Знаете, есть такое тихое, уютное счастье, которое боишься спугнуть громким словом? Оно живёт в мелочах: в запахе утреннего кофе, в том, как солнечный луч путается в волосах дочки, в смехе сына, который строит башню из подушек в гостиной. Двенадцать лет я строила такое счастье. Кирпичик за кирпичиком, день за днём. Наша трёхкомнатная квартира, которую Дима купил ещё до нашей свадьбы, стала моим холстом. Я помню её пустой, гулкой, пахнущей краской и новой мебелью. А потом в ней появились детские рисунки на стенах, царапина на паркете от первого Артёмкиного велосипеда, вышитые мной салфетки на комоде и аромат яблочного пирога по выходным. Это был не просто дом. Это была наша крепость. Моя крепость.
Мне тридцать восемь. У меня есть Дима – мой муж, моя опора, как я думала. И у нас есть двое чудесных детей: рассудительная десятилетняя Лиза, моя маленькая копия, и семилетний непоседа Артёмка, весь в отца. Глядя на них, я чувствовала, как сердце наполняется такой всеобъемлющей нежностью, что хотелось плакать. Вот оно, то самое, ради чего стоит жить.
Но над нашей крепостью уже давно сгущались тучи. И имя этим тучам было Тамара Ивановна. Моя свекровь.
Она была не просто частью нашей жизни, она была её постоянным, незваным контролёром. Её звонки раздавались в самое неподходящее время – когда я укладывала детей спать или пыталась побыть с мужем наедине. Её визиты всегда были внезапными, как гроза среди ясного неба. «Я мимо проходила, дай, думаю, загляну!» – говорила она, а её пронзительный взгляд уже сканировал квартиру на предмет пыли, немытой посуды или «неправильно» расставленных цветов.
Каждое моё действие подвергалось критике. Суп – «пресный, Дима такой с детства не любит». Рубашки мужа – «плохо отглажены, стыдно на работу в таком ходить». Воспитание детей – «ты их слишком балуешь, Галя, вот я Димочку в строгости держала, и смотри, какой мужчина вырос!».
Я терпела. О, как я терпела! Я улыбалась, кивала, мягко спорила, пыталась перевести всё в шутку. Я делала это ради Димы. Он разрывался между нами, и я видела, как ему тяжело. «Ну, Галюнь, ты же знаешь маму, – говорил он, виновато заглядывая мне в глаза. – Она одна меня растила, ей трудно. Потерпи, пожалуйста».
И я терпела. Ради мира в семье. Ради спокойствия детей. Ради любви к мужу. Я убеждала себя, что мудрость женщины – в её терпении. Но я не знала, что у каждого терпения есть дно. И я к нему стремительно приближалась.
В тот вечер мы сидели на кухне. Дети уже спали, за окном лил тёплый июльский дождь, а мы с Димой мечтали. Мечтали о море. Две недели в маленьком домике на побережье, где только мы вчетвером, шум волн и запах соли. Мы рассматривали фотографии, смеялись, представляя, как Артёмка будет визжать от восторга, убегая от волн, а Лиза – собирать самую красивую коллекцию ракушек.
– Вот этот домик, смотри! – я ткнула пальцем в экран ноутбука. – Веранда прямо над пляжем! Представляешь, как мы будем там ужинать?
Дима обнял меня за плечи, и я прижалась к нему, вдыхая родной запах. В этот момент я была абсолютно счастлива.
И в этот момент зазвонил телефон.
На экране высветилось: «Мама». Дима вздохнул, его объятия ослабли. Я почувствовала, как тонкая ниточка нашего уюта натянулась и зазвенела.
– Да, мам, привет, – бодро начал он. – Да, всё хорошо. Ужинаем… то есть, чай пьём. Что делаем? Да вот, отпуск планируем…
Я видела, как его лицо меняется. Улыбка сползла, плечи опустились. Он слушал, кивал, изредка вставляя: «Да, мам…», «Я понимаю, мам…», «Ну конечно, мам…».
Когда он положил трубку, на кухне повисла тишина, нарушаемая только стуком дождя по подоконнику.
– Что случилось? – спросила я, хотя уже знала ответ.
– Мама говорит, какое море? – Дима потёр переносицу. – У неё давление скачет, да и на даче огурцы пошли, кто собирать будет? Говорит, надо ехать на дачу. Всем вместе. Помогать.
