Каждое воскресенье походило на маленькую репетицию ада. Или, может, на экзамен, который я заведомо проваливала, как бы усердно ни готовилась. Поездка к свекрови, Тамаре Ивановне, для меня давно превратилась из семейного долга в тяжёлую повинность. Андрей, мой муж, этого, кажется, не замечал. Или делал вид, что не замечает. Для него это был просто визит к маме. К мамочке.
В это воскресенье всё начиналось как обычно. Я крутилась у зеркала, пытаясь подобрать что-то одновременно нарядное, но не вызывающее, скромное, но не «сиротское». Любой мой выбор Тамара Ивановна встречала одним и тем же тяжёлым вздохом и фразой: «Ну, Светочка… В твои годы надо уже солиднее». Что такое «солиднее», я за пятнадцать лет брака так и не поняла.
— Свет, ты скоро? — донёсся из коридора голос Андрея. В его тоне не было нетерпения, скорее привычная покорность ритуалу.
— Иду, — я в последний раз оглядела себя в зеркале. Строгое платье-футляр тёмно-синего цвета. Ничего кричащего. Жемчужные серёжки-гвоздики. Классика. К чему тут можно придраться? О, я знала, что Тамара Ивановна найдёт.
В машине дети, десятилетний Миша и восьмилетняя Анечка, щебетали на заднем сиденье. Они любили бабушку. Она их баловала, покупала запрещённые мной сладости и разрешала смотреть мультики до посинения. Эта любовь была её главным козырем. И главным оружием против меня.
— Мам, а бабушка испекла свой «Наполеон»? — спросил Миша.
— Наверняка испекла, — улыбнулась я, чувствуя, как внутри всё сжимается.
Её «Наполеон» был легендой. И поводом каждый раз напомнить мне, что мой, по её выражению, «годится только на то, чтобы гвозди забивать». Первые годы я пыталась спорить, даже привезла ей как-то свой торт, испечённый по всем правилам, с заварным кремом и тончайшими коржами. Тамара Ивановна попробовала крошечный кусочек, поджала губы и произнесла при всех: «Суховато. Но для покупного неплохо». Я тогда чуть не расплакалась от обиды. Андрей лишь пожал плечами: «Ну ты же знаешь маму, она просто любит, чтобы всё было по её рецепту».
Квартира свекрови встретила нас запахом ванили и жареной курицы. Запах детства для Андрея и запах тревоги для меня. Сегодня, в честь какого-то дальнего юбилея дальней родственницы, были гости. Это усугубляло ситуацию в разы. Публичное судилище всегда больнее.
— А, вот и вы! — Тамара Ивановна выплыла из кухни, вся в крахмальном фартуке, идеальная хозяйка с картинки. — Проходите, проходите. Андрюшенька, сынок! Как же я соскучилась!
Она обняла сына, потом внуков, а на меня удостоила лишь кивка.
— Здравствуй, Света. Что ж ты так оделась-то? Как на похороны. Этот цвет тебя старит.
Я промолчала. Вдох-выдох. Это просто слова. Я сильная. Я справлюсь.
За столом всё шло по накатанной. Мой салат был «пресноват», курица, которую я принесла, «жестковата», а дети, по мнению бабушки, «совсем от рук отбились». Я сидела с натянутой улыбкой, отвечала на вопросы троюродной тётки мужа и чувствовала, как каменеет лицо. Андрей сидел рядом, ел с аппетитом и вставлял какие-то нейтральные фразы, мастерски уклоняясь от любых острых углов. Он был миротворцем. А миротворцы, как известно, просто убегают с поля боя, оставляя тебя одного под обстрелом.
И вот настал момент десерта. Тамара Ивановна внесла свой триумфальный «Наполеон». Все ахнули. Она, раскрасневшаяся от удовольствия, начала разрезать торт.
