Коробки, коробки, коробки… Они стояли повсюду, как молчаливые картонные солдаты, занявшие нашу маленькую съемную квартирку. В воздухе висела та особенная пыль переезда — смесь бумаги, старых воспоминаний и надежд на будущее. Я провела рукой по запыленному комоду, последнему из нашего имущества, что еще не был упакован. На душе было… странно. Смесь легкой грусти от прощания с этим местом и светлого предвкушения.
— Ну что, Ириша, последняя ходка? — Дима вошел в комнату, вытирая со лба пот. Мой муж. Мой сильный, надежный, мой любимый Дима. Глядя на его уставшую, но довольную улыбку, я почувствовала, как тревога отступает.
— Последняя, — кивнула я, улыбнувшись в ответ. — Даже не верится, что мы это сделали.
— А я тебе что говорил? Прорвемся! — он обнял меня за плечи и крепко прижал к себе. — Подумаешь, пара-тройка месяцев у мамы. Зато потом — своя, новенькая, с большими окнами! Как ты и мечтала.
Я уткнулась носом в его плечо, вдыхая родной запах. Да, своя квартира… Это была наша общая мечта, к которой мы шли несколько лет. И вот, когда старую продали, а новостройка еще не была сдана, единственным вариантом оказалась квартира его мамы, Галины Петровны.
Моя свекровь. Женщина строгая, сдержанная, словно высеченная из камня. За все годы нашего с Димой брака я так и не смогла растопить лед в ее глазах. Она никогда не говорила ничего плохого напрямую, нет. Ее оружием были холодное молчание, едва заметные усмешки и вздохи, полные вселенской скорби, когда я делала что-то, по ее мнению, не так. То есть, почти всегда.
Но я не сдавалась. Я верила — или хотела верить, — что в глубине души она просто одинокая женщина, которая боится потерять единственного сына. Я привозила ей подарки, звонила по праздникам, нахваливала ее пироги, которые на самом деле были суховаты. Я надеялась, что совместная жизнь, пусть и временная, поможет нам сблизиться. Что она увидит, как я люблю Диму, как забочусь о нем, и ее сердце наконец оттает. Какая же я была наивная…
Последняя коробка была загружена в машину. Мы с Димой еще раз обошли пустые комнаты, где эхо гулко отзывалось на наши шаги. Грустно и светло одновременно. Впереди — новый этап.
Дом Галины Петровны встретил нас запахом валокордина и застарелой тишины. Все здесь было пропитано ею: тяжелые бархатные шторы, не пропускающие солнечный свет, фарфоровые слоники на полированной стенке, идеально ровная скатерть на обеденном столе. Музей имени одной хозяйки.
— Мам, мы приехали! — бодро крикнул Дима, втаскивая в прихожую первую коробку.
Тишина.
Из гостиной доносилось лишь мерное пощелкивание спиц. Мы переглянулись. Я пожала плечами, мол, может, не расслышала.
Мы вошли в комнату. Галина Петровна сидела в своем любимом кресле, том самом, с продавленным сиденьем и наброшенной на спинку шалью. Она не подняла головы, ее пальцы ловко и быстро перебирали петли на спицах. Перед ней на столике стояла чашка с остывшим чаем.
— Мам? — повторил Дима, уже не так уверенно.
Она медленно, очень медленно закончила ряд, отложила вязание на колени и только тогда подняла на нас глаза. Взгляд был холодным, как мартовский лед. Он скользнул по сыну и остановился на мне. В нем не было ни радости, ни даже простого гостеприимства. Только тяжелое, глухое раздражение.
И тут она произнесла слова, которые врезались в мою память намертво, как эпитафия на надгробной плите. Она сказала это тихо, буднично, не меняя выражения лица, словно констатировала факт о погоде за окном.
— Тебя тут никто не ждал.