Во мне что-то оборвалось. Дача. Шесть соток, засаженных картошкой и теми самыми огурцами. Душный домик без удобств. И Тамара Ивановна, которая с утра до вечера будет руководить «помощью», превращая отдых в каторгу. Два года подряд мы «отдыхали» именно так. И я дала себе слово – больше никогда.
– Дима, мы договорились, – сказала я так спокойно, как только могла. – Мы обещали детям море. Они так ждут.
– Галь, ну ты же слышала. Она плохо себя чувствует…
– Она всегда плохо себя чувствует, когда мы планируем что-то без неё! – Я почувствовала, как во мне закипает раздражение, которое я так долго подавляла. – Дима, это наш отпуск. Нашей семьи.
Он молчал, глядя в стол. Этот его молчаливый уход от проблемы выводил меня из себя больше, чем любые слова. Он просто не хотел делать выбор, не хотел никого обидеть, а в итоге обижал меня.
И тут, словно материализовавшись из нашего спора, в дверях кухни появилась она. Тамара Ивановна. С зонтом, с которого стекала вода, и с выражением оскорблённой добродетели на лице. «Я вам пирожков принесла, с капустой, – проворковала она, ставя на стол узелок. – А вы тут, я смотрю, ссоритесь?»
Она всегда так делала. Появлялась в самый неподходящий момент, словно у неё был встроенный радар на наши конфликты.
– Мы не ссоримся, Тамара Ивановна, – я встала, чувствуя себя загнанной в угол. – Мы обсуждаем отпуск.
– А что тут обсуждать? – она сняла плащ и хозяйским жестом повесила его на стул. – Сын мне всё сказал. Какое море, деточка? Матери помогать надо! Да и детям вашим на свежем воздухе лучше будет, чем соль глотать.
Она говорила со мной, но смотрела на Диму. И в её взгляде была такая смесь собственничества и превосходства, что у меня внутри всё похолодело. Она не считала меня ровней. Я была лишь досадным приложением к её сыну.
Я глубоко вздохнула, собирая в кулак остатки своего хвалёного терпения.
– Тамара Ивановна, мы очень ценим вашу заботу. Но мы уже всё решили. Дети мечтают о море. И мы поедем на море.
Я сказала это мягко, но твёрдо. Без вызова. Просто констатировала факт. Но для неё это прозвучало как объявление войны.
Она медленно повернула голову в мою сторону. Её глаза, обычно просто колючие, превратились в два ледяных буравчика. Улыбка исчезла, губы сжались в тонкую, злую нить. На кухне стало так тихо, что, казалось, было слышно, как пылинки оседают на стол.
– Что ты сказала? – прошипела она.
Дима вжался в стул. Он смотрел то на меня, то на мать, и на его лице была паника. Он был похож на ребёнка, застигнутого врасплох во время школьной драки.
А я смотрела на свою свекровь. И в этот момент я поняла, что больше не могу отступать. Не могу позволить ей решать за мою семью.
– Я сказала, что мы поедем на море, – повторила я, глядя ей прямо в глаза. – Пожалуйста, не вмешивайтесь. Это наше решение.
Секунда. Две. Три. Тамара Ивановна выпрямилась, её лицо исказилось. Это была не просто злость. Это была ярость, копившаяся годами. Ярость на то, что у её сына появилась другая женщина, другая семья. Что она больше не центр его вселенной.
И тогда она произнесла слова, которые раскололи мой мир. Она не кричала. Она сказала их тихо, с какой-то ледяной ненавистью, от которой по спине побежали мурашки.
– Сына ты растила зря, теперь он мой!
Она бросила эту фразу мне в лицо, как пощёчину. Потом перевела взгляд на Диму, который сидел белый как полотно, и в её глазах была победная усмешка. Она встала из-за стола, гордо вскинув подбородок, схватила свой плащ и, не сказав больше ни слова, вышла из квартиры, хлопнув дверью так, что зазвенела посуда в шкафу.
А я осталась стоять посреди кухни, в оглушительной тишине. И холод, который охватил меня, был страшнее любого зимнего мороза. Я поняла, что это было не просто предупреждение. Это было объявление войны. Войны за моего мужа. Войны, в которой она не собиралась проигрывать.
