росла, её нужно было учить. «Какой Крым, — говорил Гена, — у нас под боком Ока, чем не курорт?».
Его обещания, как старые газеты, со временем пожелтели и истлели. Вместо Ленинграда был ежегодный выезд на шашлыки в пригородный лес. Вместо Крыма — шесть соток с картошкой и парниками. Апофеозом романтики стал его подарок ей на пятидесятилетие. Она ждала, затаив дыхание. Может быть, хоть сейчас, на круглую дату, он вспомнит о своих обещаниях? Путёвку в санаторий? Или хотя бы золотые серёжки, о которых она намекала?
Он торжественно вручил ей большую коробку, перевязанную лентой. Внутри оказался… набор кастрюль. «Нержавейка, — гордо сказал он. — Немецкие. В хозяйстве пригодятся».
В тот вечер она впервые заплакала от обиды, запершись в ванной. А он стучал в дверь и искренне не понимал: «Марин, ты чего? Подарок не понравился? Так вещь же нужная!».
На следующий день позвонила дочь. Дашка училась в Москве, на журфаке, и звонила редко, но всегда по делу.
— Мам, привет! Как вы там?
— Нормально, дочка. Учимся, работаем, — бодро соврала Марина.
— Папа как? Не ворчит?
— Как обычно, — уклончиво ответила она.
— Я тут вам билеты в театр купила, на следующей неделе. «Ленком». Вы же сто лет никуда не выбирались. Приезжайте в пятницу, у меня переночуете.
В груди что-то дрогнуло. Москва. Театр. Они с Геной. Как раньше.
— Даш, спасибо, конечно, но отец вряд ли поедет. У него работа, да и…
— Мам, я с ним уже говорила. Он сказал, что с удовольствием. Даже удивился, чего это я спрашиваю. Сказал, что как раз хотел тебя куда-нибудь вывезти, развеяться.
Марина замолчала, пытаясь осознать услышанное. Гена? С удовольствием? Хотел её развеять? Это было так на него не похоже, что она невольно насторожилась. Но маленькая, глупая надежда уже шевельнулась в душе. А вдруг? Вдруг он понял, что был неправ? Вдруг испугался, что может её потерять, и теперь пытается всё исправить?
Эта надежда жила в ней всю неделю. Гена и впрямь был непривычно любезен. Помог ей с тяжёлыми сумками, не ворчал, что суп пересолен, и даже один раз спросил, как дела на работе. Марина расцвела. Она достала из шкафа своё лучшее платье — тёмно-синее, в котором отмечала сорокапятилетие. Сделала укладку у Светланы. Всю дорогу до Москвы она щебетала, рассказывая Гене о какой-то новой книге, поступившей в библиотеку, а он молча смотрел в окно и кивал.
Дашкина съёмная квартирка на окраине Москвы была крошечной, но уютной. Пахло кофе и молодостью.
— Пап, мам, проходите! — Дашка обняла их. — Как доехали? Устали?
Она смотрела на них обоих — на помолодевшую, взволнованную мать и на отстранённого, будто не в своей тарелке, отца.
— Пап, а ты чего такой хмурый? Не рад, что ли?
— Рад, рад, — буркнул Геннадий, стаскивая ботинки. — Умотался просто. Дайте хоть чаю выпить.
Пока Марина с Дашей накрывали на стол, он отошёл в угол и с кем-то торопливо переписывался в телефоне, пряча экран. Марина сделала вид, что не заметила. Не сейчас. Она не позволит этому вечеру испортиться.
«Ленком» встретил их бархатом, позолотой и гулом сотен голосов. Марина не была в театре лет двадцать и чувствовала себя девочкой, попавшей в сказку. Она сжимала руку Геннадия, но его ладонь была вялой и безразличной. Он сидел, уставившись на сцену, но было видно, что мысли его далеко. Во время антракта он вдруг встрепенулся.
— Марин, я это… выйду на улицу, покурю. А то тут дышать нечем.
— Я с тобой.
— Не надо, сиди, — отрезал он. — Я быстро.
Он ушёл. Прозвенел первый звонок, второй, третий. Зал начал заполняться. А Геннадия всё не было. Марина сидела одна на их двух местах, и паника ледяной волной поднималась от живота к горлу. Люди косились на неё, на пустое кресло рядом. Спектакль начался. А он так и не появился.
