Ключ в замке повернулся с привычным, усталым скрипом. Два оборота. Елена вздохнула, перекладывая тяжелые сумки с конспектами и тетрадками в одну руку, чтобы другой нащупать выключатель в темном коридоре. Она сегодня освободилась пораньше — отменили последнее факультативное занятие по литературе, и эта внезапная передышка казалась маленьким праздником. Она уже представляла, как заварит себе крепкого чаю с чабрецом, достанет с полки недочитанный роман и устроится в своем любимом кресле у окна. Но едва щелкнул выключатель, заливая коридор желтоватым светом старой люстры, предвкушение уюта испарилось, сменившись холодным недоумением.
Посреди коридора, перегородив проход, стоял их книжный шкаф. Тот самый, из карельской березы, тяжелый, основательный, купленный еще в первые годы брака с Сергеем. Он всегда стоял в гостиной, у левой стены. А теперь — здесь. За ним виднелся угол дивана, тоже почему-то смещенного к центру комнаты. Из гостиной доносилось натужное сопение и скрип ножек по паркету.
Сердце ухнуло и зачастило, как испуганная птица в клетке. «Только не это. Пожалуйста, только не снова».
Елена, бросив сумки на пол, прошла в комнату. Картина, открывшаяся ей, была одновременно и абсурдной, и до боли знакомой. Ее свекровь, Раиса Петровна, семидесятидвухлетняя, но все еще крепкая женщина с прямой, как палка, спиной, в своем вечном домашнем халате в мелкий цветочек, руководила процессом. Подперев кулаком щеку, она командовала двумя смуглыми парнями в рабочих комбинезонах, которые, кряхтя, пытались втиснуть громоздкий советский сервант на место, где только утром стояло Еленино кресло.
— Левее, левее берите, соколики! — командовала Раиса Петровна, не замечая вошедшей невестки. — Что ж вы так неумело-то? Он же в угол должен встать, чтобы симметрия была!
Воздух в комнате был спертый, пахнущий пылью, которую не тревожили годами, и чем-то сладковато-аптечным — неизменными каплями валерианы, всегда стоявшими на столике свекрови. Вся гостиная, ее уютное, любовно обустроенное гнездо, превратилась в хаос. Ее кресло, свидетель тихих вечерних часов с книгой, было бесцеремонно задвинуто в угол. Журнальный столик с вазой свежих астр, которые она купила по дороге с работы вчера, был сдвинут к окну, а на его лакированной поверхности виднелся свежий белый круг от горячей чашки.
— Раиса Петровна, — голос Елены прозвучал глухо и незнакомо, — что здесь происходит?
Свекровь обернулась. На ее лице не отразилось ни удивления, ни смущения. Только легкое, снисходительное раздражение, словно Елена отвлекла ее от важного государственного дела.
— А, Леночка, ты уже пришла? Рановато сегодня. А я вот решила порядок навести. Сколько можно в этом старье жить? Дышать же нечем! Всю жизнь у вас тут все наперекосяк стоит. Я вот подумала, если сервант сюда, а шкаф в коридор, то пространство откроется. Будет светлее, просторнее. Ты же сама жаловалась, что темно.
Она говорила это своим обычным тоном — смесью заботы и поучения, не оставляющим права на возражение. Словно она делала им огромное одолжение, а они, неразумные, должны быть благодарны.
Елена смотрела на разгром в своей гостиной, и внутри у нее медленно поднималась волна. Не гнева — нет, до гнева было еще далеко. Это была глухая, тягучая усталость, смешанная с обидой. Десять лет. Десять лет назад, после смерти свекра, Сергей привез мать к ним. «Маме одной тяжело, квартира большая, а тут мы рядом. Это временно, Лен, пока она в себя придет».
«Временное» растянулось на десятилетие. Раиса Петровна, продав свою просторную «сталинку» в центре Нижнего Новгорода и вложив деньги «внучке на будущее» на какой-то хитрый счет, прочно обосновалась в их трехкомнатной квартире, заняв лучшую комнату с балконом и постепенно, миллиметр за миллиметром, отвоевывая себе всю остальную территорию.
