Тридцать пять лет. Тридцать пять лет вместе, как одна большая, крепкая, казалось бы, нерушимая стена. Мы с Андреем построили ее вместе, кирпичик за кирпичиком: сначала любовь, потом свадьба, дети, дом, уют, общие радости и общие горести. Всегда вместе. Для всех вокруг мы были образцом. Я, Ирина, 58 лет, с гордостью думала об этом, когда готовила его любимый ужин, когда встречала его с работы, когда он, уставший, садился в свое кресло, а я приносила ему тапочки. Дети давно выросли, обзавелись своими семьями, внуками. Казалось, наша жизнь – это спокойная гавань, где мы греемся у общего очага, вспоминая былые бури.
В тот вечер Андрей задержался. Обычно он возвращался около шести, максимум полседьмого. А тут – семь, потом половина восьмого. Я начала беспокоиться. Не то чтобы он часто задерживался, нет. Просто… как-то тревожно было. Пахло как-то не так. Не его обычным, чуть терпким запахом одеколона, а чем-то… чужим. Незнакомым. Я стояла у окна, глядя на темнеющую улицу, сердце мое сжималось от необъяснимого предчувствия.
Дверь наконец открылась. Андрей вошел, но не так, как обычно. Не с привычной улыбкой усталого, но довольного человека, а какой-то… бледный. Взгляд потухший, словно он прошел через что-то тяжелое, что-то, что отняло у него последние силы. Он даже не снял пальто сразу.
— Андрюша, что случилось? – мой голос дрогнул. Я подошла к нему, пытаясь разглядеть что-то в его глазах, но они словно отвернулись от меня, уставившись куда-то в пространство.
Он глубоко вздохнул, словно набираясь смелости, и медленно повернулся ко мне. В его глазах, этих родных, знакомых глазах, которых я знала наизусть, я увидела… что-то, что никогда там не видела. Не просто усталость, не просто беспокойство, а что-то холодное, отстраненное, совершенно чужое.
— Ирина, – его голос звучал глухо, как будто из-под земли. – Я… я должен тебе сказать. Я полюбил другую женщину. По-настоящему.
Слово «полюбил» прозвучало как выстрел. Я моргнула, пытаясь понять, не ослышалась ли. Полюбил? Я? Нас?
— Что?.. – прошептала я, и этот шепот едва не утонул в тишине комнаты.
— И мы уже два года вместе, – добавил он, словно это было второстепенное обстоятельство.
Два года. Два года… Эта цифра ударила меня по самому сердцу. Два года он жил двойной жизнью. Два года, пока я готовила ему ужин, гладила рубашки, разговаривала с внуками по телефону, он… он был с другой. Мир, который я считала своим, который я так тщательно выстраивала, рухнул в одно мгновение. Стена, та самая нерушимая стена, рассыпалась в прах, оставив меня стоять посреди руин.
Я не кричала. Я не плакала. Я просто стояла, как громом пораженная, пытаясь осознать, как такое возможно. Как человек, с которым я прожила половину своей жизни, делила постель, рожала детей, мог так просто… уничтожить все это?
— Как?.. – только и смогла выдавить я. – Как ты мог?
Он отвел взгляд.
— Я… я давно чувствовал, что чего-то не хватает, – проговорил он, и каждое его слово было как удар плетью. – Ты… ты подарила мне все, Ирина, но…
Но что? Что я не дала? Что ей, этой неизвестной женщине, удалось то, что не удалось мне за тридцать пять лет? В голове моей проносились обрывки воспоминаний, какие-то неловкие моменты, его отстраненность в последние годы, которую я списывала на возраст, на работу, на быт. Неужели это все были знаки? Знаки того, что я живу во лжи?
— Ты… ты встречался с ней… здесь? – вопрос вырвался сам собой, полный ужаса и отвращения.
Он кивнул.
— Иногда. Когда тебя не было.