Она выскользнула из зала, едва не плача от унижения. Пробежала по гулкому фойе, толкнула тяжёлую дверь на улицу. Он стоял у колонны. И он был не один. Рядом с ним, прижавшись к его плечу, стояла она. Ирина Смирнова. В лёгком пальто, накинутом на нарядное платье. Она что-то шептала ему на ухо, а он смеялся. Тихо, счастливо — так, как не смеялся дома уже много-много лет. А потом он наклонился и поцеловал её. Нежно, долго, совсем не так, как он по-свойски чмокал в щеку Марину на Восьмое марта.
Марина застыла в тени, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Вот оно. Не подозрения, не догадки, не уведомления в электронной почте. Вот она, правда. Наглая, неприкрытая, смеющаяся ей в лицо. Он привёз её в Москву, чтобы встретиться здесь с любовницей. А она, дура, наряжалась, надеялась… Театр, «Ленком», Дашка — всё это было лишь прикрытием.
Она не помнила, как вернулась в зал. Как досидела до конца спектакля, глядя на сцену и ничего не видя. Когда зажёгся свет, рядом с ней материализовался Геннадий. От него пахло морозом и чужими духами.
— О, ты здесь? А я тебя потерял, — бодро соврал он. — Заболтался там со знакомым, с параллельного цеха, представляешь, тоже в Москву приехал.
Марина посмотрела на него. На его довольное, сытое лицо. И впервые за тридцать лет не почувствовала ничего. Ни любви, ни обиды, ни ревности. Только пустоту. И холодное, спокойное решение.
Всю дорогу до квартиры Даши они молчали. Дочь встретила их на пороге.
— Ну как? Понравилось?
— Очень, — ровным голосом ответила Марина, снимая пальто. — Спасибо, дочка.
Она прошла в комнату, достала свою дорожную сумку и начала молча складывать в неё вещи.
— Мам, ты чего? Мы же завтра вечером уезжаем.
— Я уезжаю сейчас, — не оборачиваясь, сказала Марина. — А папа остаётся. У него здесь дела.
Геннадий, вошедший следом, замер на пороге.
— Марин, ты что удумала? Какой сейчас? Ночь на дворе.
Она повернулась к нему. Её лицо было спокойным и чужим.
— Гена, я всё видела. У театра. Тебя. И её.
Он дёрнулся, на лице промелькнул испуг, который тут же сменился привычной злобой.
— Опять ты за своё! Шпионишь за мной? Не даёшь человеку шагу ступить!
— Я не шпионила. Я просто вышла тебя поискать. А нашла… подтверждение всему. Деньгам. Рубашкам. Твоему вранью.
— Да что ты понимаешь! — взорвался он. — Ты вся в своих книжках, в своём пыльном мире! А я живу! Я мужчина, мне нужно… внимание! А от тебя что? Упрёки да кислые щи!
Дашка стояла между ними, бледная, испуганная, переводя взгляд с отца на мать.
— Пап… Мам… Что происходит?
— А то происходит, дочка, что твой отец нашёл себе новую любовь, — горько усмехнулась Марина, застёгивая молнию на сумке. — Молодую. Которой он дарит не кастрюли, а деньги на красивую жизнь. На ту, которую он обещал мне тридцать лет назад.
— Марина, прекрати! — рявкнул Геннадий. — Куда ты пойдёшь? Кому ты нужна, пятидесятилетняя масса… библиотекарь! Ты без меня пропадёшь! Квартира моя, дача моя! Останешься на улице!
Это была его последняя, самая главная угроза. То, чем он держал её все эти годы. Страх остаться одной, без угла, без средств. Но сейчас этот страх почему-то не работал.
— Не пропаду, — тихо сказала она. — У меня есть работа. Есть руки, ноги. Есть подруга, которая пустит на первое время. А главное, Гена, у меня есть я. Я себя столько лет не замечала за тобой, за твоими кастрюлями, за твоей картошкой. Всё. Хватит.
Она взяла сумку. Посмотрела на Дашку, в глазах которой стояли слёзы.
— Доченька, прости.
Она подошла к двери. Геннадий преградил ей путь.
— Я тебя не пущу! Ты моя жена!
— Я тебе не вещь, Гена, — она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде была такая холодная, твёрдая сила, что он невольно отступил. — И не жена. Так, сожительница. Обслуга. Больше нет.
Она открыла дверь и шагнула на лестничную клетку. Хлопок двери прозвучал в оглушительной тишине квартиры как выстрел.
Первые недели были самыми трудными. Она жила у Светланы, в маленькой комнатке, заставленной коробками с краской для волос. Спала на раскладушке, которая больно впивалась в бока. По ночам, когда Света засыпала, Марина лежала с открытыми глазами и думала. О прожитых годах, о глупой вере, о том, как легко она позволила превратить себя в функцию — жена, мать, хозяйка. Было жалко себя до слёз. Но странное дело — вместе с жалостью росло и другое чувство. Облегчение. Словно она много лет несла на плечах тяжёлый, неподъёмный рюкзак и наконец-то его сбросила.