Время остановилось. Щелчок спиц, тиканье старых часов на стене, шум машин за окном — все звуки исчезли. Остались только эти пять слов, повисшие в воздухе, как дым от едкого костра. Они ударили меня под дых, вышибая воздух из легких. Я стояла, вцепившись в ручку своей сумки, и чувствовала, как кровь отхлынула от лица.
Я посмотрела на Диму, ища поддержки, спасения. Он растерянно моргал, на его лице было написано такое искреннее недоумение, что на секунду мне стало его жаль. Он был совершенно не готов к такому.
— Мам, ты чего? — он попытался обратить все в шутку, неуклюже рассмеявшись. — Мы же договаривались.
— Я думала, Димочка один приедет, — все так же ровно продолжала свекровь, снова берясь за вязание. Спицы защелкали с удвоенной силой, отбивая смертельный ритм моего унижения. — Помочь мне с заготовками на зиму.
Димочка. Ему тридцать семь лет, у него своя семья, а для нее он все еще «Димочка», который приехал помочь с огурцами. А я… я была просто досадным приложением. Ненужной вещью, которую притащили в дом без спроса.
Сердце колотилось где-то в горле. Хотелось развернуться и убежать. Бежать без оглядки из этого дома, пропитанного враждебностью и запахом лекарств. Но куда? Нашей квартиры больше не было. Мы были бездомными, зависящими от милости этой женщины.
Я заставила себя глубоко вдохнуть. Я не заплачу. Не доставлю ей такого удовольствия. Я подняла подбородок и посмотрела ей прямо в глаза.
— Здравствуйте, Галина Петровна.
Она даже не удостоила меня взглядом.
— Вещи ставьте в маленькую комнату, — бросила она в пустоту. — И разуйтесь в прихожей, нечего грязь тащить.
Дима, все еще пытаясь спасти ситуацию, схватил меня за руку. Его ладонь была влажной.
— Ириш, пойдем, не обращай внимания. Мама просто не в духе. Устала, наверное.
«Не в духе». «Устала». Эти жалкие оправдания, которые я слышала уже сотню раз. Но никогда еще они не звучали так фальшиво. Он не защитил меня. Он просто сделал вид, что ничего не произошло. И в этот момент, стоя на пороге чужого дома, который должен был стать моим временным пристанищем, я почувствовала себя бесконечно, отчаянно одинокой. Ледяное щупальце страха сжало мое сердце. Я поняла: это не просто плохой день. Это начало войны. И я на ней — главный враг.
Глава 2. Тихая война на кухне
Первая ночь в доме свекрови была похожа на сон в чужой, неудобной одежде. Мы спали на старом диване, который скрипел при каждом движении и пах нафталином. Я долго лежала без сна, прислушиваясь к незнакомым звукам: скрипу половиц в коридоре, тиканью часов в гостиной, гулу старого холодильника на кухне. Дима уснул сразу, едва его голова коснулась подушки. Он был измотан переездом и, кажется, уже забыл о сцене в прихожей. А я не могла. Слова свекрови крутились в голове, как заевшая пластинка: «Тебя тут никто не ждал».
Утром я проснулась с твердым намерением: я буду умнее. Я не поддамся на провокации. Я докажу ей — и себе, — что я хорошая хозяйка, заботливая жена и достойная невестка. Я завоюю ее расположение. Или, по крайней мере, нейтралитет.
Я встала пораньше, на цыпочках прошла на кухню. Кухня — это сердце дома, не так ли? И еще это поле битвы, как я очень скоро поняла. Я решила приготовить завтрак для всех. Сырники. Дима их обожает, да и кто не любит сырники? Беспроигрышный вариант.
Я нашла в холодильнике творог, яйца, муку. Все делала тихо, стараясь не греметь посудой. Вскоре по кухне поплыл аппетитный аромат ванили и жареного теста. Я уже представляла, как мы все вместе сядем за стол, как Галина Петровна, попробовав мой сырник, пусть и неохотно, но признает, что получилось вкусно…
— Что ты тут делаешь?