Это было последнее, что я услышала в тот вечер. Последний гвоздь, вбитый в крышку гроба нашей с ним жизни. Я не помню, как он ушел спать. Я не помню, как я оказалась в нашей спальне. Я просто лежала, глядя в потолок, ощущая, как холод медленно заполняет меня, вытесняя все тепло, всю любовь, все, что составляло меня.
Утро принесло лишь одно – опустошение. И злость. Острая, жгучая злость, которая, как ни странно, принесла с собой некую ясность. Я прошла через эту ночь, и мне предстоял еще долгий путь. Путь, который начался с разрушенного брака и закончится… чем? Я еще не знала. Но одно я знала точно: я больше не та Ирина, которая готовила ужин и ждала у окна. Она умерла той ночью. А я… я должна была родиться заново.
Ночь не принесла забвения. Она была длинной, липкой, как паутина, из которой я не могла выбраться. Каждый шорох в доме, каждый скрип половицы отдавался в моей голове оглушительным эхом. Это был наш дом. Наш. Но теперь он казался чужим, оскверненным. Я лежала на нашей кровати, на своей половине, и впервые за тридцать пять лет чувствовала рядом с собой не родного человека, а врага. Его ровное дыхание во сне выводило меня из себя. Как он мог спать? Как он мог просто лежать здесь, в тепле и уюте, который я создавала годами, после того как вонзил мне нож в самое сердце?
Утро пришло серое, безрадостное. Я встала раньше него. Тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить. Не из заботы. Из брезгливости. Я не хотела видеть его просыпающимся, не хотела видеть, как он потягивается в нашей постели.
На кухне я механически включила кофеварку. Аромат кофе, который всегда приносил мне умиротворение, сегодня вызывал тошноту. Все было фальшивым. Вся моя жизнь оказалась подделкой, искусно выполненной декорацией, за которой скрывалась ложь. Два года. Семьсот тридцать дней. Я перебирала в памяти эти два года. Вот мы отмечаем юбилей нашей свадьбы, дети, внуки, тосты за вечную любовь. А он уже был с ней. Вот мы едем в отпуск, он держит меня за руку, фотографирует на фоне заката. А в его телефоне, наверное, уже были ее сообщения.
Когда он вошел на кухню, я даже не обернулась. Я почувствовала его присутствие спиной. Он постоял мгновение, потом сел за стол. Молча. Тишина была густой, тяжелой, ее можно было резать ножом.
— Кофе будешь? — мой голос прозвучал ровно, безэмоционально. Я сама себе удивилась. Внутри все кричало, выло от боли, а снаружи – ледяное спокойствие. Наверное, это и есть шок.
— Да, пожалуйста, — пробормотал он.
Я налила ему кофе. Поставила чашку на стол. Наши руки случайно соприкоснулись. Я отдернула свою, как от огня. Он вздрогнул.
— Ира, нам надо поговорить.
Я медленно повернулась и посмотрела на него. В упор. Вчера я видела в его глазах только холод. Сегодня я искала там хоть что-то. Раскаяние? Сожаление? Вину? Но видела лишь усталость и… раздражение. Он был раздражен тем, что ему приходится через все это проходить.
— Говори, — сказала я. — У меня много вопросов, Андрей. Очень много. Например, кто она?
Он отвел взгляд.
— Это не имеет значения.
— Не имеет значения? — я усмехнулась, и усмешка вышла кривой, уродливой. — Человек, с которым мой муж спит два года, не имеет значения? Ты серьезно?
— Ее зовут Марина. Она… она моя коллега. Младше меня.
— Конечно, младше, — вырвалось у меня. — На сколько? На двадцать лет? На тридцать? Нашла себе папочку, а ты — молодую куклу, чтобы почувствовать себя снова мужчиной?
— Прекрати, Ира! Все не так просто!
— А как?! — я впервые повысила голос, и чашка в моей руке задрожала. — Как просто, Андрей?! Ты приходишь домой и объявляешь, что у тебя другая жизнь? Что все наши тридцать пять лет — это так, недоразумение? Привычка?