Глава 2. Вторжение
Первые несколько дней после того вечера прошли в странном, зыбком затишье. Тамара Ивановна не звонила. Не приходила. Словно её и не было. Но эта тишина была обманчивой, как затишье перед бурей. Она висела в воздухе плотным, наэлектризованным маревом. Дима ходил мрачнее тучи, избегал моего взгляда и на все вопросы отвечал односложно. Он пытался делать вид, что ничего не произошло, что его мать просто «погорячилась», но мы оба знали – черта перейдена.
Я тоже молчала. Я не знала, что сказать. Требовать от него, чтобы он поговорил с матерью? Защитил меня? Это было бы похоже на выпрашивание милостыни. Я хотела, чтобы он сделал это сам. Чтобы он понял, что её слова – это удар не только по мне, но и по всей нашей семье. Но он молчал. И это молчание ранило меня сильнее любых слов.
Мы даже перестали говорить об отпуске. Ноутбук с фотографиями уютного домика у моря так и стоял закрытый на кухонном столе, как немой укор нашему разрушенному счастью. Дети чувствовали напряжение. Они стали тише, реже смеялись и постоянно спрашивали: «Мам, а папа на нас обиделся?». Я обнимала их, целовала в макушки и врала, что папа просто устал на работе. А по ночам, когда все засыпали, я плакала в подушку. От бессилия, от обиды, от страха за наше будущее.
А потом буря разразилась.
Это случилось в субботу утром. Я пекла блины, дети смотрели мультики, и на мгновение мне показалось, что всё как прежде. И тут раздался звонок. Дима, который сидел за столом и хмуро ковырял вилкой блин, вздрогнул и потянулся к телефону.
– Да, мам, – его голос был напряжённым.
Я замерла с половником в руке, прислушиваясь. Я не слышала, что говорила Тамара Ивановна, но видела, как лицо Димы вытягивается, как на лбу проступает испарина.
– Что?! Как плохо? Давление? Конечно, сейчас приеду! – он вскочил, с грохотом отодвинув стул.
– Что случилось? – спросила я, хотя сердце уже сжалось от дурного предчувствия.
– Маме плохо, – бросил он, натягивая джинсы. – Совсем ослабла, говорит, встать не может. Я поеду, посмотрю.
Он уехал, а я осталась наедине со своими мыслями. И чем дольше его не было, тем сильнее во мне росла тревога. Я знала её. Я знала её способность к манипуляциям. «Совсем ослабла»… Это было так в её стиле. Сыграть на чувстве вины, на сыновнем долге.
Он вернулся через три часа. И не один.
Сначала в квартиру ввалился Дима, сгибаясь под тяжестью огромного чемодана на колёсиках. За ним, опираясь на его руку и картинно охая, вошла Тамара Ивановна. Бледная, с трагическим выражением лица. Но глаза… глаза её были живыми и цепкими. Они обежали нашу прихожую с видом полководца, осматривающего захваченную территорию.
За её спиной Дима тащил ещё две необъятные сумки.
Я стояла посреди коридора, онемев. Дети выскочили из комнаты и замерли на пороге, испуганно глядя на бабушку.
– Галочка, деточка, не пугайся, – проворковала свекровь слабым, дрожащим голосом. – Я тут у вас поживу немного. Доктор сказал, мне покой нужен. И уход. А кто за мной лучше присмотрит, чем родной сын?
Дима поставил чемодан и виновато посмотрел на меня.
– Галь, ну ты всё понимаешь… – пробормотал он. – Маме真的очень плохо. Я не мог её одну оставить.
Я всё понимала. Я понимала, что это не просьба. Это было вторжение. Объявленное, спланированное и блестяще исполненное. Мой дом, моя крепость, только что пала без единого выстрела.
Жизнь превратилась в ад. С первых же минут Тамара Ивановна дала понять, кто здесь теперь хозяйка.
– Ох, Димочка, отнеси мои вещи в ту комнату, что посветлее, – сказала она, указывая на нашу с Димой спальню. – Мне солнечный свет полезен для здоровья. А вы с Галочкой можете и в детской на диванчике поспать, вам не привыкать, молодым.
Дима, не смея возразить, потащил её чемоданы в нашу спальню. Я стояла и смотрела, как она проходит в святая святых, в наше личное пространство, и у меня перехватило дыхание. На туалетном столике рядом с моими кремами и духами тут же выстроились ряды её пузырьков с корвалолом и валерьянкой.
