Месяц. Целый месяц я жила, как в лихорадке. Не в той, что сбивает с ног и заставляет глотать горькие таблетки, а в другой — счастливой, предвкушающей, той, что заставляет просыпаться на час раньше и засыпать с улыбкой. Причиной этой лихорадки был старый, темного дерева буфет. Не просто мебель, нет. Это был осколок маминого детства, символ того теплого и безвозвратного времени, о котором она говорила с тихой, светлой грустью.
Я помню эти рассказы с ранних лет. Как они с бабушкой пекли пироги с яблоками, и аромат корицы, казалось, навсегда впитался в резные дверцы. Как в его стеклах отражалось солнце, играя зайчиками на вышитой скатерти. Как в нижнем ящике, пахнущем лавандой, хранились старые фотоальбомы в бархатных обложках. Этот буфет был не вещью, а хранителем семейной истории.
Его пришлось продать много лет назад, когда умер отец. Внезапно, скоропостижно. А за ним остались не только воспоминания, но и долги, о которых никто не знал. Мама, сильная, гордая, не сломалась. Она молча продала все, что можно было продать, включая бабушкин буфет, чтобы закрыть дыры и поставить меня на ноги. Она никогда не жаловалась, но иногда, глядя в пустоту, вздыхала: «А помнишь наш буфет? Вот бы сейчас к нему прикоснуться…»
И я решила. Решила, что верну ей этот кусочек счастья.
Поиски были похожи на детективное расследование. Я обзвонила десятки антикварных лавок, перерыла сотни объявлений в интернете. И — о, чудо! — нашла. Не совсем тот, конечно, но настолько похожий, что у меня перехватило дыхание. Тот же темный, почти черный дуб, те же резные узоры, те же матовые стекла. Он стоял в пыльном углу у какого-то коллекционера в пригороде, забытый и одинокий.
Я потратила почти все свои сбережения. На покупку, на реставратора, который колдовал над ним три недели, возвращая к жизни каждую царапинку, каждую потертость. Он отчистил дерево, и оно снова задышало терпким лесным ароматом. Он заменил треснувшее стекло, и теперь в нем снова могло играть солнце. Когда я увидела его готовым, я заплакала. Это был он. Мамин буфет.
День ее рождения приближался. Я договорилась о доставке, все продумала до мелочей. За день до праздника я приехала к маме. Сердце колотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Я застала ее в кухне, она чистила картошку, ссутулившись над столом.
— Мамуль, привет! — я обняла ее со спины, вдохнув родной запах ее волос.
— Леночка, ты чего так рано? Что-то случилось? — она встревоженно обернулась.
— Случилось! Но только самое лучшее! — я не могла больше сдерживаться. Слова лились сами, яркие, восторженные. — Мамочка, ты только представь! Я нашла его! Тот самый буфет из бабушкиного дома! Почти такой же, ты не поверишь! Он прекрасен! Я его отреставрировала, он как новенький! Завтра его привезут! Это мой подарок тебе на день рождения!
Я ждала чего угодно: удивления, слез радости, расспросов, объятий. Но только не того, что последовало.
Мамино лицо в одну секунду изменилось. Улыбка исчезла, будто ее стерли. Глаза, только что смотревшие на меня с теплотой, стали холодными и колючими. Она побледнела так, что веснушки на ее щеках проступили темными пятнами. Нож выпал из ее руки и со стуком ударился о линолеум.
— Какой буфет? — ее голос был тихим, но в нем звенел металл.
— Ну как какой, ма… бабушкин…
— Зачем? — она почти прошипела это слово.
А потом, глядя на меня в упор тяжелым, нечитаемым взглядом, произнесла фразу, которая врезалась в мое сердце, как осколок льда:
— Лучше бы ты молчала! Отмени это! Сейчас же! Мне ничего не нужно!
Она почти кричала. Ее руки дрожали. Я стояла, как громом пораженная, не в силах вымолвить ни слова. Радость, которой я жила весь этот месяц, рассыпалась в прах. Вся моя любовь, все мои старания, все деньги — все было перечеркнуто этими жестокими, непонятными словами. В ее глазах была паника, почти ужас. А в моих — только растерянность и подступающие слезы.