— Ох, помню, как Андрюшенька в детстве этот торт любил, — начала она, окинув стол победным взглядом. — А вот Светочка наша… она у нас девушка современная, ей не до готовки. Помню, как-то раз принесла она пирог… яблочный, кажется. Мы с Андреем потом его три дня доесть не могли. Он ещё шутил, бедный, говорит: «Мам, такое ощущение, что Света туда вместо сахара соли насыпала».
Стол затих. Кто-то хихикнул. Тётушка напротив посмотрела на меня с откровенной жалостью. Я почувствовала, как кровь прилила к лицу, запылали уши. Этой истории никогда не было. Это была ложь. Наглая, унизительная ложь, сказанная при всех, чтобы в очередной раз показать, какая я никчёмная хозяйка по сравнению с ней, идеальной матерью её идеального сына.
Я подняла глаза на Андрея. Он отвёл взгляд. Заковырял вилкой в своей тарелке. Он промолчал. Снова.
Внутри меня что-то оборвалось. С громким, оглушительным треском. Та пружина, которую я сжимала пятнадцать лет, лопнула. Всё терпение, все попытки найти общий язык, все проглоченные обиды — всё это превратилось в ледяную, звенящую пустоту.
Я молча встала из-за стола.
— Светочка, ты куда? — с фальшивым удивлением спросила Тамара Ивановна.
— Спасибо, я больше не голодна, — мой голос прозвучал чужим, ровным и холодным. Я взяла свою сумку и пошла в прихожую.
Обратная дорога прошла в гробовом молчании. Дети, почувствовав неладное, притихли. Андрей вёл машину, напряжённо вцепившись в руль. Он ждал, что я начну кричать, плакать, устраивать сцену. Но я молчала. Я перебирала в голове все эти годы, все эти уколы, «шутки», советы… И понимала, что сегодня был конец.
Уже дома, уложив детей спать, я вышла на кухню. Андрей сидел за столом, обхватив голову руками.
— Свет, ну прости. Мама не со зла… Она просто…
— Хватит, — прервала я его. Спокойно. Без крика. И от этого спокойствия ему, кажется, стало ещё страшнее. — Хватит её оправдывать.
Он поднял на меня глаза, полные страдания и вины.
— Что ты предлагаешь? Что мне делать? Порвать с матерью?
Я посмотрела ему прямо в глаза. Долго. И внутри меня больше не было ни боли, ни обиды. Только холодная, твёрдая решимость.
— Я к вам ездить не буду! Хватит меня унижать!
Он замер, потрясённый. В его глазах отразилось непонимание, страх и… осознание, что на этот раз всё по-настоящему. На этот раз это не просто ссора. Это было объявление войны. Или, может быть, декларация независимости. Моей личной независимости от его матери.
Глава 2. Линия фронта
Первые несколько дней после моего заявления дом напоминал минное поле. Мы с Андреем ходили на цыпочках, избегая смотреть друг другу в глаза. Он был в шоке. Для него мир, в котором жена не едет к его маме, был чем-то из области фантастики, крушением всех устоев. Он пытался заговорить со мной, начинал издалека: «Свет, ну может, ты погорячилась?», «Она ведь пожилой человек…», «Давай я с ней поговорю?».
Но я была непреклонна.
— Андрей, ты с ней «говорил» последние пятнадцать лет. Точнее, ты молчал. Твоё молчание — это и есть твой ответ. Ты молча соглашался с ней, когда она меня унижала. Больше этого не будет.
В его глазах металась паника. Он был хорошим человеком, мой Андрей. Добрым, заботливым, любящим отцом. Но он был абсолютно, патологически неспособен противостоять матери. Она вырастила его одна, вложив в него всю свою нерастраченную любовь и властность, и он вырос с твёрдым убеждением, что маму обижать нельзя. Никогда. Даже если мама неправа.
Начались звонки. Тамара Ивановна, не дождавшись нас в следующее воскресенье, перешла в наступление. Сначала она позвонила мне.