Ее голос за спиной прозвучал так резко, что я вздрогнула и едва не выронила сковородку. Галина Петровна стояла в дверях, закутанная в свой вечный серый халат, и смотрела на меня с нескрываемым осуждением.
— Доброе утро, Галина Петровна. Я завтрак готовлю, — я постаралась улыбнуться как можно дружелюбнее.
Она подошла ближе, заглянула в сковородку. Поджала губы.
— Сырники? Муку переводишь. Дима жирное с утра не ест, у него желудок слабый. Ему нужна овсянка. На воде. Без сахара и соли.
Она сказала это так, будто я пыталась отравить ее сына. Весь мой энтузиазм улетучился, как дым.
— Но… он всегда ел сырники, — пролепетала я.
— Дома он ел что попало, — отрезала она, открывая шкафчик и с грохотом доставая кастрюлю. — А здесь будет питаться правильно.
Она встала рядом со мной к плите и принялась варить свою овсянку, демонстративно отодвигая мою сковородку на дальнюю конфорку. Воздух на маленькой кухне стал плотным и тяжелым. Я чувствовала себя непрошеной гостьей, которая влезла на чужую территорию со своими глупыми порядками.
Когда проснулся Дима, на столе стояли две тарелки: одна с моими румяными, пышными сырниками, украшенными сметаной, и другая — с серой, унылой овсяной кашей.
— О, сырники! — обрадовался он и потянулся к тарелке.
— Димочка, съешь кашу, — тут же вмешалась Галина Петровна. — Тебе нужно беречь желудок.
Дима посмотрел на мать, потом на меня, на его лице отразилась вся гамма эмоций — от желания съесть то, что хочется, до детского страха ослушаться. И, конечно, страх победил.
— Да, мам, ты права, — вздохнул он и послушно взял тарелку с овсянкой. — Ириш, извини, но мама права, желудок что-то пошаливает в последнее время.
Он даже не посмотрел на меня. А я смотрела на свои остывающие сырники, которые вдруг показались мне жалкими и неуместными. Это было мое первое поражение. И оно было сокрушительным.
Дни потекли один за другим, похожие друг на друга, как серые бусины, нанизанные на нить уныния. Галина Петровна вела свою тихую, изматывающую войну. Она никогда не кричала, не устраивала скандалов. Ее методы были куда изощреннее.
Она могла пройти за мной с тряпкой, вытирая «пыль», которую я только что стерла. Она пересаливала суп, который я варила, а потом за ужином громко жаловалась сыну, что у Ирины, видимо, «проблемы со вкусом». Она вела долгие телефонные разговоры со своими подругами, сидя в гостиной, и громко, чтобы я точно слышала, рассказывала, как ей тяжело, как «чужой человек в доме нарушил весь ее покой».
Самым невыносимым было ее полное игнорирование. Она разговаривала со мной только через Диму.
— Димочка, скажи ей, чтобы убрала свои ботинки с коврика, они мешают.
— Димочка, спроси у нее, когда она собирается постирать полотенца.
Я превратилась в «нее». В безликое местоимение. Я перестала существовать для нее как личность. Это было унизительно до дрожи в коленях.
Я пыталась говорить с Димой. Сначала спокойно, потом — с надрывом в голосе.
— Дима, пожалуйста, поговори с ней. Она меня просто изводит. Я так больше не могу.
Он слушал, хмурился, вздыхал. И отвечал одно и то же, как заведенный.
— Ир, ну ты же знаешь маму. У нее характер тяжелый. Она старенькая, одинокая. Ну потерпи немного, будь умнее. Не обращай внимания.
«Не обращай внимания». Как можно не обращать внимания, когда твое достоинство втаптывают в грязь каждый день? Как можно «быть умнее», когда тебя методично стирают из реальности? Он не понимал. Или не хотел понимать. Ему было проще, чтобы я «потерпела», чем вступать в открытый конфликт с матерью, которая держала его на коротком поводке всю его жизнь.
