Антонине Мироновне Мосягиной — 97. Несмотря на почтенный возраст, она
отчётливо помнит события 80-летней давности. Это вполне объяснимо:
Великая Отечественная война и немецкая оккупация застали её 12-летней
девочкой-подростком в родном Гомеле. Для неё война, фашизм и геноцид —
не просто слова из школьного учебника, а живые и горькие воспоминания,
навсегда отпечатавшиеся в памяти. Она помнит звуки авиационных тревог,
оккупантов, марширующих по улицам её родного города, и страх за
близких, который не покидал её даже во сне.
От Востока до Рандовки
— До войны мы жили в посёлке Восток, на улице Янки Купалы. Сейчас
там находится завод станочных узлов на территории Сельмаша. Мой отец
был председателем сельсовета, а мама — домохозяйкой. В нашей семье
кроме меня были ещё брат и четыре сестры.
Когда по радио сообщили о войне с Германией, брат сразу ушёл
добровольцем на фронт. Отец продолжал работать председателем
сельсовета до августа 1941 года. Когда немецкие части вплотную подошли
к Гомелю, перебрался в лес к партизанам, потом вступил в ряды Красной
армии. И пропал…
Папа вернулся домой только в 1945-м. Уходил сильным и здоровым
мужчиной, а пришел измождённым, беззубым стариком. Выяснилось, что он
командовал ротой, попал в плен во время боя. Немцы били его дубовой
скамьёй, выбили все зубы, а потом отправили в Германию. Там его
освободили наши солдаты. После войны отец много лет работал мастером в
дерево-обработке на «Гомсельмаше».
В конце июля — начале августа Гомель регулярно бомбили немецкие
самолёты, в основном ночью. Район Сельмаша сильно страдал от
бомбёжек, поэтому мама каждую ночь собирала нас, пятерых девочек,
вешала нам на спину торбочки с едой и отправляла к родственникам в
деревню Рандовка. Утром мы возвращались обратно. Конечно, было
страшно, особенно за маму и наш дом — ведь каждый раз по пути назад мы
видели всё новые разрушения.
А однажды наткнулись на женщину, лежавшую на крыльце своего дома.
Взрывом ей оторвало ноги, и она скончалась от потери крови. В Рандовке
мы часто забирались на крышу дома и смотрели, где что горит в Гомеле
после бомбёжек. И каждый раз молили Бога, чтобы нашу улицу беда обошла
стороной.
Немецкие «забавы»
— В Гомель немцы въезжали так, будто на свадьбу. По дороге ещё где-то
детский магазин обчистили, кукол на мотоколяски привязали и так
фыркали, ехали. Смеялись, на губных гармошках играли. Мы даже подумали —
да не такие они и страшные. А потом их настоящую сторону увидели. В
нашем доме несколько солдат остановились. Кавалеристы, потому что у всех
сапоги со шпорами. Сначала корову и поросёнка забрали, потом нас из
дома выгнали. Пришлось вырыть во дворе землянку и там прятаться.
Однажды на улице поймали ребят, притащили в наш двор и заставили
песком шпоры на сапогах тереть, чтобы блестели. А парни как только немец
отвернулся — шмыг под ворота, и домой! А мне-то куда бежать? Я же дома.
Вот и вытирала пот со лба за всех.
Помню, как пальцы в кровь стёрла, а фрицу всё не так. Закричал: «Найн
гут!» — и снова заставил чистить. Я не выдержала, швырнула сапоги ему и
говорю: «Сам чисти, гитлер недобитый!» Он за мной, я в дом, забилась на
печку в самый дальний угол. Тогда он взял сапог и начал меня им
колотить. Шпорой попал по голове и рассёк кожу. Кровь по лицу пошла, я в
истерике закричала.
Мама прибежала и давай немца ругать: «Что ты творишь, мерзавец, с
ребёнком?!» А тот схватил её за шиворот и как заорал: «Ком
комендатурен!» Мама, видно, поняла, что жареным запахло и стала просить у
него прощения. Тот успокоился и ушёл. Шрам от той шпоры у меня на всю
жизнь остался.
С первого дня немцы зверствовали — искали партизан, коммунистов, даже
нас, детей, пугали. Наставят винтовку и говорят: «Ты партизан!»