Глава 2
Я не помню, как вышла из ее квартиры. Кажется, я что-то пролепетала про «хорошо, мама» или «я отменю», но слова застревали в горле комком обиды. Я спустилась по лестнице, не дожидаясь лифта, и только оказавшись на улице, под холодным осенним дождем, позволила себе разрыдаться. Дождь смешивался со слезами, стекая по щекам, и мне казалось, что само небо плачет вместе со мной.
Дома я, как автомат, набрала номер транспортной компании. «Доставку на завтра отменить», — механически произнес мой голос. Потом позвонила реставратору, у которого буфет ждал своего часа, и, соврав что-то про изменившиеся обстоятельства, попросила подержать его у себя еще неделю. Я не знала, что с ним делать. Продать? Оставить себе? Сама мысль о нем причиняла физическую боль.
Следующие дни превратились в серый, вязкий туман. Мама не звонила. Я тоже. Что я могла ей сказать? Спросить, почему она так поступила? Я боялась услышать в ответ еще что-то более ранящее. Наша связь, всегда такая теплая и прочная, оборвалась. Между нами повисла ледяная тишина, звенящая от недосказанности и боли.
На ее день рождения я отправила курьером букет цветов и коробку ее любимых конфет. Безлико, холодно, как чужому человеку. Вечером пришла короткая СМС: «Спасибо». И все. Ни звонка, ни смайлика. Просто слово.
Я пыталась работать, встречаться с друзьями, жить своей обычной жизнью, но ничего не получалось. Мамины слова — «Лучше бы ты молчала!» — крутились в голове, как заезженная пластинка. Каждую свободную минуту я прокручивала тот разговор, пыталась найти в нем хоть какой-то смысл. Что я сделала не так?
— Оль, ну ты представляешь? Я столько души в это вложила! — жаловалась я лучшей подруге, сидя в нашем любимом кафе. Ольга смотрела на меня с сочувствием, помешивая ложечкой остывший капучино.
— Лен, ну может, все проще? Может, у нее правда места нет? Или ей просто стало неловко, что ты столько денег потратила? Наши мамы, они же такие… Гордые. Не хотят быть обузой.
— Да при чем тут место? — я почти кричала. — Можно было просто сказать: «Леночка, спасибо, но давай подумаем, куда его поставить». Но не так! Не с такой ненавистью в голосе! Будто я ей не подарок приготовила, а змею в дом принести собралась!
Ольга вздохнула.
— Я не знаю, Лен. Но ты же знаешь свою маму. Она никогда не была простой. Может, стоит подождать? Время лечит.
Но время не лечило. Оно лишь усугубляло мою растерянность. Я стала замечать странности. Раньше мама звонила мне почти каждый день — спросить, как дела, рассказать о новом сериале или пожаловаться на соседей. Теперь же она отвечала на мои звонки односложно, ссылаясь на занятость. Пару раз я заезжала к ней под предлогом передать продукты. Она была… другой. Рассеянной, отстраненной. Взгляд блуждал где-то в стороне, а в квартире царил легкий беспорядок, чего раньше за ней никогда не водилось.
Однажды она позвонила сама и взволнованным голосом спросила, не забыла ли она про запись к врачу, которая должна была быть вчера. Я успокоила ее, сказав, что запись только на следующей неделе. Она облегченно выдохнула и быстро попрощалась. А я осталась сидеть с телефоном в руке, и холодная тревога впервые закралась мне в душу. Что-то было не так. Совсем не так.
Разгадка пришла неожиданно, как это часто бывает. Через две недели после того злополучного дня я снова заехала к маме, чтобы забрать свою зимнюю куртку, которую оставила у нее весной. Мамы дома не было. Она оставила ключи у консьержки и записку: «Ушла в аптеку, буду через час».
Я прошла в свою бывшую комнату, открыла шкаф. И тут мой взгляд упал на старый фотоальбом, который лежал на комоде. Мама, видимо, доставала его. Из альбома неаккуратно торчал какой-то сложенный вчетверо листок. Я машинально потянулась, чтобы заправить его обратно, и он выпал мне в руки. А вместе с ним — еще несколько бумаг.
Я бы не стала их читать. Честно. Но верхний листок был развернут, и мой взгляд зацепился за красную печать и жирные буквы: «УВЕДОМЛЕНИЕ О ПРОСРОЧЕННОЙ ЗАДОЛЖЕННОСТИ». Ниже стояла фамилия мамы и сумма с таким количеством нулей, что у меня потемнело в глазах. А под ним лежала медицинская выписка из неврологического центра. Я не разбиралась в терминах, но слова «когнитивные нарушения», «прогрессирующая амнезия» и «требуется дополнительное обследование» заставили мое сердце остановиться, а потом забиться с бешеной скоростью, отбивая паническую дробь где-то в горле.