Кухня стала её полем битвы.
– Галя, ну кто так борщ варит? – морщилась она, заглядывая в мою кастрюлю. – Ни навара, ни цвета. Дай-ка я покажу, как надо. Димочка любит, чтобы пожирнее!
Она отодвигала меня от плиты, переставляла мои кастрюли, выбрасывала мои специи, заменяя их своими. Мои любимые чашки были задвинуты в дальний угол, а на их место водружены её старые, с отбитыми ручками. Она комментировала каждый мой шаг, каждый кусок, который я клала в тарелку детям.
– Лизонька, не ешь ты эту курицу, она сухая! Бабушка тебе котлеток приготовила, вот, смотри, какие сочные! – и она подсовывала Лизе тарелку, демонстративно отодвигая мою.
Дети… это было самое страшное. Она начала планомерную, методичную обработку их сознания.
– Артёмушка, иди ко мне, мой золотой, – подзывала она внука. – Мама тебе опять мультики включила? Это вредно для глазок. Давай лучше бабушка тебе конфетку даст. Только маме не говори, она у нас строгая, ничего не разрешает. А бабушка всё разрешает, потому что бабушка вас любит больше всех.
Она покупала им игрушки, которые я не одобряла, разрешала есть чипсы перед ужином, позволяла не делать уроки. Она создавала образ «доброй» бабушки на фоне «злой» мамы. И это работало.
Дети, поначалу испуганные и сбитые с толку, постепенно начали меняться. Они стали замкнутыми, дёрганными. Артёмка однажды огрызнулся на моё замечание: «А бабушка сказала, что так можно!». А Лиза, моя тихая, рассудительная девочка, как-то вечером спросила меня: «Мам, а бабушка правда Димочку… то есть, папу, родила? А ты нет? Значит, она главнее тебя?».
У меня земля ушла из-под ног. Я пыталась говорить с ними, объяснять. Но как семилетнему и десятилетнему ребёнку объяснить сложные игры взрослых? Как объяснить, что бабушкина «любовь» – это яд, который отравляет нашу семью?
Я чувствовала себя чужой. В собственном доме, рядом с собственными детьми, с собственным мужем. Я стала тенью. Похудела, под глазами залегли тёмные круги. Я перестала спать, прислушиваясь к каждому шороху из бывшей нашей спальни. Я вздрагивала от звука её шаркающих шагов.
А Дима… Дима спрятался. Он придумал себе идеальное убежище – работу. Стал уходить раньше, приходить позже. На выходных у него находились «срочные дела». А когда я пыталась с ним поговорить, он произносил свою убийственную мантру:
– Галя, ну что ты начинаешь? Она же старенькая. Она больная. Просто потерпи немного. Всё наладится.
Но ничего не налаживалось. Становилось только хуже. Я видела торжествующий блеск в глазах свекрови, когда Дима в очередной раз принимал её сторону в каком-нибудь мелком споре. Она победила. Она вернула себе своего сына. А я… я осталась одна посреди руин своей крепости, и у меня не было сил даже на то, чтобы кричать.
Глава 3. Последняя капля
Время шло, сплетаясь в один бесконечный, серый день, наполненный тихим ядом упрёков и демонстративных вздохов Тамары Ивановны. Я научилась ходить по квартире бесшумно, говорить вполголоса и вздрагивать от каждого скрипа двери. Я превратилась в призрака в собственном доме. Иногда я ловила своё отражение в зеркале в коридоре – осунувшееся лицо, потухшие глаза, опущенные плечи – и не узнавала себя. Куда делась та весёлая, уверенная в себе женщина, которая ещё несколько месяцев назад счастливо планировала отпуск у моря? Её поглотило болото. Болото под названием «потерпи».
Подруги сочувственно качали головами по телефону: «Держись, Галочка. Дима должен сам решить. Это его мать». Моя мама, жившая в другом городе, плакала в трубку: «Доченька, может, приедешь ко мне с детьми? Отдохнёшь хоть немного». Но я не могла. Уехать – значило сдаться, признать её победу. Значило оставить Диму наедине с ней, и я боялась, что тогда пути назад уже не будет. Я всё ещё надеялась. Где-то в глубине души тлел крошечный уголёк надежды, что Дима проснётся, увидит, что происходит, и всё станет как прежде.