— Светочка, что-то случилось? Вы не приехали, я волнуюсь, — её голос сочился медовой фальшью.
— Всё в порядке, Тамара Ивановна. Мы просто были заняты, — ответила я ровно.
— Заняты? Чем это вы могли быть заняты в воскресенье? Андрюша всегда по воскресеньям у меня обедал! Всю жизнь!
— Теперь у него своя жизнь. И своя семья.
В трубке повисла ледяная пауза.
— Я так и знала! — зашипела она. — Это ты его настраиваешь! Ты хочешь отнять у меня сына! Неблагодарная! Я для вас всё, а ты…
Я молча нажала на кнопку отбоя. Мои руки дрожали, но внутри было странное чувство… облегчения. Словно я сбросила с плеч тяжёлый, грязный мешок.
После этого атака переключилась на Андрея. Я слышала обрывки его разговоров, когда он уходил в другую комнату. Он что-то мямлил, оправдывался, его голос становился виноватым и мальчишеским.
— Мам, ну перестань… Светлана просто устала… Нет, она не запрещает… Да приеду я, приеду…
Он возвращался из комнаты осунувшийся, с серым лицом. Садился на диван и молча смотрел в одну точку. Мне было его жаль. Но ещё больше мне было жаль себя — ту, прежнюю, которая терпела ради его спокойствия.
— Она просила привезти детей, — сказал он однажды вечером.
— Ты можешь взять их и поехать. Я не против. Но без меня.
Андрей поехал. Вернулся через три часа мрачнее тучи. Дети привезли с собой огромный пакет сладостей и новые игрушки. А ещё — новые идеи.
— Мама, а бабушка сказала, что ты плохо готовишь суп, поэтому мы у неё обедали, — выпалила Анечка за ужином.
Я посмотрела на Андрея. Он вжал голову в плечи.
— И сказала, что твоё новое платье… оно как у тёти-клоуна, — добавил Миша.
Я отложила ложку. Спокойно.
— Андрей. Ты это слышал? Ты был там. Ты позволил ей говорить это нашим детям?
— Свет, они дети, они всё переврали…
— Не ври мне! И себе не ври! — я впервые за эти дни повысила голос. — Ты сидел и молчал! Ты позволил ей настраивать детей против их собственной матери! Ты понимаешь, что она делает? Она не просто меня унижает, она рушит нашу семью!
Он молчал, и в его молчании я видела ответ. Он понимал. Но страх перед матерью был сильнее.
Обстановка в доме накалялась. Мы почти не разговаривали. Дети чувствовали это и становились нервными и капризными. Тамара Ивановна звонила каждый день, рыдая в трубку, жалуясь на сердце, давление, одиночество и на «эту змею, которую мой сыночек пригрел на груди». Андрей метался между нами, как загнанный зверь. Он худел на глазах, под глазами залегли тени. Он был несчастен. И я понимала, что это жестоко, но по-другому он бы никогда не проснулся. Он должен был дойти до своей точки кипения.
Однажды вечером он пришёл с работы и сел напротив меня. Вид у него был решительный и одновременно затравленный.
— Света, я так больше не могу. Это не жизнь. Мама… она сказала, что если ты не приедешь в это воскресенье и не извинишься, она… она меня знать не хочет.
Я смотрела на него. На своего любимого, но такого слабого мужчину. И поняла, что сейчас решается всё. Не только наши отношения со свекровью. Наша с ним семья. Наш брак.
— Извиниться? За что? За то, что меня пятнадцать лет поливали грязью, а я молчала? За то, что я больше не хочу этого терпеть?
— Она моя мать!
— А я твоя жена! Андрей, это твой выбор. Не мой. Я свой выбор сделала. Я выбрала себя. Своё достоинство. И я хочу, чтобы и наши дети видели, что их мать — не половая тряпка, о которую можно безнаказанно вытирать ноги. Теперь выбери ты. Либо ты защищаешь свою семью — меня, Мишу и Аню, — либо… либо я не вижу смысла в такой семье, где муж не может защитить жену от нападок собственной матери.