Я стояла посреди комнаты, сжимая в руках эти страшные бумаги, и мир вокруг меня рушился. Буфет, обида, молчание — все это вмиг стало таким мелким и незначительным перед лицом открывшейся мне правды.
Глава 3
Я сидела на краю своей бывшей кровати, и комната, такая знакомая и родная, казалась чужой и холодной. Бумаги в моих руках дрожали. Я перечитывала их снова и снова, но мозг отказывался принимать смысл написанного. Кредит? Огромный, неподъемный для пенсионерки. Откуда? Зачем? И эти страшные слова из медицинской выписки… «Прогрессирующая амнезия». Болезнь, которая стирает воспоминания, личность, саму жизнь.
В голове, как вспышки, проносились последние недели. Мамина рассеянность. Забытая запись к врачу. Ее странная, отстраненная улыбка. Ее нежелание говорить подолгу. Все это теперь складывалось в одну ужасающую картину. А ее реакция на буфет? Та ярость, тот испуг… Теперь и они начинали приобретать другой, горький смысл.
Я не знала, сколько просидела так, в оцепенении. Звук поворачивающегося в замке ключа заставил меня вздрогнуть. Мама вернулась.
Я быстро сунула бумаги обратно в альбом и вышла в коридор, стараясь, чтобы мое лицо не выдавало бури, бушевавшей внутри.
— О, Леночка, ты уже здесь, — мама устало улыбнулась, ставя на пол сумку с продуктами. — А я вот в аптеку сходила, потом в магазин… Голова что-то кружится сегодня.
Она выглядела измученной. Под глазами залегли темные тени, а в уголках губ застыла складка горечи, которую я раньше не замечала.
— Мам, давай я помогу, — я взяла у нее сумку и прошла на кухню.
Мысли метались в голове. Сказать? Спросить прямо сейчас? Или сделать вид, что я ничего не знаю? Но как можно делать вид, когда ее мир, наш мир, трещит по швам, а она пытается удержать его в одиночку? Моя обида, такая большая и всепоглощающая еще час назад, съежилась, превратилась в пылинку. На ее место пришел страх. Ледяной, парализующий страх за нее. И еще — жгучий стыд за свою слепоту. Как я могла не видеть? Как могла обижаться на сущие пустяки, когда у нее такая беда?
Я решила. Я должна поговорить с ней. Не сегодня. Не так, с наскока. Мне нужно было подготовиться. Собраться с мыслями, подобрать слова. И главное — понять, чем я могу помочь.
Весь вечер я провела в интернете, читая о ее возможном диагнозе. Статьи, форумы, истории других людей… Чем больше я читала, тем страшнее мне становилось. Но страх сменялся решимостью. Я не оставлю ее одну. Никогда.
Я позвонила в банк, указанный в уведомлении. Представившись ее дочерью, я пыталась выяснить детали кредита. Мне, конечно, ничего не сказали, сославшись на банковскую тайну, но по тону оператора я поняла, что ситуация серьезная.
Следующие два дня я жила как в тумане. Я прокручивала в голове предстоящий разговор. Я репетировала фразы, подбирала интонации. Я боялась ранить ее, напугать, заставить снова закрыться в своей скорлупе.
Наконец, я решилась. Взяв выходной, я с утра поехала к маме. С собой я захватила ее любимый вишневый пирог, как в детстве. Это был мой белый флаг, мое молчаливое извинение за непонимание.
Она встретила меня сдержанно, но, кажется, была рада. Мы пили чай на кухне, говорили о каких-то пустяках. Я смотрела на ее руки с сеточкой морщин, на родные черты лица и пыталась набраться смелости.
— Мам… — начала я, и мой голос предательски дрогнул. — Нам нужно поговорить.
Она напряглась. Вся ее фигура подобралась, она словно приготовилась к удару.
— О чем, Леночка?
— О тебе. О нас. Мам, я была у тебя на днях… Забирала куртку. И я случайно… Я нашла кое-какие бумаги.
Я видела, как кровь отхлынула от ее лица. Она снова стала такой же бледной, как в тот день. Ее глаза потемнели, в них плескался страх.