— Это не было недоразумением! — он тоже начал заводиться. — Я любил тебя! Я… я и сейчас тебя по-своему… уважаю. Ты мать моих детей, ты прекрасная женщина…
— Не смей, — прошипела я. — Не смей говорить мне эти дежурные гадости. Уважает он! Ты вытер об меня ноги, о мой дом, о всю нашу жизнь, и теперь говоришь об уважении?
Он встал, прошелся по кухне. Вид у него был затравленный. И в этот момент я поняла: ему не жаль меня. Ему жаль себя. Себя, попавшего в эту неприятную ситуацию.
— Она дает мне то, чего у нас давно нет, — сказал он тихо, глядя в окно. — Жизнь. Радость. Ощущение, что я еще на что-то способен. С тобой… с тобой все стало слишком привычным. Спокойным. Как болото.
Болото. Наша жизнь, которую я считала тихой гаванью, для него была болотом. А я, значит, была главной тиной в этом болоте.
— Ты приводил ее сюда? В наш дом?
Этот вопрос я задала почти шепотом. Я боялась ответа, но должна была знать.
Он молчал. Долго. Это молчание было страшнее любого слова.
— Андрей. Отвечай.
— Да, — выдавил он наконец. — Пару раз. Когда ты уезжала к Свете помочь с внуками.
Земля ушла у меня из-под ног. Я схватилась за столешницу, чтобы не упасть. Она была здесь. В моем доме. Ходила по моим полам. Может быть, даже спала в нашей постели. Картины, одна отвратительнее другой, замелькали у меня в голове. Я почувствовала приступ дурноты.
— Убирайся, — сказала я, не узнавая собственного голоса. Он стал хриплым, чужим.
— Ира, давай спокойно все обсудим…
— Я сказала, убирайся! — закричала я, и во мне прорвалось все, что копилось эту страшную ночь. — Собирай свои вещи и убирайся! К ней! В свою новую, радостную жизнь! Вон из моего дома!
Он посмотрел на меня с удивлением, даже с обидой. Он, видимо, ожидал слез, истерики, уговоров. Но не этого приказа. Не этой ледяной ярости. Поняв, что я не шучу, он развернулся и пошел в спальню. Я слышала, как он открывает шкаф, как бросает вещи в сумку. Я же осталась на кухне, обхватив себя руками, и меня трясло. Не от холода. От ненависти.
Через полчаса он вышел с дорожной сумкой. Постоял в прихожей.
— Я поживу пока у нее. Нам надо будет решить вопрос с квартирой, с дачей…
— Мы все решим, — отрезала я, не глядя на него. — Через адвокатов.
Он удивленно поднял брови.
— Зачем так сразу? Можно же по-человечески…
— По-человечески уже не получится, Андрей. Ты сам все разрушил. Уходи.
Дверь за ним захлопнулась. Я осталась одна в оглушительной тишине. И только тогда, когда его шаги затихли на лестничной площадке, я сползла по стене на пол и зарыдала. Это были не слезы обиды. Это были слезы прощания. Я оплакивала свою жизнь, свою любовь, свою веру в то, что у нас все было по-настоящему. Я оплакивала ту наивную Ирину, которая верила в "жили они долго и счастливо".
Первым делом, немного придя в себя, я позвонила детям. Сначала Свете, нашей дочери. Она всегда была мне ближе, мы понимали друг друга с полуслова.
— Мамочка, что случилось? У тебя голос такой… — встревоженно спросила она, едва я поздоровалась.
И я рассказала. Все. Про "полюбил другую", про два года, про то, что он приводил ее в наш дом. Я говорила, а слезы снова текли по щекам, но голос оставался на удивление ровным.
На том конце провода воцарилось молчание. Потом я услышала сдавленный всхлип.
— Мама… Мамочка, милая… Как он мог? Какой же он… — Света не находила слов, задыхаясь от возмущения. — Я сейчас приеду!
— Не надо, Светочка, у тебя дети, работа. Я справлюсь.
— Я приеду! — отрезала она. — Жди меня.
Ее реакция была как бальзам на душу. Я не одна. У меня есть дочь.
Потом я набрала Павла. Сын всегда был более сдержанным, прагматичным, весь в отца.