Геннадий звонил. Сначала кричал, требовал вернуться. Потом, когда понял, что угрозы не действуют, начал увещевать, давить на жалость. «Марин, ну вернись. Дом без тебя пустой. Кто мне борщ сварит?». Потом звонила Дашка, плакала в трубку. Ей было жалко обоих.
Переломным стал разговор с Елизаветой Петровной, старейшей сотрудницей их библиотеки. Ей было под семьдесят, она лет десять как овдовела и жила одна. Всегда аккуратная, подтянутая, с ниткой жемчуга на шее и неизменной улыбкой.
— Марина Алексеевна, голубчик, что с вами? На вас лица нет, — сказала она как-то, когда они остались вдвоём в читальном зале.
И Марина, сама от себя не ожидая, рассказала. Елизавета Петровна слушала внимательно, не перебивая, только изредка кивая.
— Знаете, милая, — сказала она, когда Марина закончила. — Мой покойный муж, царствие ему небесное, был золотой человек. Но даже с золотым человеком иногда так устаёшь, что хочется просто тишины. А уж с вашим… Вы сейчас сделали то, на что у многих женщин духу не хватает. Вы выбрали себя. Это не эгоизм. Это инстинкт самосохранения. Жизнь в пятьдесят лет не кончается, она просто переходит в другое качество. В качество, где вы сами решаете, какой суп сегодня варить и варить ли его вообще.
Эти простые слова подействовали лучше любого успокоительного. Марина вдруг поняла, что ей не страшно. Она сняла крохотную однокомнатную квартиру на окраине, в старом доме с высоким потолком. Перевезла свои немногочисленные вещи, книги и любимый фикус, который Гена вечно называл «веником». Купила себе новый чайник — не практичный и вместительный, а маленький, ярко-красный, просто потому что он ей понравился.
Через пару месяцев Света рассказала, что Геннадий съехался с Ириной. Та перебралась к нему в их трёхкомнатную квартиру со своим сыном-подростком. Говорили, что жизнь у них не сахар. Ирина требовала денег, новый муж быстро ей наскучил, а её сын не испытывал к отчиму тёплых чувств. На заводе у Геннадия тоже начались проблемы — с должности начальника цеха его понизили до простого мастера. Он стал пить, скандалить. Параллельно с его деградацией шло её, Маринино, возрождение.
Она записалась на курсы итальянского языка, о которых мечтала всю жизнь. В библиотеке организовала книжный клуб для пенсионеров, который неожиданно стал очень популярным. Она начала ходить в бассейн. Её серое, поникшее лицо посвежело, в глазах появился блеск. Она похудела, стала носить не бесформенные кофты, а элегантные блузки и юбки. Мужчины на работе и даже просто на улице стали обращать на неё внимание, говорить комплименты. Это было непривычно и очень приятно.
Однажды вечером, возвращаясь домой, она столкнулась у подъезда с Геннадием. Он ждал её. Постаревший, осунувшийся, в помятой куртке. От него несло перегаром.
— Марин… — начал он, и голос его был жалким. — Я поговорить. Может, вернёшься? Плохо мне без тебя. Эта… Ирина… она не ты. Ей только деньги нужны. Она даже котлеты жарить не умеет.
Он смотрел на неё с надеждой, как побитая собака. И в этот момент она поняла, что круг замкнулся. Он не любил её. Он не скучал по ней, как по женщине. Он скучал по функции, по удобству, по привычному укладу жизни, где его всегда ждал горячий ужин и чистые рубашки.
— Нет, Гена, — сказала она спокойно, без злости, почти с сочувствием. — Я не вернусь. Живи, как знаешь. Учись жарить котлеты сам.
Она обошла его и вошла в подъезд. Поднялась на свой этаж, открыла дверь в свою маленькую, но свою собственную крепость. На кухне на подоконнике цвёл её фикус. В красном чайнике закипала вода. Из Москвы должна была позвонить Даша — они собирались вместе поехать на выходные в Суздаль.
Марина подошла к окну. Внизу, под фонарём, всё ещё стояла сгорбленная фигура её бывшего мужа. Она смотрела на него сверху вниз, из своего нового, обретённого мира. Не было ни злорадства, ни торжества. Только тихое, светлое чувство свободы. Она закрыла почту, где нашла уведомления о переводах. Она перевернула страницу. И начала писать свою собственную историю. Впереди было много чистых, неисписанных листов. И это было не страшно. Это было счастье.