— Не нужно было тебе ничего видеть, — тихо сказала она, глядя в сторону.
— Нужно, мама. Нужно. Я должна знать, что происходит. Пожалуйста, не отталкивай меня.
Я взяла ее руку в свои. Ее ладонь была холодной как лед. Я достала из сумки те самые бумаги, которые забрала с собой, и аккуратно положила их на стол поверх цветастой клеенки. Уведомление из банка. Медицинскую выписку.
— Мама, что это? Почему ты молчала?
Она смотрела на эти листки, и ее плечи начали мелко дрожать. Она пыталась что-то сказать, но из горла вырывался лишь сдавленный всхлип. И тогда плотина, которую она строила годами, которую она так отчаянно пыталась удержать, рухнула.
Глава 4
Она зарыдала. Не плакала, а именно рыдала — громко, навзрыд, как ребенок, которого долго заставляли быть сильным. Она закрыла лицо руками, и ее худенькие плечи сотрясались от беззвучных судорог. Всю жизнь я видела маму стойкой, несгибаемой, той, что справится с любой бедой. Даже после смерти отца она не позволяла себе такой слабости при мне. И видеть ее сейчас, такую сломленную и беззащитную, было невыносимо.
Я пересела на стул рядом, обняла ее, прижала к себе. Я гладила ее по седеющим волосам и шептала какие-то бессвязные слова утешения: «Тише, мамочка, тише… Все хорошо… Я с тобой…»
Прошло, наверное, минут десять, прежде чем она смогла говорить. Ее голос был хриплым и дрожащим, она говорила сбивчиво, прерываясь, чтобы перевести дыхание.
— Лена… прости меня… Я не хотела тебя расстраивать… Я думала, я сама справлюсь… всегда справлялась…
Она сделала глубокий вдох и начала рассказывать. И каждое ее слово было для меня ударом.
Оказалось, полтора года назад ее двоюродная сестра, тетя Валя из Саратова, попала в беду. Ее единственный сын затеял какой-то бизнес, влез в огромные долги, и ему стали угрожать. Тетя Валя, убитая горем, позвонила маме, умоляя о помощи. И мама, моя мама с ее огромным сердцем, не смогла отказать. Она взяла кредит. Огромный. Почти вся сумма ушла на погашение долгов племянника.
— Я не хотела, чтобы ты знала, Леночка. Это не твои проблемы. У тебя своя жизнь, свои заботы. Я думала, потихоньку выплачу с пенсии… — она горько усмехнулась. — Наивная. Платежи оказались непосильными. Сначала я платила, ужимаясь во всем. Потом… потом я продала квартиру.
Я оцепенела.
— Как… продала? А где… где мы сейчас?
— В съемной… — прошептала она, не поднимая глаз. — Это комната. Однокомнатная квартира, я снимаю ее уже полгода. Я выручила неплохие деньги, погасила большую часть кредита… Остался небольшой хвостик, но…
Она замолчала, и я поняла, что сейчас будет самое страшное.
— А буфет… — ее голос снова задрожал. — Когда ты сказала про буфет… Я представила, как его привозят, а ставить-то некуда! В эту конуру… Я не хотела, чтобы ты видела, как я живу. Мне было так стыдно, Лена. Так стыдно за свою нищету, за свою глупость…
Я сжала ее руку еще крепче. Стыд. Вот что двигало ею. Не ненависть, не злость, а всепоглощающий, иррациональный стыд.
— А еще… вот эти выписки… — она кивнула на второй листок. — Я стала все забывать, Лена. Сначала по мелочи — имена, даты… А потом… Я могу выйти из дома за хлебом и забыть, куда шла. Я боюсь, доченька. Мне так страшно, что однажды я проснусь и не узнаю тебя. Я не хотела, чтобы ты тратила деньги на меня, на какие-то дурацкие буфеты, когда мне… когда мне нужно столько денег на обследования, на лекарства, которых, может, и нет…
Теперь все встало на свои места. Каждое слово, каждый взгляд. Ее фраза «Лучше бы ты молчала!» была не отвержением моей любви. Это был крик отчаяния. Крик человека, загнанного в угол. Попытка защитить меня от своей боли, от своего стыда, от своей страшной болезни. Она не отталкивала меня — она отталкивала беду, которая стучалась в ее дверь. Она пыталась в одиночку встать на пути у лавины, чтобы та не накрыла и меня.