Тамара Ивановна же, чувствуя свою безнаказанность, становилась всё изобретательнее в своих маленьких диверсиях. То «случайно» прольёт компот на мои документы, которые я готовила для работы. То «забудет» выключить утюг на моей любимой блузке. Апогеем стала история с моими золотыми серёжками – подарком Димы на нашу десятую годовщину. Они просто исчезли из шкатулки. Я перерыла весь дом.
– Не видела, деточка, не видела, – качала головой свекровь, сочувственно поджав губы. – Может, обронила где на улице? Ты такая рассеянная стала в последнее время. Вся на нервах.
А через пару дней я увидела, как она, разговаривая по телефону в своей комнате, вертит в руках что-то блестящее. Когда я вошла, она поспешно сунула руку в карман халата. Я не стала ничего говорить. Что я могла доказать? Это было её слово против моего. И я знала, чьё слово для Димы весомее.
Я чувствовала, как во мне выгорает всё – любовь, нежность, даже обида. Оставалась только глухая, тупая боль и растущее, как опухоль, отчуждение. Мы с Димой почти не разговаривали. Спали на диване в гостиной, отвернувшись друг от друга. Иногда ночью я чувствовала, что он не спит. Лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок. О чём он думал? Чувствовал ли он, как наша семья рассыпается на куски? Или ему было удобно в его скорлупе из «срочных дел» и вечного «потерпи»?
Приближался день рождения Лизы. Десять лет, первый юбилей. Мы с дочкой начали строить планы ещё за полгода. Она мечтала о празднике в стиле «Гарри Поттера». Мы вместе искали в интернете рецепты сливочного пива, придумывали конкурсы, составляли список гостей – её лучших подружек из класса. Я заказала аниматоров, которые должны были провести для детей увлекательный квест. Лиза сияла от счастья. Этот праздник был для меня как глоток свежего воздуха, как островок света в беспросветном мраке последних месяцев.
И, конечно, Тамара Ивановна не могла остаться в стороне.
– Какие аниматоры? – фыркнула она, подслушав наш с Лизой разговор. – Глупости какие! Деньги на ветер. Детей надо развлекать полезными играми. В лото, например. И что это за гости? Дети одни? Скукота! Надо позвать взрослых, солидных людей. Тётю Зину, дядю Колю… Они Лизоньку с пелёнок знают.
Я пыталась вежливо возразить, что это детский праздник, и Лиза хочет видеть своих друзей.
– Ничего она не хочет! – отрезала свекровь. – Это ты ей глупостей в голову навнушала. Ребёнок должен уважать старших! Я сама всё организую, не волнуйся. Будет настоящий, душевный праздник, а не это ваше заграничное баловство.
Я посмотрела на Диму с мольбой. «Дима, скажи ей!». Он только пожал плечами и пробормотал: «Ну, может, мама права? Тётя Зина давно в гости просилась…».
В тот момент уголёк надежды во мне погас.
За два дня до праздника она нанесла решающий удар. Я ушла в магазин, а когда вернулась, Тамара Ивановна встретила меня в коридоре с торжествующей улыбкой.
– Галочка, я тут всё уладила. Позвонила этим твоим… аниматорам. Отменила заказ. Сказала, ребёнок заболел. Так что не переживай, деньги сэкономили.
Я замерла. Воздух кончился. Я просто смотрела на неё и не могла произнести ни слова. Она отменила. Она разрушила мечту моего ребёнка. Просто так. Чтобы показать, кто в доме хозяин.
– Как… как вы могли? – прошептала я.
– А что такого? – она невинно захлопала ресницами. – Я же как лучше хотела. Вот, смотри, подарок Лизоньке купила. – Она протянула мне коробку, перевязанную аляповатым бантом. Внутри лежал огромный, толстый свитер грубой вязки, такого мышиного цвета, что на него было больно смотреть. – Настоящая шерсть! Тёплый! А не эти ваши синтетические кофточки.
Я ничего не ответила. Я молча развернулась и ушла в ванную. Включила воду, чтобы никто не слышал, и сползла по стене, зажимая рот рукой, чтобы не закричать. Это была точка невозврата. Я поняла, что больше не могу и не буду терпеть. Война перешла на территорию моих детей. А за них я была готова бороться до конца.