Сначала это были мелочи. Переставленные чашки на кухне («Так удобнее, Леночка, все под рукой»). Выброшенные любимые Еленины специи («Химия одна, я тебе с дачи травок привезу»). Советы по готовке, по стирке, по тому, как «правильно» гладить рубашки Сереже. Елена, учительница с двадцатилетним стажем, привыкшая к дисциплине и терпению, сначала пыталась спорить, потом — договариваться, а последние несколько лет просто молча сносила все, уходя в свой внутренний мир, в книги, в тихие вечера, когда свекровь смотрела свой бесконечный сериал, а муж — футбол.
Но передвинутая мебель — это было уже слишком. Это было не просто нарушение порядка. Это было вторжение. Объявление войны на ее последнем клочке суверенной территории.
— Раиса Петровна, — повторила Елена, стараясь, чтобы голос не дрожал, — верните все, пожалуйста, на место. Шкаф должен стоять в гостиной. И мое кресло… верните.
Один из грузчиков замер, вопросительно глядя то на одну женщину, то на другую.
Раиса Петровна подбоченилась.
— Вот еще! Глупости не говори. Я за все заплатила, между прочим, — она кивнула на парней. — Хотела вам с Сережей сюрприз сделать. Чтобы пришли — а дома красота, простор! А ты как всегда, всем недовольна. Никакой благодарности.
Она произнесла это с таким искренним страданием в голосе, что на секунду Елена почти почувствовала себя виноватой. Почти. Но потом она увидела свои астры, поникшие в вазе, задвинутой в самый темный угол, и это чувство вины сменилось холодной решимостью.
— Я не просила сюрприза, — сказала она тихо, но отчетливо. — Я просила не трогать мои вещи. Этот дом — и мой тоже.
— Ну, началось, — театрально вздохнула Раиса Петровна, обращаясь уже не к Елене, а к потолку, к стенам, к невидимым зрителям. — Характер свой показывает. А о сыне моем ты подумала? Он придет с завода уставший, а тут простор, свет! Ему приятно будет!
Грузчики, почувствовав, что дело пахнет скандалом, деликатно поставили сервант на пол. Старший из них кашлянул:
— Нам как… дальше-то? Ставить окончательно? Или обратно?
Елена посмотрела на него, потом на свекровь. Она открыла рот, чтобы сказать «Обратно!», но слова застряли в горле. Что толку? Сейчас они поставят все на место, она заплатит им из своей учительской зарплаты, а завтра Раиса Петровна придумает что-нибудь еще. Перевесит шторы. Перекрасит стены. Выбросит ее книги, потому что они «пыль собирают». Проблема была не в мебели. Проблема была в том, что в собственном доме она чувствовала себя гостьей. Бесправной и вечно виноватой.
— Оставьте так, — выдавила она. — Сколько я вам должна?
***
Вечером вернулся Сергей. Он вошел, пахнущий машинным маслом и холодной осенней улицей, и замер в коридоре, споткнувшись взглядом о книжный шкаф.
— Ого. Это что?
— Мама порядок наводила, — безжизненным голосом ответила Елена с кухни, где она механически резала овощи для салата.
Сергей прошел в гостиную. Послышался его удивленный возглас, потом голос матери, бойкий и оправдывающийся:
— Сереженька, ты посмотри, как хорошо стало! Правда, просторно? А то Лена опять недовольна. Я же для вас стараюсь, для семьи…
Елена ждала. Она стояла с ножом в руке над разделочной доской и ждала. Вот сейчас он войдет на кухню, обнимет ее и скажет: «Лен, прости, я поговорю с мамой. Это перебор». Или хотя бы просто: «Мам, ну зачем ты это устроила без спроса?». Он должен был. Обязательно должен был. Ведь это их дом. Их общий.
Он вошел через пять минут. Взял с тарелки кружок огурца, захрустел.