Я чувствовала себя преданной. Не только свекровью, но и собственным мужем. Он выбрал нейтралитет, а в этой войне нейтралитет был равносилен переходу на сторону врага. Напряжение между нами росло. Мы стали меньше разговаривать, чаще ссориться по пустякам. Он уходил в работу, задерживался допоздна, лишь бы поменьше бывать в этом наэлектризованном доме. А я оставалась одна, наедине со своей тихой войной и своим отчаянием.
Однажды вечером, когда Дима снова был на работе, а Галина Петровна смотрела свой сериал, я сидела в нашей маленькой комнате и механически листала ленту в телефоне. И вдруг наткнулась на объявление о сдаче квартиры. Маленькой, скромной, на окраине города. Но своей. Отдельной. Где никто не будет стоять над душой, критиковать твою еду и разговаривать с тобой через третье лицо.
Я замерла. В груди что-то екнуло. Я начала искать еще. И еще. Вбивала в поиск «снять квартиру недорого», «жилье на длительный срок». Это была безумная идея. У нас не было лишних денег, все уходило на ремонт в новостройке. Но мысль о своем, пусть и временном, уголке, о спасении из этой золотой клетки, стала вдруг такой ясной, такой навязчивой.
Это была моя маленькая тайна. Мой план побега. Каждую ночь, когда Дима засыпал, я под одеялом, при тусклом свете экрана телефона, искала варианты. Я сохраняла номера, делала скриншоты, прикидывала бюджет. Это давало мне силы прожить еще один день. Силы улыбаться, когда хотелось кричать, и молчать, когда хотелось высказать все в лицо. Я еще не знала, как скажу об этом Диме. Но я точно знала одно: я не выдержу здесь три месяца. Мое терпение было на исходе.
Глава 3. Тост, ставший последней каплей
Приближался день рождения Димы. Обычно я обожала этот праздник. Мы всегда отмечали его как-то по-особенному: уезжали за город, или собирали близких друзей в уютном ресторанчике, или просто устраивали романтический ужин на двоих. Это был наш день.
Но в этом году все было иначе. Галина Петровна взяла организацию праздника в свои руки.
— Никаких ресторанов, — заявила она безапелляционным тоном. — Соберемся дома, по-семейному. Я позову тетю Валю с дядей Колей и Зиночку с мужем. Приготовим все как надо.
«Мы приготовим», — подумала я с горькой усмешкой. Я прекрасно знала, что это означает. Это означало, что я буду чистить, резать, мыть и накрывать на стол под ее чутким руководством и бесконечным потоком критики, а все лавры достанутся ей, великой и несравненной хозяйке.
Я попыталась возразить.
— Галина Петровна, может, мы лучше просто посидим втроем? Или с Димой куда-нибудь сходим? Он так устает в последнее время…
— Что значит «сходим»? — она посмотрела на меня так, будто я предложила ограбить банк. — Это день рождения моего сына! Он должен быть в кругу семьи. А ты, я смотрю, хочешь его от родных оторвать. Всегда это знала.
Дима, как всегда, занял позицию миротворца.
— Ириш, ну пусть мама организует. Ей же приятно будет. Один раз можно и потерпеть. Ради мамы.
«Ради мамы». Эта фраза стала лейтмотивом нашей жизни. Ради мамы я должна была молчать. Ради мамы я должна была терпеть. Ради мамы я должна была отказаться от себя.
Весь день я провела на кухне. Я начистила гору картошки для пюре, нарезала тазик оливье, запекла курицу. Галина Петровна ходила за мной по пятам, как надзиратель.
— Картошку режешь слишком крупно. В оливье нужно больше моркови. Курицу ты пересушишь, дай я сама сделаю.
К вечеру я валилась с ног. У меня болела спина, гудели руки, а в голове стучала только одна мысль: «Скорее бы это все закончилось». Когда пришли гости, я натянула на лицо улыбку и пошла всех встречать. Родственники Димы были людьми неплохими, но полностью находились под влиянием его матери. Они сочувственно кивали мне, когда Галина Петровна в очередной раз жаловалась на «нынешнюю молодежь», и тут же переводили тему. Никто не хотел связываться.