Он выслушал меня молча, ни разу не перебив.
— Да, — сказал он после долгой паузы. — Ситуация, конечно… неприятная. Мам, а ты уверена, что это не просто… кризис среднего возраста? Может, он еще одумается? Не надо рубить с плеча.
Я опешила.
— Паша, какой кризис? Он два года жил на две семьи! Он мне врал каждый день!
— Я понимаю, — его тон был спокойным, почти деловым. — Но тридцать пять лет брака… Это же не шутки. Может, вам стоит поговорить еще раз? Может, сходить к психологу?
Я слушала его и не верила своим ушам. Он не осуждал отца. Он искал компромисс. Он пытался сохранить "статус-кво", потому что так удобнее. Удобнее, когда у родителей все в порядке.
— Психолог уже не поможет, сынок. Твой отец сделал свой выбор.
— Ладно, мам, держись там. Если что-то понадобится, звони.
Я повесила трубку с тяжелым сердцем. Сын меня не понял. Или не захотел понять. Он был слишком похож на Андрея. Эта их мужская солидарность, эта их логика, в которой нет места разбитому женскому сердцу.
Дни потекли медленно, однообразно. Пустой дом давил на меня. Каждый предмет напоминал о нем, о нашей прошлой жизни. Вот его кресло. Вот полка с его книгами. Вот наша свадебная фотография на стене – мы такие молодые, счастливые, смотрим в будущее с такой надеждой. Я сняла ее и убрала в самый дальний ящик комода. С глаз долой.
Приезжала Света, привозила продукты, пыталась меня расшевелить.
— Мам, нельзя так раскисать. Ты должна жить. Ради себя, ради нас с внуками.
— Я не знаю, как, дочка. Я всю жизнь жила для него, для вас. Я не знаю, как это – жить для себя.
Однажды вечером в дверь позвонили. Я думала, Света что-то забыла. Но на пороге стояла моя лучшая подруга, Ольга. Мы дружили еще со школы. Она, овдовев пять лет назад, жила одна и знала, что такое одиночество.
— Так, — сказала она с порога, оглядев меня критическим взглядом. — Вид у тебя, подруга, не очень. А ну-ка, ставь чайник. Принесла твой любимый торт. Будем лечить твою душу.
Она села на кухне, такая же решительная и энергичная, как и тридцать лет назад. Выслушала мой сбивчивый рассказ. Не перебивала, только хмурила брови.
— Козел, — вынесла она вердикт, когда я закончила. — Обыкновенный старый козел, которому в голову ударила седина, а в бороду — бес. Что делать собираешься? Жалеть себя и лить слезы?
— А что мне еще делать, Оля?
— Жить! — она стукнула ладонью по столу. — Во-первых, немедленно к юристу. Хорошему. Чтобы этот твой благоверный не оставил тебя у разбитого корыта. Дом общий, дача общая. Все делить пополам, и ни копейкой меньше! Не позволяй ему давить на жалость. Во-вторых, нужно что-то делать с собой. Посмотри, в кого ты превратилась! В тень. Пора вспоминать, что ты, Ирина, не просто "жена Андрея". Ты — женщина! Красивая, умная. Вспомни, как ты раньше рисовала! У тебя же талант был!
Она говорила, а я слушала, и что-то внутри меня начинало шевелиться. Злость, о которой я уже почти забыла, снова поднимала голову. Но теперь это была другая злость. Не разрушительная, а созидательная. Злость на себя — за то, что позволила так с собой обращаться, что растворилась в другом человеке без остатка.
В ту ночь я снова почти не спала. Но думала я уже не о его предательстве. Я думала о себе. Я перебирала в памяти свою жизнь, ища не его промахи, а свои. Когда я в последний раз покупала себе платье не потому, что "надо", а потому что "хочу"? Когда я в последний раз делала что-то только для себя? Я вспоминала ту молодую девушку с горящими глазами, которая мечтала поступить в художественное училище. Куда она делась? Куда исчезли ее мечты? Они были похоронены под слоем борщей, выглаженных рубашек и детских пеленок.