Некоторые плакать начинали, а они смеялись и над головой стреляли.
Забавлялись так. Но и среди своих были предатели, кто показывал, где
прячутся коммунисты, советские служащие, офицерские семьи. Всех увозили,
и мы их больше не видели. Крепкие дома немцы занимали, а старые просто
сжигали.
Немцы вообще нас и за людей не считали. Как-то те, что у нас
поселились, ушли на несколько дней. Мама решила, что можно вернуться в
дом. Пришли, улеглись спать прямо на полу. Был у нас ещё племянник
трёхмесячный. Ночью немцы пьяные валились в избу, пинками нас разбудили,
одну бутылку шампанского открыли и начали нас им обливать. Малышу в
лицо попало, он заплакал. Фриц скривился и пистолет из кобуры достал. Мы
еле ушли обратно в нашу землянку.
На уровне скота
— Весной немцы дали каждой семье по участку земли прямо в поле и
велели там посадить картошку. На огородах это делать запретили — мы
тогда не понимали, почему. А осенью всё стало ясно: весь урожай они
забрали себе, нам вообще ничего не оставили. Перебивались, как могли.
Однажды маму в дом немцы позвали и заставили драники жарить — они их
очень любили. Дали ей ведро картошки и коробку сливочного масла. Мама
потом говорила, что чуть сознание от запаха не потеряла. Ни одного
драника ей не дали попробовать, даже картошку для детей не разрешили
взять.
Зимой всех, кто старше 12 лет, гоняли расчищать снег с
железнодорожных путей. За это в конце дня давали по горсти гречневой
лузги. Мы её сразу съедали, правда, потом запорами мучились. Особенно
радовались, когда неподалёку наша авиация немецкие эшелоны с
продовольствием бомбила. Или парти заны их взрывали. Мы бежали на место и
собирали всё, что можно было. Если попадались целые банки тушёнки —
несли домой. Из порванных банок вытаскивали содержимое пальцами и сразу
съедали, хоть и порезы оставались. Но такое бывало не часто. В основном
нас выручали жёлуди — собирали их, перемалывали в муку, и мама из неё
оладьи пекла. Хотя ходить по лесу было страшно.
Однажды, возвращаясь с одной такой вылазки, мы услышали шум
отъезжающих машин и спрятались. Когда всё утихло, на месте, где при
обороне города был вырыт противотанковый ров, земля как будто дышала,
шевелилась… Мы испугались и убежали. Дома рассказали маме об увиденном, и
она нам объяснила, что так немцы уничтожали евреев — кого-то
расстреливали, а некоторых живьём в землю закапывали. Этот ужас до сих
пор меня преследует… А самое страшное, что мы тогда со страху даже не
подумали попытаться кого-то спасти.
Осенью 1943 года фронт с востока уже вплотную приблизился к Гомелю.
Немцы перепугались: начали собирать пожитки, грузить всё в машины и на
подводы. Помню, как мы с сёстрами вышли во двор, увидели эту суету и
злорадно заулыбались. Я не выдержала и крикнула им: «Шнель, шнель!» Один
из них подошёл, достал гранату и показал, мол, сейчас брошу в вашу
землянку — и всем вам капут. Мама испугалась, а тот погрозил нам с
сестрой кулаком и ушёл…
Память сердца
После освобождения Гомеля Антонина Мосягина в школу больше не ходила.
Стыдно, говорит, было 16-летней девице с пятиклашками за одной партой
сидеть. Образование получила позже — окончила вечернюю школу и курсы
кройки и шитья. А сразу после изгнания немцев устроилась работать на
крахмало-паточный завод, где часами лопатой загружала в огромную ёмкость
гнилую картошку. Позже трудилась официанткой в рабочей столовой на
железной дороге.
В 1950 году Антонина вышла замуж за молодого офицера, с которым
пережила множество переездов, исколесив немало больших и маленьких
гарнизонов. Лишь в 1973 году она вернулась в родной Гомель. Город
расцвёл, изменился — ни единого следа былой разрухи не осталось. Ничто в
цветущем городе над Сожем не напоминало ей о войне. Ничто, кроме
горьких воспоминаний о детстве, которое украли война и страх.