Стол ломился от еды. Все смеялись, говорили комплименты хозяйке, поднимали тосты за здоровье именинника. Я сидела рядом с Димой, механически улыбалась и чувствовала себя чужой на этом празднике жизни. Я была здесь просто функцией, бесплатной рабочей силой.
Дима выглядел уставшим. Он пытался поддерживать разговор, улыбался, благодарил за поздравления, но я видела, как напряжены его плечи и как он старается не встречаться со мной взглядом. Он тоже чувствовал это удушающее напряжение, но, как и все остальные, предпочитал делать вид, что все в порядке.
И вот наступил момент, который все изменил. Галина Петровна, слегка разрумянившаяся от выпитого вина, подняла свой бокал. В комнате воцарилась тишина. Все взгляды были устремлены на нее.
— Я хочу поднять этот бокал, — начала она торжественно, обводя всех властным взглядом, — за самого дорогого человека в моей жизни. За моего сына! За моего Димочку.
Она сделала паузу, наслаждаясь всеобщим вниманием.
— Я вырастила его одна. Вложила в него всю свою душу, всю свою жизнь. И я знаю, что он всегда будет только моим. Моим сыном.
И тут она повернула голову и посмотрела прямо на меня. Ее взгляд был долгим, холодным и полным неприкрытого презрения. Это был выстрел в упор.
— И пусть никто не думает, — произнесла она медленно, чеканя каждое слово, — что сможет его у меня отобрать.
В этот момент что-то внутри меня оборвалось. Та тонкая ниточка терпения, на которой все держалось последние недели, с треском лопнула. Весь накопившийся ад — унижение на пороге, переделанные сырники, разговоры через «нее», бесконечные придирки — все это сжалось в один раскаленный ком и подкатило к горлу.
Я почувствовала, как кровь прилила к лицу. Руки задрожали. Я посмотрела на Диму. Он сидел бледный, сжав челюсти, и смотрел в свою тарелку. Он снова молчал. Он позволил ей это сказать. Перед всеми. В его собственный день рождения.
И я поняла: хватит. Хватит быть умнее. Хватит терпеть. Хватит ждать, что кто-то меня защитит. Единственный человек, который может меня защитить, — это я сама.
Я медленно, очень медленно встала. Ноги были ватными, но я заставила себя выпрямиться. Все взгляды тут же переключились на меня. В комнате стало так тихо, что было слышно, как тикают часы на стене.
— Галина Петровна, — мой голос прозвучал на удивление ровно и спокойно, хотя внутри все бушевало. — Я вас уважаю как мать Дмитрия. Но я не позволю унижать себя. Ни в вашем доме, ни где-либо еще.
Я сделала вдох.
— Я ваша невестка. Жена вашего сына. И я такая же часть этой семьи, как и вы. И если вы этого не понимаете, то это ваши проблемы, а не мои.
Я повернулась к Диме. Он поднял на меня глаза, полные страха и растерянности.
— Дима, — сказала я твердо, глядя ему прямо в душу. — Я больше так не могу. Я ухожу. Сегодня же. Прямо сейчас. Одна или с тобой. Выбирай.
Это был ультиматум. Жестокий, бесповоротный, но единственно возможный. Я поставила на кон все: нашу любовь, наш брак, наше будущее. Но я знала, что если останусь, если снова промолчу, я потеряю нечто гораздо более важное — себя.
За столом воцарилось гробовое молчание. Тетя Валя ахнула. Дядя Коля поперхнулся. Галина Петровна побагровела и открыла рот, чтобы начать свою обычную тираду.
Но она не успела.
Потому что Дима, бледный, трясущийся, но с невиданной доселе решимостью в глазах, вдруг тоже встал. Он перебил свою мать, чего не делал, кажется, никогда в жизни.
— Мама, хватит!