— Да, непривычно, конечно, — сказал он миролюбиво. — Но, может, и правда так лучше? Светлее вроде стало. Мама говорит, ты расстроилась? Лен, ну чего ты? Она же как лучше хотела.
И в этот момент что-то внутри Елены, что-то, что долгие годы терпело, сжималось и уступало, с сухим щелчком сломалось. Она посмотрела на мужа. Пятьдесят четыре года. Седина на висках, усталые морщинки у глаз, родное, знакомое до последней черточки лицо. И в этом лице — полное, тотальное непонимание. Он не видел. Или не хотел видеть. Для него это была просто передвинутая мебель. Досадная мелочь, из-за которой две его главные женщины опять не могут найти общий язык. А для нее это был последний рубеж обороны, который только что пал при полном попустительстве главнокомандующего.
— Тебе нравится? — спросила она тихо.
— Ну… не знаю, — замялся он, чувствуя неладное. — Надо привыкнуть. Главное, чтобы вы с мамой не ссорились.
— Понятно, — сказала Елена и отложила нож. Аппетита не было. — Ешьте. Я к себе пойду.
Она ушла в их спальню — единственное место, куда Раиса Петровна пока не решалась вторгаться со своими реформами, — и легла на кровать прямо в одежде, отвернувшись к стене. Она слышала, как на кухне звенят тарелки, как свекровь что-то рассказывает Сергею бодрым голосом, как он что-то отвечает ей вполуха. Они ужинали. Без нее. В ее доме, за ее столом, в новой, «улучшенной» свекровью реальности. А она лежала здесь, в темноте, и впервые за много лет не чувствовала ничего, кроме звенящей пустоты. Даже слез не было.
Ночью она почти не спала. Рядом ровно посапывал Сергей, уютный и теплый. В детстве, когда ей было страшно, она зарывалась под одеяло и представляла, что находится в маленьком домике, который никто не найдет. Вот и сейчас она лежала, укрывшись одеялом с головой, и вспоминала. Вспоминала, как десять лет назад Сергей уговаривал ее. «Ленусь, ну ты пойми, она одна осталась. Мы же дети, наш долг. Она не будет нам мешать, у нее своя комната будет. Ты же у меня самая понимающая».
Она и была понимающей. Она приняла ее, ухаживала, когда Раиса Петровна болела, терпела ее бесконечные придирки, оправдывая все одиночеством и возрастом. Она видела, как Сергей разрывается между ней и матерью, и жалела его. Она брала все на себя, сглаживала углы, молчала, когда хотелось кричать. Зачем? Чтобы сейчас, в пятьдесят два года, обнаружить, что ее собственное кресло, ее маленький островок покоя, без ее ведома вышвырнули в угол?
В памяти всплыл другой эпизод, пятилетней давности. Раиса Петровна тогда решила, что дачный участок Елениных родителей, доставшийся ей в наследство, используется «нерационально». И без спроса выкорчевала мамины любимые пионы, чтобы посадить «полезную» картошку. Елена тогда плакала. Сергей ее утешал: «Лен, ну она же не со зла. Она человек практичный. Хочешь, новые пионы купим? Еще лучше посадим!»
Они не купили. И не посадили. Просто забылось. Затерлось новыми, мелкими обидами и компромиссами. И вот теперь Елена лежала и думала: сколько таких «пионов» было выкорчевано из ее жизни с молчаливого согласия мужа? Сколько ее желаний, привычек, маленьких радостей было принесено в жертву на алтарь его сыновнего долга и ее собственного терпения?
Она вдруг поняла, что не может вспомнить, когда они с Сергеем в последний раз говорили о чем-то, кроме быта и здоровья его мамы. Когда он спрашивал, как прошел ее день в школе, какие у нее новые ученики, о чем она мечтает? Он видел в ней функцию. Жена. Хозяйка. Буфер между ним и его властной матерью. Удобная, понимающая, безотказная.
Под утро, когда за окном забрезжил серый рассвет, решение пришло само собой. Не как вспышка озарения, а как логичный, единственно возможный вывод из длинной цепи умозаключений. Спокойное и холодное, как ноябрьская вода в Волге.