И тогда, под утро, я приняла решение. Ольга права. Хватит быть жертвой. Хватит плакать по прошлому, которого больше нет. Андрей лишил меня этого прошлого. Но, как он посмеет лишить меня будущего? Нет. Мое будущее принадлежит только мне. И я построю его сама. С нуля. На руинах старой жизни. И оно будет лучше. Оно будет моим.
Слова Ольги о юристе засели в моей голове крепче, чем гвоздь в старой доске. Страшно было даже думать об этом. Развод, адвокаты, суд… Эти слова всегда казались мне чем-то из чужой, несчастной жизни, из сериалов, которые мы с Андреем иногда смотрели по вечерам. А теперь это стало моей реальностью.
Светлана нашла мне адвоката. Женщину, лет сорока пяти, с цепким взглядом и стальным голосом. Звали ее Анна Борисовна. В ее офисе, стерильно-белом и деловом, я чувствовала себя маленькой и потерянной. Я рассказывала свою историю, а она молча кивала, делая пометки в блокноте.
— Ситуация стандартная, Ирина Петровна, — сказала она, когда я закончила. — К сожалению, более чем. Совместно нажитое имущество делится пополам. Дом, дача, машина, счета в банке. Эмоции в сторону, здесь нужен холодный расчет. Ваш муж уже связывался с вами по этому поводу?
— Да, он звонил. Говорил, что хочет все решить «по-хорошему».
Анна Борисовна усмехнулась.
— «По-хорошему» в их понимании — это обычно оставить вам квартиру, а себе забрать дом и дачу, потому что «мужчине это нужнее». Не ведитесь. Мы будем требовать ровно половину от всего. Или денежную компенсацию.
Ее слова отрезвляли. Впервые за эти недели я почувствовала под ногами какую-то почву, пусть и шаткую. Это была почва закона, справедливости.
Разговор с Андреем состоялся через пару дней. Он позвонил сам. Голос его был… почти виноватый.
— Ира, привет. Как ты?
— Нормально, — соврала я.
— Слушай, я тут подумал… Нам надо решить с домом. Я понимаю, что тебе тяжело, но… Марина… в общем, мы хотели бы жить там. Это же большой дом, для семьи. Я готов отдать тебе нашу городскую квартиру полностью, без раздела. И дачу тоже…
Я слушала его и чувствовала, как внутри закипает холодная ярость. Их семья будет жить в моем доме. В доме, где я выбирала каждый гвоздик, каждую занавеску. Где росла Света, где Паша делал первые шаги. Где под яблоней, которую мы сажали вместе, закопана наша первая собака.
— Нет, Андрей, — мой голос был твердым, как никогда. — Квартира и так по закону делится. А дом мы будем продавать. И делить деньги пополам.
На том конце провода повисла тишина.
— Что? — переспросил он, словно не расслышал. — Продавать? Зачем? Это же… это же наш дом!
— Он был нашим, — поправила я. — А теперь это просто недвижимость. И я не хочу иметь с тобой ничего общего, Андрей. Ни-че-го. Поэтому мы все продадим. И дачу тоже.
— Ты с ума сошла! — в его голосе прорезался гнев. — Ты делаешь это мне назло!
— Нет. Я делаю это для себя. Чтобы начать новую жизнь. С чистого листа. И в этой жизни не будет места вещам, которые напоминают мне о твоем предательстве.
Я положила трубку, и руки у меня дрожали. Но это была дрожь не от страха, а от какого-то злого, пьянящего азарта. Я впервые дала ему отпор. Я впервые поставила свои интересы выше его удобства. И это было… хорошо.
Начался мучительный процесс. Оценка имущества, предпродажная подготовка. Каждый приход риелтора в дом был как пытка. Чужие люди ходили по комнатам, заглядывали в шкафы, цокали языками, оценивая ремонт. Я чувствовала себя так, будто продают не дом, а мою душу. Кусками.