Всего два слова. Но они прозвучали, как выстрел. И этот выстрел был на моей стороне.
Глава 4. Выбор и дорога в никуда
«Мама, хватит!»
Эти два слова, произнесенные голосом моего мужа, прорезали тишину, как удар грома. Галина Петровна замерла с открытым ртом, ее лицо выражало смесь шока и праведного гнева. Она привыкла, что ее слово — закон, что ее «Димочка» может поспорить, поныть, но в итоге всегда сдается. А сейчас он не просто возразил — он ее оборвал. На глазах у всей семьи.
Дима глубоко вздохнул, словно набираясь смелости для прыжка в пропасть. Он не посмотрел на мать. Он посмотрел на меня. И в его взгляде я увидела не только страх, но и что-то новое — твердость. Он сделал свой выбор.
Он взял мою руку. Его ладонь была холодной и немного влажной, но сжимала мою крепко, уверенно. Это простое прикосновение сказало мне больше, чем любые слова. Он со мной. Он за меня.
— Мы уезжаем, — сказал он, обращаясь уже ко всем за столом, но глядя на свою мать. — Сегодня же. Прямо сейчас.
— Да как ты смеешь! — наконец обрела дар речи Галина Петровна. — Из-за нее? Из-за этой… ты идешь против родной матери?!
— Я не иду против тебя, мама, — голос Димы дрожал, но не срывался. — Я просто защищаю свою семью. Свою жену. Ирина — моя жена. И если ты не можешь ее принять и уважать, значит, ты не принимаешь и не уважаешь меня. Мой выбор.
Он говорил вещи, которые я мечтала услышать от него все эти недели. Он расставлял границы, которые должен был расставить много лет назад. Я стояла рядом, держала его за руку и чувствовала, как по щекам текут слезы. Но это были не слезы обиды. Это были слезы облегчения.
Мы развернулись и пошли к выходу, оставив за спиной замерших гостей и ошеломленную свекровь. Никто не пытался нас остановить. Мы молча прошли в нашу маленькую комнату, и я, все еще на адреналине, начала судорожно вытаскивать из шкафа наши вещи и бросать их в сумку.
— Ириш, подожди, — остановил меня Дима, положив руки мне на плечи. — Спокойно. Мы все заберем. Просто давай сначала уедем.
— Куда? — вырвалось у меня. — Куда мы поедем, Дима? У нас нет дома.
— Поедем к Андрею, — сказал он без колебаний. Андрей был его лучшим другом. — Я уже думал об этом. У него квартира пустует, пока он в командировке. Перекантуемся пару недель, а там что-нибудь придумаем. Найдем съемную.
Он уже думал об этом. Эта простая фраза перевернула во мне все. Значит, он все видел. Все понимал. Он не был слепым и глухим, как мне казалось. Он просто не решался. Ему нужен был этот толчок, этот мой отчаянный ультиматум, чтобы наконец вырваться из-под материнской опеки.
Мы вышли из квартиры, неся в руках только две спортивные сумки с самым необходимым. Галина Петровна стояла в дверях гостиной, глядя нам вслед. В ее глазах больше не было гнева, только холодная, ледяная ярость и что-то похожее на растерянность. Она проиграла. И она не могла в это поверить.
— Пожалеешь об этом, сынок, — бросила она нам в спину. — Она тебя бросит, вот увидишь. А мать у тебя одна.
Дима остановился на пороге, но не обернулся.
— Мать одна, ты права. Но и жена у меня тоже одна. И я ее выбрал.
Хлопнула входная дверь.
Мы спускались по лестнице в полной тишине. И только оказавшись на улице, в прохладном вечернем воздухе, я смогла наконец выдохнуть. Воздух свободы. Он был немного горьким, пах выхлопными газами и неопределенностью, но он был пьянящим.