***
На следующий день в учительской, во время большой перемены, Елена сидела за своим столом и механически проверяла сочинения. Буквы плясали перед глазами.
— Лен, ты чего такая? На тебе лица нет, — рядом присела Татьяна, ее коллега-историчка и единственная близкая подруга. Татьяна была женщиной боевой, разведенной лет пятнадцать назад, самостоятельно вырастившей сына. Она всегда смотрела на Еленину семейную ситуацию с плохо скрываемым неодобрением.
Елена подняла на нее глаза.
— Таня, она мебель передвинула.
Татьяна не сразу поняла.
— Кто?
— Свекровь моя. Раиса Петровна. Вчера прихожу — а у меня вся гостиная вверх дном. Наняла грузчиков и устроила перестановку. По своему вкусу.
Татьяна присвистнула.
— Однако. А Сергей что?
Елена криво усмехнулась.
— Сергей сказал, что, может, так и лучше. Главное, чтобы мы не ссорились.
Татьяна покачала головой и отпила остывший чай из своей кружки с надписью «Carpe Diem».
— Ленка, я тебе сто раз говорила. Он не изменится. Он маменькин сынок, и это не лечится. Он будет до седых волос прятаться за твою юбку от ее юбки. Сколько ты еще терпеть будешь? Пока она твою кровать в коридор не выставит?
Слова подруги были резкими, но справедливыми.
— Я больше не буду, — тихо сказала Елена.
Татьяна внимательно посмотрела на нее. В Еленином взгляде было что-то новое. Не привычная усталость, а что-то твердое, стальное.
— В смысле? — насторожилась она.
— В прямом. Я вчера все решила.
Она рассказала подруге о своем ночном бдении, о холодном и ясном решении. Татьяна слушала молча, не перебивая. Когда Елена закончила, она накрыла ее руку своей.
— Ты уверена? Это серьезный шаг. У тебя есть куда идти?
— У меня есть квартира моих родителей, — сказала Елена. — Она стоит закрытая уже пять лет. Та самая, где Раиса Петровна пионы выкорчевала. Там дача, но и квартира в райцентре осталась. Маленькая «двушка». Пыльная, запущенная, наверное. Но моя.
— Ленка… — в голосе Татьяны было и восхищение, и беспокойство. — А работа? Школа?
— Возьму отпуск за свой счет на месяц. Посмотрю. Может, там в школу устроюсь. Или репетиторством займусь. Не пропаду. Мне не нужно много. Мне нужно… дышать.
Татьяна крепко сжала ее руку.
— Если что, ты знаешь, я всегда…
— Знаю, — кивнула Елена, и впервые за сутки на ее глаза навернулись слезы. — Спасибо, Тань.
Весь оставшийся день она двигалась словно в тумане. Вела уроки, отвечала на вопросы учеников, участвовала в обсуждении планов на осенние каникулы. Но мыслями она была уже далеко. Она составляла в уме списки: что нужно взять с собой, кому позвонить, что сказать Сергею. Страха не было. Была только странная легкость, как будто она наконец сбросила с плеч неподъемный груз, который носила много лет, даже не осознавая его тяжести.
***
Вечером она не стала устраивать сцен. Она дождалась, когда Сергей придет с работы, накормила его ужином (Раиса Петровна уехала к своей подруге «пожаловаться на неблагодарную невестку»). Когда он, сытый и расслабленный, уселся перед телевизором, она села рядом. Не в свое кресло, которое так и стояло в углу, а на диван.
— Сережа, нам надо поговорить.
Он нехотя оторвался от экрана.
— Опять про маму? Лен, я же сказал, я поговорю с ней. Ну, погорячилась она, с кем не бывает.
— Нет, не про маму, — покачала головой Елена. — Про нас. Я уезжаю.
Сергей уставился на нее.
— Куда уезжаешь? К Татьяне своей? На ночь? Лен, ну хватит дуться, как маленькая.