День рождения Лизы превратился в фарс. Вместо весёлой ватаги десятилетних девчонок в остроконечных шляпах, по квартире бродили напыщенные родственники и знакомые свекрови. Они громко разговаривали, обсуждали свои болячки и цены на рынке. Лиза сидела за столом в своём нарядном платье, как чужая на этом «празднике жизни». Её подружки, которых я всё-таки позвала, жались в углу, не зная, чем себя занять. Аниматоров не было. Вместо них Тамара Ивановна пыталась заставить всех играть в лото, выкрикивая номера бочонков своим скрипучим голосом.
Лиза смотрела на меня огромными, полными слёз глазами. И в её взгляде я читала один немой вопрос: «Мама, почему?». А я могла только гладить её по голове и шептать: «Прости, солнышко, прости».
Вечером, когда последние «солидные гости» наконец-то разошлись, оставив после себя горы грязной посуды и запах нафталина, напряжение, висевшее в воздухе, взорвалось.
Глава 4. Прозрение
Тишина после ухода гостей была оглушительной. Она давила на уши, смешиваясь с запахом чужих духов и остывшей еды. Лиза, так и не прикоснувшись к «правильному» торту, купленному бабушкой, молча ушла в свою комнату. Артём, напуганный гнетущей атмосферой, давно забился к ней под бок. А мы остались втроём на руинах испорченного праздника: я, Тамара Ивановна и Дима.
Свекровь сияла. Она с удовольствием оглядывала заставленный грязной посудой стол, словно поле после выигранной битвы.
– Ну вот, – произнесла она с удовлетворением. – Какой душевный вечер получился! Не то что эти ваши кривляния с клоунами. Люди пообщались, ребёнка поздравили. Всё как у людей.
У меня внутри что-то щёлкнуло. Пружина, которая была сжата до предела месяцами унижений, обид и слёз, с оглушительным треском лопнула.
– Душевный вечер? – переспросила я, и мой голос, тихий и ровный, прозвучал на удивление громко в этой мёртвой тишине. – Вы называете это душевным вечером? Вы видели глаза Лизы? Вы видели, как ей было горько и обидно на собственном дне рождения?
Тамара Ивановна поджала губы. Маска доброжелательности слетела, обнажив привычное злое, презрительное выражение.
– Неблагодарная девчонка! – выплюнула она. – Вся в мать! Я для неё старалась, праздник устроила, а она нос воротит!
– Вы не для неё старались! – я сделала шаг вперёд, чувствуя, как по венам вместо крови бежит раскалённый гнев. – Вы старались для себя! Чтобы в очередной раз доказать мне, что я здесь никто! Что моё мнение ничего не значит! Что моих детей вы можете ломать и переделывать, как вам вздумается!
– Да кто ты вообще такая, чтобы мне указывать?! – её голос взвился до крика. – Ты пришла в этот дом на всё готовое! В квартиру моего сына! И ещё смеешь рот открывать? Ты никчемная хозяйка! Плохая мать! Ты недостойна моего сына!
Она наступала, а я отступала к двери, пока не упёрлась спиной в косяк. Её слова били, как хлыстом, каждое из них было выверено и нацелено в самое больное место. Дима стоял у окна, отвернувшись, словно статуя. Он снова выбрал не вмешиваться.
– Мой сын – это моё продолжение! Моя кровь! – кричала она, брызжа слюной. – А ты просто чужая женщина, которая его обобрала! Которая пытается настроить его против родной матери! Собирай свои вещи и убирайся вон из моего дома! СЛЫШИШЬ? ВОН!
В этот момент в коридоре зажёгся свет. На пороге гостиной стояли Лиза и Артём. В пижамах, растрёпанные, с испуганными, заплаканными лицами. Они шли на кухню попить воды и услышали всё.
Я увидела их и задохнулась от боли. Они стояли и смотрели на эту страшную сцену: на свою маму, прижатую к стене, униженную, пытающуюся сдержать слёзы. И на свою бабушку, которая превратилась в орущую, злобную фурию.
Лиза, моя тихая, моя рассудительная девочка, сделала шаг вперёд. Её маленькие кулачки были сжаты, подбородок дрожал.
– Бабушка… – всхлипнула она, и её тонкий голосок разрезал тяжёлый воздух. – Почему ты так кричишь на маму? Мы… мы любим маму!