В машине мы долго молчали. Дима крепко сжимал руль, глядя на дорогу. Я смотрела на мелькающие огни города. Мы ехали в никуда. У нас не было дома, почти не было вещей, а впереди ждала полная неизвестность. Но впервые за много недель я чувствовала не страх, а покой. Мы были вместе. Мы были командой.
— Прости меня, — наконец сказал Дима, нарушив тишину. Его голос был хриплым. — Прости, что я так долго тянул. Что позволил ей так с тобой обращаться. Я был трусом.
— Ты не трус, — ответила я, кладя руку ему на плечо. — Тебе было сложно. Я понимаю.
— Нет, не понимаешь, — он покачал головой. — Я всю жизнь боялся ее разочаровать. Боялся ее слез, ее обид. Она умеет делать так, чтобы ты чувствовал себя виноватым просто за то, что ты дышишь. И я… я чуть не потерял тебя из-за этого страха. Когда ты сегодня встала и все сказала… я так испугался. Испугался, что ты действительно уйдешь. И в ту секунду я понял, что если я сейчас промолчу, то потеряю тебя навсегда. И это оказалось страшнее, чем ее гнев.
Он припарковал машину у обочины, повернулся ко мне и просто обнял. Крепко, отчаянно, будто боясь, что я сейчас исчезну. И я обнимала его в ответ, зарывшись лицом в его куртку, которая пахла домом, которого у нас больше не было. Мы сидели так посреди незнакомой улицы, в чужом районе, две бездомные души, которые только что обрели друг друга заново.
Квартира Андрея была холостяцкой берлогой, но показалась нам раем. Мы бросили сумки на пол и просто сели рядом на диван. Тишина. Никто не ходил за спиной с укоризненным видом. Никто не вздыхал за стенкой. Можно было просто быть. Просто дышать.
В тот вечер мы не строили планов. Мы просто были рядом. И этого было достаточно. Наш брак прошел проверку на прочность. Жестокую, болезненную, но необходимую. И выстоял. Мы вышли из этого огня другими людьми. Да, у нас впереди было много трудностей. Нужно было найти жилье, забрать остальные вещи, как-то выстраивать — или не выстраивать — дальнейшие отношения с Галиной Петровной. Но это все было потом. А сейчас, в этой временной квартире, начался новый отсчет нашей совместной жизни. Жизни, в которой «мы» — это я и Дима. И больше никто.
Глава 5. Свой дом и чужие окна
Первые дни в квартире Андрея были похожи на странный отпуск. Мы спали до обеда, ели пиццу прямо из коробки, много говорили. Говорили так, как не говорили, наверное, никогда. Дима рассказывал о своем детстве, о том, как мать всегда контролировала каждый его шаг, выбирала ему друзей, решала, в какой институт поступать. Я слушала и понимала, как глубоко в нем сидели эти корни, как тяжело ему было их обрубить. А я рассказывала ему о своей боли, о чувстве унижения и одиночества, которое я испытывала в ее доме. И он слушал, не перебивая, не оправдываясь. Он просто слушал. И это было целительно.
Через неделю мы начали искать квартиру. Бюджет был скромный, но мы были полны решимости. Мы просмотрели десяток вариантов: «убитые» бабушкины квартиры с коврами на стенах, крохотные студии на окраинах, квартиры с сомнительными хозяевами. Мы уставали, отчаивались, но не сдавались. Это стало нашей общей целью, нашим первым совместным проектом в новой жизни.
Телефон Галины Петровны молчал. Она не звонила. И Дима не звонил ей. Это была глухая, напряженная тишина. Я знала, что он переживает, хоть и не показывал этого. Как бы то ни было, это была его мать. Но он держался. Он сделал свой выбор и не отступал от него.
А потом, недели через две после нашего ухода, она позвонила. Я сидела рядом, когда Дима увидел на экране ее имя. Он напрягся, посмотрел на меня, и я кивнула: «Возьми».
Он включил громкую связь.
— Да, мам, — сказал он ровно.
— Димочка… — голос у нее был не властный, как обычно, а какой-то надтреснутый, жалобный. — Ты почему не звонишь? Я же волнуюсь.