Я сказала это тихо, без надрыва. Но в каждом слове была сталь. Я видела, как в его глазах отразился ужас. Он понял, что это не шантаж. Это был ультиматум, который поставила ему сама жизнь. И от его выбора зависело всё наше будущее.
Глава 3. Меж двух огней
Андрей не спал всю ночь. Я слышала, как он ворочался на диване в гостиной — после того разговора мы впервые за много лет легли спать в разных комнатах. Я тоже не спала. Лежала и смотрела в потолок, на котором плясали тени от уличных фонарей. Было ли мне страшно? Да. Я любила его. Но продолжать так жить было равносильно медленному самоубийству. Я раз за разом прокручивала в голове его растерянное лицо и пыталась угадать, что творится у него в душе.
А в душе у Андрея бушевал ураган. Всю свою жизнь он строил по одному простому принципу: «лишь бы мама не расстраивалась». Этот принцип был заложен в него с младенчества. Мама, которая тащила его на себе одна, работала на двух работах, отказывала себе во всём, лишь бы у «Андрюшеньки всё было». Она была для него святой, мученицей, непререкаемым авторитетом. Её слёзы были для него страшнее любого наказания. И вот теперь от него требовалось пойти против неё. Сознательно причинить ей боль.
Он вспоминал детство. Вот ему семь лет, он разбил её любимую чашку. Он стоит, дрожит от страха, а она, вместо того чтобы ругать, обнимает его и плачет: «Чашку жалко, но главное, что ты не порезался, сыночек». И ему становится так стыдно, так виновато, что лучше бы она его отлупила. Вот ему шестнадцать, он влюбился в девочку с синими волосами. Мама посмотрела на неё один раз и со вздохом сказала: «Андрюша, она же тебе не пара. Посмотри на неё, какая из неё будет хозяйка?». И он, сам не понимая почему, перестал звонить той девочке. Любое его решение, любой выбор проходили через материнский фильтр одобрения или тихого, скорбного осуждения.
И была Света. Его Света. Яркая, живая, умная. Когда он привёл её знакомиться, мама встретила её с ледяной вежливостью. «Дизайнер? — протянула она. — Профессия несерьёзная. Ну, вам виднее». Он видел, как Света тушевалась под её взглядом, как пыталась понравиться, как пекла эти несчастные пироги, зная, что их всё равно раскритикуют. И он… он ничего не делал. Он говорил себе, что это женские дела, что они сами разберутся. Он убеждал себя, что мама просто заботится, что она желает ему добра. А на самом деле ему было просто страшно. Страшно встать между двумя самыми важными женщинами в его жизни.
Теперь этот страх материализовался. Они обе поставили его перед выбором. И он понимал, что Света права. Её ультиматум был не прихотью, а криком отчаяния. Он видел, как она изменилась за эти годы. Как из весёлой, уверенной в себе девушки она превращалась в нервную, задёрганную женщину, вздрагивающую от каждого телефонного звонка. И виноват в этом был он. Его трусость. Его бездействие.
Настала суббота. День до решающего воскресенья. Напряжение в квартире можно было резать ножом. Андрей ходил из угла в угол, как тигр в клетке. Телефон звонил без умолку — это была мама. Он сбрасывал. Она начинала писать сообщения, полные упрёков и жалоб на сердце.
Вечером он подошёл ко мне.
— У мамы завтра день рождения, — сказал он глухо.
Я замерла. Я совсем забыла. Шестидесятитрёхлетие. Важная дата. И это всё усложняло. Не приехать к матери в день рождения — это был поступок, который она ему точно никогда не простит.
— Я понимаю, — тихо сказала я.