Я смотрела на свою маленькую, сильную маму, которая взвалила на свои плечи непосильную ношу, и понимала, что люблю ее больше всего на свете. Не за ее силу, а за ее уязвимость. Не за ее стойкость, а за ее страх.
Моя глупая, детская обида на разбитый сюрприз казалась теперь такой мелкой, такой пошлой. Я обижалась на то, что мне не дали сделать красивый жест, в то время как она теряла все: дом, здоровье, память.
Глава 5
Шок медленно отступал, уступая место чему-то новому. Это было не просто сочувствие или жалость. Это была острая, почти физическая боль за нее, смешанная с безграничной нежностью и яростной решимостью. Вся моя прошлая жизнь, мои заботы, работа, планы — все это отошло на второй план. Теперь был только один план, одна цель — быть рядом с ней.
Я обняла ее так крепко, как только могла, пытаясь передать ей всю свою любовь, все свое тепло. Я прижимала ее к себе, и слезы уже текли по моим щекам. Но это были другие слезы. Не слезы обиды, а слезы очищения.
— Мамочка, почему ты мне не сказала? Ну почему? Мы бы со всем справились вместе! Ты слышишь? Вместе!
Она подняла на меня свои заплаканные, покрасневшие глаза, и в них впервые за долгое время блеснула не паника, а робкая надежда.
— Я не хотела быть тебе обузой, Леночка…
— Какая же ты обуза, мам? Ты — моя мама. Самый родной человек на свете. А все остальное — деньги, квартиры — это такая ерунда. Мы все решим. С кредитом разберемся. Врачей найдем самых лучших. Мы будем бороться, вдвоем.
В тот день что-то неуловимо изменилось в нас обеих. Я перестала видеть в ней несокрушимую скалу, опору, которая всегда будет на своем месте. Я увидела просто человека. Уставшего, напуганного, нуждающегося в помощи и защите. Моя детская, идеалистическая любовь переросла в нечто большее — в любовь взрослую, осознанную, принимающую. Я поняла, что забота — это не про дорогие подарки и красивые сюрпризы. Забота — это быть рядом, когда страшно. Делить боль на двоих. Держать за руку и не отпускать, даже когда кажется, что все вокруг рушится.
Мы проговорили до позднего вечера. Мама, словно прорвав плотину молчания, рассказывала все в мельчайших подробностях. А я слушала, и с каждым ее словом тяжесть с ее души, казалось, перетекала ко мне, но не давила, а превращалась в силу и решимость действовать.
На следующий день я снова позвонила реставратору.
— Знаете, — сказала я ему, — буфет пока не понадобится. Вы не могли бы выставить его на продажу?
Он удивился, но согласился. Мне не было жаль. Буфет был лишь символом, вещью. Он выполнил свою странную, болезненную миссию — он вскрыл нарыв, заставил правду выйти наружу. Но теперь он был не нужен.
Мы начали новую жизнь. Я переехала к маме в ее съемную комнатушку. Да, было тесно, неудобно, но это было неважно. Важно было то, что мы были вместе. Я нашла ей хорошего невролога, мы начали обследования. Я взяла на себя все переговоры с банком. Я работала из дома, чтобы постоянно быть рядом.
Болезнь, конечно, никуда не делась. Бывали дни хорошие, когда мама шутила, пекла свои фирменные пирожки и вспоминала смешные истории из моего детства. А бывали дни плохие, когда она с растерянным видом смотрела на меня и не могла вспомнить, как меня зовут. В эти моменты я брала ее за руку, показывала наши старые фотографии и терпеливо, сотый раз, рассказывала нашу общую историю.
Наши отношения вышли на совершенно новый уровень. Уровень абсолютного доверия и честности. Больше не было секретов, недомолвок, стыдливого молчания. Были только мы вдвоем против всего мира.
Иногда я вспоминаю тот день, когда пришла к ней с новостью о буфете. И ее страшные слова: «Лучше бы ты молчала!» И я понимаю, что она была не права. Хорошо, что я не молчала. Хорошо, что я пришла и разбила своим дурацким сюрпризом ту стену, которую она так тщательно выстраивала. Ведь именно за этой стеной я и нашла свою настоящую маму. И подарила ей не старый буфет, а нечто гораздо более ценное — уверенность, что она не одна. И никогда не будет одна.