— Все в порядке, мам. Мы заняты, ищем жилье.
— Как же вы там… — она вздохнула. — Приезжали бы хоть на чай. Я пирог испекла, твой любимый, с яблоками…
Это была манипуляция. Старая, как мир. Не извинение, не признание своей неправоты. Просто приманка. Попытка вернуть все на круги своя.
Дима молчал несколько секунд. Я видела, как в нем борются два чувства: сыновний долг и newfound-верность своей семье.
— Мам, мы приедем. Обязательно. Но не сейчас. Мы приедем, когда найдем свою квартиру. И мы приедем вместе с Ирой. И я хочу, чтобы ты знала: если я еще хоть раз услышу от тебя или увижу неуважительное отношение к моей жене, мы просто развернемся и уедем. И тогда уже не вернемся. Ты меня поняла?
В трубке повисла тишина. Потом раздался тихий, сдавленный всхлип.
— Поняла я, поняла… Что ж вы за дети такие, неблагодарные…
И она повесила трубку.
Дима отложил телефон и посмотрел на меня.
— Я должен был это сказать.
— Ты все сделал правильно, — сказала я и сжала его руку.
А еще через неделю мы нашли ее. Нашу квартиру. Маленькую, но светлую, с большим окном на кухне, выходящим на старый сквер. Она была пустой, пахла свежей краской, и когда мы вошли внутрь, солнечный луч упал на пол, и я поняла — это дом. Наш дом.
Переезд был радостным и суетливым. Мы забирали свои коробки из квартиры Галины Петровны. Дима договорился, что приедет один, чтобы избежать новых конфликтов. Она встретила его молча, помогла вынести вещи. Ни слова упрека, ни слова извинения. Просто ледяное, отстраненное молчание.
И вот мы сидим на полу в нашей собственной, пусть и съемной, квартире. Вокруг все те же коробки, но теперь они не вызывают уныния. Они — символ начала. У нас нет ни стола, ни стульев, мы едим лапшу быстрого приготовления из пластиковых контейнеров и пьем чай из единственных двух кружек. И мы абсолютно счастливы.
Прошел месяц. Наша новостройка наконец-то была сдана. Начались приятные хлопоты с ремонтом. Мы вместе выбирали обои, плитку, спорили из-за цвета дивана и смеялись. Наш брак, прошедший через огонь, стал только крепче. Дима изменился. Он стал увереннее, решительнее. Он больше не боялся брать на себя ответственность. Он стал мужчиной, главой своей семьи.
Отношения со свекровью… Они не стали теплыми. Галина Петровна так и не извинилась. Но она приняла наши правила игры. Она звонила раз в неделю, разговаривала вежливо, всегда спрашивала, как у меня дела. Мы изредка заезжали к ней в гости — на час, не больше. Она накрывала на стол, угощала чаем и больше никогда, ни единым словом, ни единым взглядом не позволяла себе унизить меня. Это была не дружба. Это был вооруженный нейтралитет. Но после той войны, что мы пережили, даже это было победой.
Иногда по вечерам, стоя у нашего большого окна и глядя на огни чужих окон, я думаю о том, что произошло. Я не изменила свою свекровь. Таких людей изменить невозможно. Но я изменила свою жизнь. Я научилась отстаивать свои границы. Я поняла, что настоящее семейное счастье — это не терпение и не попытки всем угодить. Это уважение. В первую очередь — уважение к себе.
Я смотрю на Диму, который сидит рядом и читает книгу, и понимаю, что люблю его еще сильнее, чем раньше. Мы прошли через испытание, которое могло разрушить нашу семью, но вместо этого сделало ее настоящей крепостью.
А ту фразу, брошенную на пороге, я иногда вспоминаю. «Тебя тут никто не ждал». Может быть, там, в ее мире, меня и не ждали. Но теперь я точно знаю: мой дом там, где ждут меня. И этот дом мы построили сами.