— Я уезжаю в Кстово. В мамину квартиру. Насовсем.
До него доходило медленно. Он несколько раз моргнул, словно пытаясь сфокусироваться.
— В каком смысле «насовсем»? Ты что, разводиться собралась? Из-за какой-то мебели? Лена, ты с ума сошла? Нам по пятьдесят с лишним лет! Какой развод?
Его голос сорвался на крик. В нем было не горе, а возмущение, недоумение. Как будто его любимая домашняя техника вдруг взбунтовалась и отказалась работать.
— Дело не в мебели, Сережа. Ты и сам это знаешь. А если не знаешь, то это еще хуже. Дело в том, что я больше так не могу. Я устала быть понимающей. Я устала быть буфером. Я устала чувствовать себя в своем доме виноватой.
— Но… куда я без тебя? — растерянно пробормотал он. И эта фраза стала для Елены последним подтверждением ее правоты. Не «как мы друг без друга?», а «куда я без тебя?». Он не о любви говорил. Он говорил об удобстве.
— У тебя есть мама, — ровно ответила она. — Она наведет тебе порядок. Идеальный. Как она считает нужным.
Она встала и пошла в спальню собирать вещи. Он пошел за ней, растерянный, злой, испуганный.
— Лена, остановись! Что за цирк ты устроила? Что я людям скажу? Матери что скажу? Что от меня жена ушла на старости лет?
— Скажи правду. Что она сама ее выжила. А ты ей помог.
Она достала с антресолей старый, но крепкий чемодан. И стала молча складывать в него свои вещи. Не все. Только самое необходимое и самое дорогое. Несколько платьев, две пары обуви, стопку книг, которые хотела перечитать. Фотографию их дочери Марины. И маленькую шкатулку, где хранились мамины украшения и несколько писем от отца.
Сергей метался по комнате, хватался за голову, уговаривал, потом начинал злиться, обвинять ее в эгоизме, в том, что она рушит семью.
— Тридцать лет! Тридцать лет мы прожили! И ты хочешь все это перечеркнуть из-за… из-за серванта?!
Елена застегнула молнию на чемодане. Посмотрела на мужа.
— Нет, Сережа. Не из-за серванта. А ради себя. Потому что если я останусь, от меня скоро совсем ничего не останется. Кроме тени, которая боится шуршать, чтобы не мешать твоей маме.
В этот момент в замке повернулся ключ. Вернулась Раиса Петровна. Увидев чемодан в руках Елены и перекошенное лицо сына, она все поняла. Но отреагировала по-своему.
— Собираешься? Ну и скатертью дорога! — ядовито сказала она. — Наконец-то мой сын вздохнет спокойно! Намучился он с тобой, с твоим характером! Вечно недовольная, вечно себе на уме!
Елена молча взяла чемодан. Прошла мимо них, не глядя. В коридоре она на секунду остановилась у книжного шкафа, провела рукой по его гладкой, прохладной поверхности. Прощальный жест.
Сергей так и остался стоять в дверях спальни, глядя ей вслед. Он ничего больше не сказал. Не сделал ни шага, чтобы ее остановить.
***
Квартира в Кстово встретила ее запахом пыли и забвения. Тонкий слой серой пыли покрывал все поверхности. Мебель, накрытая белыми простынями, напоминала призраков из прошлого. Но здесь было тихо. Абсолютно, оглушительно тихо. И эта тишина была лучшей музыкой.
Первые дни были самыми трудными. Елена отмывала, отчищала, разбирала. Каждая вымытая тарелка, каждая протертая полка были актом возвращения себе своего пространства. Она выбросила горы хлама. Она содрала старые, выцветшие обои. Она работала до полного изнеможения, и эта физическая усталость была спасением. Она не оставляла сил на то, чтобы думать и жалеть себя.
Сергей позвонил через три дня. Голос у него был потерянный.
— Лен, ну как ты там? Может, вернешься? Мама… она тоже переживает. Говорит, погорячилась.