— Что мне делать, Свет? — в его голосе было столько отчаяния, что у меня защемило сердце. — Я не могу к ней не пойти. Но и тащить тебя силой я не буду. Если я приду один… она устроит такой скандал…
— Значит, ты должен сделать так, чтобы скандала не было. Или, по крайней мере, чтобы он был последним.
Он смотрел на меня, и в его глазах я впервые увидела не только страх, но и что-то новое. Какую-то злую, холодную решимость. Он словно дошёл до края пропасти и понял, что падать больше некуда. Нужно либо лететь, либо строить мост.
— Хорошо, — сказал он твёрдо. — Я поеду. Один.
Утром в воскресенье он долго собирался. Надел лучшую рубашку, выбрал галстук. Купил огромный букет её любимых хризантем и подарок, который мы выбирали вместе ещё месяц назад — красивую шёлковую шаль. Он был бледен, но спокоен. Перед уходом он подошёл к детям, обнял их.
— Ребята, сегодня я еду к бабушке один. Поздравлю её от всех нас, хорошо?
Потом он подошёл ко мне. Взял мои руки в свои. Его ладони были ледяными.
— Я люблю тебя, — сказал он. — И я всё исправлю. Обещаю.
Он ушёл, и я осталась одна в оглушительной тишине. Я не знала, чем закончится этот день. Сможет ли он? Найдёт ли в себе силы? Или вернётся сломленным, и нам придётся начинать всё с нуля? Или не придётся начинать вовсе? Я села на диван и стала ждать. Это были самые длинные часы в моей жизни.
Глава 4. Разговор
Андрей шёл по знакомой до боли дорожке к подъезду матери. Каждый шаг отдавался глухим ударом в груди. Он нёс в руках букет и подарочную коробку, но чувствовал себя так, словно шёл на эшафот. В голове он снова и снова прокручивал слова, которые должен был сказать. Они казались правильными и логичными, когда он был дома, рядом со Светой. Но сейчас, по мере приближения к материнской двери, они таяли, превращаясь в невнятное бормотание.
Дверь открылась прежде, чем он успел нажать на звонок. Тамара Ивановна, очевидно, смотрела в окно. Она была нарядно одета, на лице — тщательно нанесённый макияж, скрывающий следы слёз. Но глаза выдавали всё: в них была обида, надежда и готовность к бою.
— Сынок! Проходи! Я уж думала, ты не придёшь…
Она попыталась обнять его, но он уклонился, протягивая ей цветы.
— С днём рождения, мама.
Её лицо на мгновение дрогнуло. Она ждала не этого. Она ждала виноватых объятий, лепета оправданий и, конечно, Свету с детьми где-то за его спиной.
— Спасибо, Андрюша. А… где же остальные? — спросила она, ставя цветы в вазу и демонстративно не глядя на него.
— Они не придут, — ровно сказал Андрей, проходя в комнату.
В нос ударил запах праздника. На столе — её фирменная утка с яблоками, салаты, тот самый «Наполеон». Стол был накрыт на четверых. Эта немая декорация красноречивее любых слов говорила о её ожиданиях.
— Как это не придут? — её голос зазвенел. — Это что, новый приказ твоей… жены?
— Мам, сядь. Нам нужно поговорить, — Андрей сам сел за стол, показывая, что не собирается уходить, но и к празднованию приступать не намерен.
Тамара Ивановна опустилась на стул напротив. Вся её поза выражала оскорблённое достоинство.
— Я слушаю, — процедила она. — Что ещё выдумала эта особа, чтобы отравить мне жизнь в мой собственный день рождения?
Андрей глубоко вздохнул, собираясь с силами. Он посмотрел не на мать, а куда-то в сторону, на старую фотографию на серванте. Он там маленький, лет пяти, сидит у неё на коленях. Оба смеются. «Я делаю это ради того мальчика, — подумал он. — И ради того мужчины, которым он должен стать».