Андрей делал все, чтобы помешать. Он «забывал» привезти документы, не отвечал на звонки риелтора, придирался к каждой мелочи. Он не хотел отпускать дом. Дом был его крепостью, его символом успеха. А я эту крепость разрушала.
Однажды он приехал без предупреждения. Я как раз разбирала старые фотоальбомы на веранде.
— Зачем ты это делаешь, Ира? — спросил он, садясь напротив. Он выглядел постаревшим, осунувшимся. Новая жизнь, видимо, отнимала немало сил.
— Что именно?
— Все это. Этот развод, этот раздел… Эта война. Неужели нельзя было просто… отпустить меня?
Я подняла на него глаза.
— Отпустить? Андрей, ты ушел сам. Я тебя не держала. Но ты хочешь уйти, забрав с собой все, что мы строили вместе. Ты хочешь построить свое новое счастье на руинах моего. Так не будет.
— Это не руины! — воскликнул он. — Я же предлагал тебе квартиру! Ты бы жила спокойно…
— В клетке из воспоминаний? Спасибо. Я хочу жить, а не доживать. И я не позволю твоей… Марине… развешивать свои занавески в моей кухне.
Он вскочил.
— При чем тут Марина?! Я говорю о нас! О тридцати пяти годах! Неужели они для тебя ничего не значат?!
Этот вопрос меня добил.
— Они для меня значили все! — я тоже вскочила, и старые фотографии посыпались на пол. — Все, Андрей! А для тебя они были просто «болотом», из которого ты так радостно сбежал! Так что не смей теперь взывать к нашему прошлому! Ты сам его сжег. До тла. А я просто убираю пепел.
Он смотрел на меня, и в его глазах я впервые увидела не гнев, не раздражение, а… растерянность. Словно он только сейчас начал понимать, что теряет не просто удобную жену и налаженный быт. Он теряет что-то гораздо большее. Что-то, что уже никогда не сможет вернуть.
Он ушел, ничего не сказав. А я осталась стоять среди разбросанных фотографий. Вот мы на море, совсем молодые. Вот он держит на руках крошечную Свету. Вот мы за столом с родителями, которых уже давно нет в живых. Слезы навернулись на глаза. Было больно. Но это была уже другая боль. Не боль унижения, а светлая грусть по тому, что ушло навсегда. Я аккуратно собрала фотографии. Самые дорогие я отложу для детей. Остальные… остальным место в прошлом.
Пока шла тяжба с домом, я решила, что больше не могу сидеть в четырех стенах. Ольга была права — нужно было что-то делать с собой. Для начала я пошла в парикмахерскую. Я всю жизнь носила длинные волосы, собранные в пучок. «Так удобнее», — говорила я. Андрей любил мои волосы.
— Только не отстригай, — просил он иногда. — Я так люблю их перебирать.
Теперь его мнение меня не волновало.
— Сделайте мне что-то… стильное, — попросила я молоденькую парикмахершу. — Чтобы я сама на себя не была похожа.
Через час из зеркала на меня смотрела другая женщина. С короткой, элегантной стрижкой, которая открывала шею и подчеркивала скулы. Я выглядела моложе. Смелее. Я себе нравилась.
Окрыленная, я зашла в магазин одежды. Я всегда покупала вещи практичные, немаркие, удобные. А тут мой взгляд упал на ярко-красное пальто. Я никогда в жизни не носила красное. «Слишком вызывающе», — сказал бы Андрей.
«Надо брать», — решила я.
Когда я вышла на улицу в новом пальто, с новой стрижкой, я почувствовала, как меняется моя походка. Спина выпрямилась, подбородок приподнялся. Я ловила на себе взгляды прохожих. И это было приятно.
А потом я вспомнила про рисование. Мой старый мольберт и ящик с красками пылились на антресолях. Я достала их, сдула пыль. Руки помнили все. Я поставила натюрморт — простую вазу с яблоками. И начала рисовать. Сначала кисть дрожала, мазки ложились неуверенно. Но постепенно я увлеклась. Я забыла обо всем — о разводе, о предательстве, о боли. Был только холст, краски и я. Я рисовала до глубокой ночи. А когда закончила, почувствовала не усталость, а огромное, всепоглощающее чувство… свободы.
