Дневник чужих жизней

– Я вернулась, – голос Алевтины был глух и бесцветен, словно пропитанный осенней астраханской промозглостью. Она опустила тяжелую сумку на пол в прихожей, и звук этот показался оглушительным в гулкой тишине маленькой квартиры. Михаил вышел из комнаты, уже переодетый в домашнюю футболку и спортивные штаны. Он улыбнулся ей своей обезоруживающей, немного мальчишеской улыбкой, от которой у Алевтины второй месяц подряд неприятно холодело под ложечкой. – Устала, Алюш? – он подошел, обнял ее за плечи. От него пахло дорогим парфюмом и чем-то еще, неуловимо чужим...

Ага, вот, вот оно. Голос Дениса в трубке, чуть дребезжащий, как у всех охранников, привыкших говорить в рацию, звучал буднично и оттого особенно оглушительно. Ольга прикрыла глаза, кончиками пальцев впиваясь в гладкий, холодный пластик телефона. — Да, Ольг Николавна, точно тебе говорю. Я ж его сам видел. Он без десяти шесть вышел, еще рукой мне махнул. Машина у него завелась не сразу, тарахтела на всю парковку. Так что в шесть его уже и след простыл. А что такое? — Ничего, Деня, спасибо. Просто уточняла...

Анастасия нашла договор купли-продажи случайно. Он лежал в старой отцовской папке с документами на гараж, которую она достала, чтобы сверить какие-то цифры по коммунальным платежам. Глянцевая, плотная бумага неприятно хрустнула под пальцами. Договор купли-продажи транспортного средства. Её взгляд скользнул по строчкам, выхватывая знакомые буквы и цифры. ВИН-номер старенькой «Волги», отцовской любимицы, которая уже третий год стояла в гараже. Номер свидетельства о регистрации. А потом взгляд зацепился за графу «Продавец»...

– Мой сын никогда тебе не изменял! – голос в трубке был таким же непреклонным, как и двадцать лет назад, когда Инна Аркадьевна выбирала обои для их с Андреем спальни. Жанна замерла с кондитерским мешком в руке. Белоснежный крем застыл в полусантиметре от юбилейного торта, рискуя испортить идеально ровную поверхность. Она медленно отложила мешок на пергамент и прижала телефон плечом к уху, продолжая машинально выравнивать бок торта длинным шпателем. – Инна Аркадьевна, здравствуйте. Я не совсем понимаю… – Что тут не понимать, Жанна? – в голосе свекрови зазвенел металл...

Тонкая плёнка пыли, едва заметная при дневном свете, под светом кухонной лампы превращалась в обвинительный акт. Нина водила влажной тряпкой по глянцевой поверхности столешницы, стирая не грязь, а чужое презрение. В мусорном ведре покоились фантики от конфет «Мишка на Севере», которые Юлия, её будущая свекровь, демонстративно разбросала по только что вымытому полу. «Ты плохо убираешь!» — эта фраза, брошенная с лёгкой, почти ласковой улыбкой, до сих пор звенела в ушах. Рядом с фантиками лежал засохший...

– Наследство? От кого еще наследство?! – Григорий оторвался от экрана смартфона, и его лицо, обычно непроницаемое, выразило искреннее недоумение. Раиса пожала плечами, все еще держа у уха остывающую трубку стационарного телефона. Солнечный свет, яркий и холодный, пробивался сквозь идеально чистое окно, заливая кухню почти театральным сиянием. Зима в Ярославле в этом году выдалась на славу: морозная, ясная, с сугробами по пояс и синим, звенящим небом. – От двоюродной бабки моей мамы, – ответила она растерянно...

Тяжёлый, влажный туман, приползший с Амура, съел огни на противоположном берегу и теперь вгрызался в фонари на набережной. Жанна смотрела в окно своего кабинета на двенадцатом этаже, и ей казалось, что город медленно растворяется в молоке. Сорок два года, из них пятнадцать в юриспруденции, научили её, что самые неприятные вещи происходят именно в такой вязкой, неопределённой тишине. Телефон на столе завибрировал. Ольга. Дочь. Жанна мысленно приготовилась к бою. «Мам, ты где? Я звоню, звоню…» «На работе, Оля...

Сквозь мутное стекло старого автобуса Томск плыл серым, размытым акварельным пятном. Пасмурная весна никак не могла одолеть затянувшуюся зиму, и мокрый снег лениво падал на почерневшие сугробы, превращая улицы в грязную кашу. Екатерина Алексеевна, ссутулившись в своем кресле, смотрела на мелькающее за окном деревянное кружево старых домов. Эти затейливые наличники, когда-то бывшие гордостью города, теперь казались ей обветшалыми и печальными, как лица стариков, доживающих свой век в одиночестве. В свои пятьдесят восемь она все чаще ловила себя на подобных мыслях...

Ветер с Волги в этот октябрьский вечер был особенно злым, колючим. Он пробирался в малейшие щели старых оконных рам, заставляя тонко посвистывать стекла, и трепал голые ветви деревьев во дворе с такой яростью, будто пытался вырвать их с корнем. Нина, кутаясь в теплый плед, сидела в кресле и смотрела, как за окном проносится мелкая ледяная крупа. В квартире было тихо и уютно. Мягкий свет торшера падал на стеллаж, где в строгом порядке выстроилась её гордость – коллекция старинных аптекарских склянок...

Вечерняя Махачкала плавилась, как кусок сыра на раскаленной сковороде. Солнце, уходя за горизонт, окрашивало Каспий в оттенки перезрелого абрикоса, но облегчения это не приносило. Воздух был густым и липким, пах солью, пылью и цветущими где-то внизу акациями. Екатерина Владимировна сидела за своим столом, идеально прямая, словно аршин проглотила, и делала вид, что перебирает бумаги. На самом деле она просто ждала, когда гул в ушах утихнет. Ей было пятьдесят три, и последние тридцать из них она работала...

Осенний дождь бил в стекло с упорством занудного просителя. Капли собирались в кривые ручейки и ползли вниз, искажая вид на серый новосибирский двор, заваленный мокрой листвой. Галина Петровна, 58-летняя вдова с осанкой, которую не смогли сломить ни годы за бухгалтерским столом, ни личные трагедии, смотрела на этот унылый пейзаж и чувствовала, как холод пробирается не только с балкона, но и откуда-то изнутри. В углу комнаты, прислоненный к стене, стоял её велосипед — верный друг, пыльный и забытый с сентября...

— Света, я нашла. У тебя в коридоре, за зеркалом завалилось. Направление в краевой онкодиспансер. Тишина, густая и вязкая, как утренний туман над Енисеем, заполнила маленькую кухню. Людмила держала в руке сложенный вчетверо голубоватый листок, словно это была не бумага, а улика, неопровержимая и страшная. Она смотрела на лучшую подругу, на её осунувшееся, незнакомо-бледное лицо, и ждала. Ждала чего угодно: слёз, отрицания, крика. Светлана медленно подняла голову. Её глаза, обычно смеющиеся, полные живых искорок, сейчас были похожи на два тёмных, замерзших омута...