— Речь пойдёт не о ней. А о нас. О тебе и обо мне. И о моём отношении к жене.
Он говорил тихо, но отчётливо, подбирая слова. Он не обвинял. Он рассказывал о своих чувствах.
— Мама, я люблю тебя больше всего на свете. Ты самый родной мой человек. Ты вырастила меня, всё для меня сделала. Я никогда этого не забуду. Но… пятнадцать лет я живу со Светой. Она моя жена. Мать моих детей. Она — моя семья. И все эти пятнадцать лет я смотрел, как ты её обижаешь.
— Я?! — всплеснула руками Тамара Ивановна. — Да я ей слова плохого не сказала! Я ей только добра желаю, дурёхе этой! Пытаюсь научить уму-разуму!
— Нет, мама. Ты не учишь. Ты унижаешь, — Андрей впервые посмотрел ей прямо в глаза, и она отшатнулась от его взгляда. — Когда ты при гостях рассказываешь выдуманные истории про её неумение готовить — ты её унижаешь. Когда ты критикуешь её одежду, её методы воспитания, её работу — ты её унижаешь. Ты делаешь это постоянно. Методично. И самое страшное… я молчал. Я позволял тебе это делать. Потому что я боялся тебя обидеть.
По её щекам потекли слёзы. Но это были слёзы не раскаяния, а гнева и жалости к себе.
— Так вот, значит, как! Это я во всём виновата! А она, значит, ангел во плоти? Это она настроила тебя против родной матери! Пришёл и в день рождения такое мне говоришь… Да у меня сердце сейчас остановится!
Она схватилась за грудь. Это был её коронный приём, безотказно действовавший на него с детства. Но сегодня что-то изменилось. Андрей не бросился к ней с водой и таблетками. Он сидел неподвижно.
— Мам, не надо. Давай без этого. Я говорю тебе это именно сегодня, потому что больше не могу врать. Ни себе, ни тебе, ни Свете. Я пришёл поздравить тебя. И сказать, что так, как было, больше не будет.
Он сделал паузу, давая ей возможность услышать.
— Я не позволю никому, даже тебе, унижать мою жену. Я не позволю настраивать моих детей против неё. Я не прошу тебя любить её. Я прошу — нет, я требую — её уважать. Как моего выбора. Как женщину, которую я люблю. Как мать твоих внуков.
Тамара Ивановна смотрела на него так, словно видела впервые. Перед ней сидел не её послушный мальчик Андрюшенька, а чужой, жёсткий, взрослый мужчина. И этот мужчина рушил весь её мир.
— Уходи, — прошептала она.
— Мам…
— Уходи! Слышишь?! Вон из моего дома! И чтобы ноги твоей здесь больше не было! У тебя нет больше матери!
Она зарыдала в голос, уже не сдерживаясь. Навзрыд, по-детски, горько.
Андрей встал. Его сердце разрывалось на части. Это было самое трудное, что он когда-либо делал в своей жизни. Он подошёл к ней, положил руку ей на плечо. Она сбросила её.
— Я люблю тебя, мам, — сказал он тихо. — И я очень надеюсь, что когда-нибудь ты меня поймёшь. Когда ты будешь готова разговаривать с уважением о моей жене, просто позвони. Я всегда приеду. И мы приедем все вместе.
Он положил подарок на стол рядом с нетронутым тортом, развернулся и пошёл к выходу. За спиной остались рыдания, запах утки с яблоками и руины его прежней жизни. Он вышел на улицу, и ему показалось, что он впервые за сорок лет вздохнул полной грудью. Было больно. Но это была здоровая, очищающая боль. Боль человека, который наконец-то сделал правильный выбор.
Глава 5. Хрупкий мир
Андрей вернулся домой другим человеком. Я увидела это сразу, как только он вошёл. Исчезла загнанность во взгляде, расправились плечи. Он подошёл ко мне, молча обнял и долго стоял, уткнувшись лицом в мои волосы.