Я нашла в интернете курсы живописи для взрослых. Студия находилась в старом особняке, в ней пахло скипидаром и творчеством. Моими соучениками были самые разные люди: молодые девушки, солидные мужчины, такие же, как я, женщины, решившие на пенсии исполнить давнюю мечту. Наш преподаватель, седовласый и бородатый художник по имени Илья Сергеевич, был человеком увлеченным и строгим. Он не делал скидок на возраст.
— Ирина Петровна, что за тоска зеленая? — ворчал он, глядя на мой пейзаж. — Где эмоция? Где нерв? Не бойтесь цвета! Вы же не забор красите, а душу на холст выплескиваете!
И я училась. Училась не бояться. Не бояться ярких красок, смелых мазков, чужого мнения. И с каждым новым этюдом я чувствовала, как из меня уходит застарелая боль, уступая место чему-то новому, светлому.
Кульминацией этого периода стал день, когда мы наконец продали дом. Я стояла у нотариуса, подписывала документы. Андрей стоял рядом, мрачный и молчаливый. Когда все было кончено, мы вышли на улицу.
— Ну вот и все, — сказал он. — Ты довольна? Ты разрушила наше гнездо.
— Я построю себе новое, — ответила я спокойно. — Маленькое, но свое. А ты, Андрей, кажется, так и не понял. Ты разрушил не дом. Ты разрушил доверие. А без него любое гнездо — просто клетка.
Я развернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Я не чувствовала ни злорадства, ни радости. Только облегчение. Огромное, безграничное облегчение. Словно я несла на спине тяжеленный мешок с камнями и наконец-то его сбросила. Впереди была неизвестность. Но она меня больше не пугала. Она меня манила.
Я купила небольшую двухкомнатную квартиру в тихом зеленом районе. Не новую, но светлую, с высокими потолками и большим окном в гостиной, выходящим на старый сквер. Первое время после просторного дома она казалась мне крошечной, почти кукольной. Но очень скоро я поняла, в чем ее прелесть. Она была моей.
Здесь не было его кресла, его разбросанных носков, его незримого присутствия в каждом углу. Здесь все было чистым листом, на котором я могла нарисовать все, что захочу.
И я начала рисовать.
Ремонт я решила делать сама. Конечно, для тяжелых работ наняла бригаду, но все остальное — с упоением и радостью. Я часами бродила по строительным магазинам, выбирая обои, краску, плитку. Я отказалась от бежевых и коричневых тонов, которые так любил Андрей за их «практичность». Моя кухня стала нежно-оливковой, а одна стена в гостиной — глубокого, насыщенного синего цвета, как южное ночное небо.
— Мама, ты уверена? — сомневалась Света, глядя на банку с синей краской. — Не слишком мрачно будет?
— Это будет не мрачно, а таинственно, — отвечала я, улыбаясь. — На этом фоне мои картины будут смотреться идеально.
Да, я решила, что мои картины, которые раньше скромно пылились в папке, теперь будут висеть на стенах. Я купила красивые рамы, и мои яркие натюрморты и пейзажи заиграли по-новому. Они наполнили квартиру жизнью и цветом.
Мебель я покупала легкую, современную. Вместо громоздкого дивана, на котором мы с Андреем тридцать лет смотрели телевизор, я поставила изящную софу и два уютных кресла. Теперь, когда приходили Света с семьей или Ольга, мы сидели не рядком, уставившись в экран, а друг напротив друга, разговаривали, смеялись. Моя маленькая гостиная стала центром притяжения, местом, где всем было тепло и уютно.
Я продолжала ходить на курсы живописи. Илья Сергеевич, мой преподаватель, все чаще хвалил мои работы.
— В вас проснулся художник, Ирина Петровна, — говорил он, рассматривая мой очередной этюд. — У вас появился свой почерк, свой взгляд. Вы не думали поучаствовать в нашей осенней выставке?