— Я не вернусь, Сережа, — ответила Елена, оттирая въевшееся пятно на кухонном подоконнике.
— А как же… мы?
— А «нас» уже давно нет, — сказала она и впервые за много лет сказала ему правду, горькую, но необходимую. — Есть ты и твоя мама. И есть я. Отдельно.
Он еще что-то говорил, но она его уже не слушала.
Через неделю ей позвонила дочь, Марина. Она училась в Москве, в аспирантуре. Отец, видимо, пожаловался ей.
— Мам, привет. Папа сказал, что ты уехала. Это правда?
— Правда, дочка.
Марина помолчала. Елена приготовилась к упрекам, к просьбам «подумать о семье».
— Мам, — сказала Марина наконец, и в ее голосе не было осуждения. — Я, наверное, должна была сказать это раньше. Я так рада за тебя.
Елена опешила.
— Рада?
— Да. Я каждый раз, когда приезжала, видела, как бабушка тебя изводит. А папа делает вид, что ничего не происходит. Я ему сто раз говорила. Это было нечестно по отношению к тебе. Ты правильно сделала, мам. Ты имеешь право на свою жизнь. Тебе помощь нужна? Деньги? Может, приехать?
Елена села на старый табурет посреди разоренной кухни и заплакала. Она плакала от облегчения, от благодарности, от любви к своей взрослой, мудрой дочери.
— Не надо, солнышко. Я справлюсь. Я уже справляюсь.
Этот разговор стал для нее точкой невозврата. Не той, что была в прошлом, когда она терпела, а новой, настоящей. Точкой, после которой начинается новая дорога.
***
Прошел месяц. Маленькая квартира преобразилась. Елена сама поклеила новые обои — светлые, в мелких полевых цветах. Отмыла паркет до блеска. Расставила свои книги, повесила на окна легкие занавески. Купила новое кресло, точь-в-точь как то, старое, и поставила его у окна.
Она устроилась на работу в местную школу. Коллектив принял ее хорошо. Дети оказались ничуть не хуже, чем в ее престижной нижегородской гимназии. Она много гуляла по тихим улочкам старого города, ходила на берег Волги, смотрела на медленное течение воды. И дышала.
Сергей звонил еще несколько раз. Его тон менялся. Сначала он злился, потом уговаривал, потом жаловался. Жаловался, что мама готовит не так вкусно, что она постоянно ворчит, что в доме без Елены стало пусто и неуютно. Он даже приехал один раз. Постоял на пороге ее новой-старой квартиры, помялся.
— Лен, ну может, все-таки… Я поговорю с мамой, она съедет на дачу насовсем. Я все сделаю, как ты скажешь.
Елена посмотрела на него. Он похудел, осунулся. В его глазах была уже не растерянность, а тоска. Ей было его жаль. По-человечески. Но любви уже не было. Она выгорела дотла за годы терпения.
— Поздно, Сережа. Тебе надо было говорить с мамой десять лет назад. Или пять. Или даже месяц назад, когда она двигала мебель в нашем доме. А сейчас… сейчас у меня свой дом. И я в нем хозяйка.
Она не пустила его даже на порог.
Однажды вечером, когда за окном шел тихий осенний дождь, Елена сидела в своем новом кресле, укутавшись в плед, и пила чай с чабрецом. На журнальном столике лежал раскрытый роман. В квартире пахло свежей выпечкой — она испекла яблочный пирог, просто так, для себя.
Впервые за много-много лет она чувствовала себя на своем месте. Не было ни страха, ни обиды, ни чувства вины. Была только тихая, спокойная радость. Радость от того, что в пятьдесят два года жизнь не закончилась. Она только началась. Другая, непривычная, может быть, не такая стабильная и предсказуемая, как раньше. Но своя. Отвоеванная. Настоящая.
Зазвонил телефон. Это была Татьяна.
— Ну что, Робинзон в юбке, как ты там на своем острове?
Елена улыбнулась.
— Тань, у меня все хорошо, — сказала она. — Я, кажется, дома. По-настоящему.