— Всё? — тихо спросила я.
— Всё, — так же тихо ответил он.
Он рассказал мне о разговоре. Без утайки, передавая и свои слова, и её реакцию. Я слушала, и в груди росло смешанное чувство: гордость за него и острая жалость к ней, к этой одинокой женщине, оставшейся за своим праздничным столом. Она не была монстром. Она была просто несчастной женщиной, которая так боялась потерять единственного сына, что душила его своей любовью, не понимая, что именно этим и отталкивает.
Первая неделя прошла в полной тишине. Тамара Ивановна не звонила. Это было и облегчением, и источником глухой тревоги. Андрей держался, но я видела, как он напряжён, как вздрагивает от каждого телефонного звонка. Он переживал. Но впервые за много лет мы были с ним по-настоящему вместе, одной командой. Мы много разговаривали по вечерам, вспоминали прошлое, анализировали ошибки — и её, и наши. Он признал свою вину, своё многолетнее бездействие. И это признание очистило наши отношения, смыло застарелую ржавчину обид. Наш брак, прошедший через это испытание, стал крепче, чем когда-либо.
А потом, в один из вечеров, когда мы с детьми смотрели какой-то мультфильм, раздался звонок. На экране телефона Андрея высветилось «Мама». Он посмотрел на меня. Я кивнула: «Возьми».
Он ушёл на кухню. Я не слышала, о чём они говорят. Я видела только его спину, напряжённую и прямую. Через пять минут он вернулся. В его глазах стояли слёзы.
— Она… она просто спросила, как у нас дела. И как дети.
Это было начало. Маленький, крошечный шаг на пути к примирению. Не было извинений. Не было признания вины. Тамара Ивановна была из того поколения, которое не умеет извиняться. Но в её простом вопросе было больше, чем в тысяче слов «прости». Это была капитуляция. Она поняла, что рискует потерять всё. И выбрала семью.
После этого были и другие звонки. Короткие, деловые. Она спрашивала про внуков, рассказывала про погоду, про новый сериал. Она ни разу не упомянула меня. Но и не сказала ни одного плохого слова.
Прошёл ещё месяц. Однажды Андрей, поговорив с ней, передал мне трубку.
— Света, это тебя.
Моё сердце ухнуло. Я взяла телефон.
— Алло, — мой голос прозвучал неуверенно.
— Светочка, здравствуй, — голос свекрови был ровным, почти вежливым. — Я тут пирожков с капустой напекла. Много получилось. Может, заехали бы с детьми? Андрюша говорил, Миша их любит.
Я молчала, не зная, что ответить. Это было предложение мира. Неловкое, неуклюжее, но искреннее.
— Хорошо, Тамара Ивановна, — сказала я. — Мы приедем. В воскресенье.
Поездка в то воскресенье была совсем другой. Не было прежнего страха, не было ощущения, что я еду на казнь. Была настороженность, но была и надежда.
Она встретила нас на пороге. Обняла внуков, кивнула сыну. А потом посмотрела на меня.
— Проходи, Света. Рада тебя видеть.
И в этот момент я поняла, что мы победили. Не я победила её, и не она меня. Мы все вместе победили ту стену непонимания и обид, которую строили годами.
Мы не стали лучшими подругами. Вряд ли когда-нибудь станем. Но мы научились уважать друг друга. Она больше никогда не критиковала мою стряпню и не давала непрошеных советов. А я… я научилась видеть в ней не только властную свекровь, но и просто одинокую женщину, которая очень любит своего сына.
Иногда, сидя за её столом и попивая чай с её, бесспорно, вкусными пирожками, я ловила её взгляд. В нём больше не было осуждения. Была какая-то тихая грусть и, кажется, толика уважения. Уважения к женщине, которая посмела сказать «хватит» и изменила не только свою жизнь, но и жизнь всей их семьи, вернув ей хрупкий, но такой драгоценный мир.