Я отмахнулась. Куда мне, любителю, на выставку? Но он настоял. Я выбрала три своих лучших работы. Одну из них — натюрморт с гранатами на фоне той самой синей стены — в день открытия купили. Купила молодая пара, им просто понравилась картина. Я была на седьмом небе от счастья. Дело было не в деньгах, которые, к слову, были совсем небольшими. А в том, что кто-то оценил то, что я создала. Я. Сама.
Постепенно в моей жизни появились новые ритуалы, которые вытеснили старые, болезненные. Утренний кофе с книгой у большого окна. Долгие прогулки по скверу. Походы в театр с Ольгой или новыми подругами из студии. Поездки на дачу, которую я все-таки выторговала себе в процессе раздела. Это была не та шикарная «фазенда», которую строил Андрей, а старый, запущенный домик с шестью сотками земли.
Я привела его в порядок. Покрасила в веселый голубой цвет, разбила клумбы. Все лето я возилась с цветами, овощами, и эта работа на земле, под солнцем, лечила меня лучше любого психолога. Я чувствовала, как вместе с сорняками выпалываю из души остатки обиды и горечи.
Прошел год с того страшного вечера. Однажды, в начале осени, раздался телефонный звонок. Номер был незнакомый.
— Алло.
— Ира? Это Андрей.
Я замерла. Я не слышала его голоса несколько месяцев, с момента подписания последних бумаг. Он звучал устало, как-то… надтреснуто.
— Что ты хотел?
— Я… я просто хотел узнать, как ты, — промямлил он. — Света сказала, у тебя все хорошо. Картины продаешь…
— У меня все хорошо, Андрей. Что-то еще?
— Понимаешь… — он замялся. — У нас с Мариной… не все гладко. Она… она оказалась не совсем тем человеком, которого я себе представлял. Все эти развлечения, гости, шум… Я так устал. Я иногда вспоминаю наши тихие вечера…
Я молчала, давая ему выговориться. Внутри не было ни злорадства, ни жалости. Было только… пусто. Он стал мне чужим. Его проблемы меня больше не трогали.
— Я думал… может, мы могли бы встретиться? Поговорить? — в его голосе проскользнула надежда.
И в этот момент я поняла, что моя трансформация завершена. Год назад я бы, возможно, дрогнула. Заплакала. Может быть, даже согласилась бы на встречу в тайной надежде, что он все осознал и хочет вернуться. Но не сейчас.
— Андрей, — сказала я спокойно и твердо, и в моем голосе не было ни капли ненависти. — Нам не о чем говорить. Ты свой выбор сделал год назад. А я за этот год сделала свой. Я выбрала себя. И я не хочу возвращаться в прошлое. Ни на минуту. Прощай.
Я положила трубку и заблокировала его номер. Я не хотела больше этих звонков, этих попыток втянуть меня обратно в его мир, из которого я с таким трудом выбралась.
Я подошла к окну. В сквере кружились желтые листья. Дети смеялись на площадке. Жизнь продолжалась. Красивая, яркая, полная новых красок. И эта жизнь была моей.
Вечером ко мне заехала Света с внучкой, пятилетней Машенькой.
— Бабуля, смотри, что я нарисовала! — Маша протянула мне листок, на котором пестрели разноцветные каракули.
— Какая красота! — похвалила я. — Настоящее солнце!
— Это не солнце, — серьезно ответила внучка. — Это ты. Ты такая же яркая.
Я обняла ее. И впервые за долгие-долгие годы я почувствовала себя абсолютно, безмятежно счастливой. Не потому, что кто-то был рядом. А потому, что я наконец-то нашла себя. Ту самую девочку, которая когда-то мечтала рисовать. Я просто вернула ее к жизни.
Андрей разрушил мой брак. Но он, сам того не ведая, подарил мне нечто гораздо более ценное — свободу быть собой. И за это, пожалуй, я могла бы даже сказать ему «спасибо». Но говорить я ничего не буду. Я просто буду жить. Ярко. Смело. И с удовольствием. Ведь впереди еще столько чистых холстов.