Артёмка, мой маленький мальчик, спрятался за меня, обхватив мои ноги. Его худенькое тельце сотрясалось от беззвучных рыданий.
И вот тогда, наконец, случилось то, чего я так долго ждала и во что уже перестала верить.
Дима обернулся.
Словно ледяная корка, сковывавшая его столько лет, треснула. Он не просто обернулся – он словно очнулся от долгого, страшного сна. Он увидел не просто ссору двух женщин. Он увидел слёзы своих детей. Он увидел их искажённые ужасом лица. Он увидел свою жену, доведённую до отчаяния. И он увидел свою мать – не «старенькую и больную», а жестокую и властную женщину, которая рушит мир его детей.
Что-то в его глазах, в его лице, во всей его фигуре неуловимо изменилось. Он перестал быть «маменькиным сынком». В один миг он стал мужчиной. Отцом. Мужем.
А Тамара Ивановна, опьянённая собственной яростью, не заметила этой перемены. Она продолжала сыпать проклятиями, не обращая внимания на внуков.
Я глубоко вздохнула, набирая в лёгкие воздух. Больше не было слёз. Только холодная, звенящая пустота и твёрдая, как сталь, решимость. Я посмотрела на Диму. Не с мольбой, не с упрёком. А с вызовом.
– Я так больше не могу, Дима, – произнесла я твёрдо, и мой голос не дрогнул. – Я ухожу. С детьми. Прямо сейчас. Я не позволю им расти в этой войне. Я не позволю больше никому их калечить. Или ты, наконец, станешь мужчиной и защитишь свою семью, или я ухожу навсегда. Выбирай.
И, не дожидаясь ответа, я взяла рыдающего Артёма на руки, другой рукой обняла Лизу и решительно направилась в детскую. Собирать вещи. В никуда. Но подальше отсюда. Это было неважно. Важно было спасти их. И себя.
Я услышала за спиной шаги. Но это были не шаги Димы, идущего за мной. Это были его шаги, идущие к ней.
– Дима, останови её! – взвизгнула Тамара Ивановна. – Эту негодяйку! Она забирает моих внуков!
Я замерла у двери в детскую, прижав к себе детей. Моё сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Сейчас. Всё решится сейчас.
Глава 5. Новые границы
– Хватит, мама.
Голос Димы был непривычно низким и твёрдым. В нём не было ни капли прежней виноватой мягкости. Только холодный, закалённый в огне металл. Я обернулась.
Он стоял между мной и ею. Широкая, надёжная спина, которую я уже и не надеялась увидеть. Он медленно подошёл к матери. Тамара Ивановна на мгновение осеклась, удивлённая его тоном, но тут же взяла себя в руки.
– Димочка, сынок, ты видишь, что она делает? Она уходит! Она шантажирует тебя детьми!
– Я всё вижу, мама, – сказал он, глядя ей прямо в глаза. И она отшатнулась от этого взгляда. – Я наконец-то всё увидел. Это мой дом. И это моя семья. Галина, Лиза и Артём. Моя. Семья. А ты… ты их обижаешь. Ты разрушаешь всё, что я строил все эти годы. Всё, что мне дорого.
Тамара Ивановна задохнулась от возмущения.
– Я?! Я разрушаю?! Да я жизнь на тебя положила! Я ночей не спала, куска не доедала, всё для тебя! А ты… ты променял родную мать на эту…
– Хватит! – он повысил голос, и в нём зазвенели ноты, которых я никогда раньше не слышала. – Я люблю тебя, мама. И я благодарен тебе за всё. Но так продолжаться не может. Галя – моя жена. И я не позволю её унижать. Никогда больше. Ни тебе, ни кому-либо другому. Тебе придётся съехать.
Последние слова он произнёс тихо, но они прозвучали в комнате как выстрел.
Лицо Тамары Ивановны превратилось в безобразную маску. Она перешла от гнева к истерике. Она кричала, что он неблагодарный сын, что она отдаст его под суд, что она проклянёт его и всю его семью. Она хваталась за сердце, закатывала глаза, падала на диван. Это был спектакль, который я видела уже десятки раз. Но впервые он не сработал.
Дима стоял неподвижно, как скала. Он ждал, пока буря утихнет.
– Я сниму тебе квартиру, – сказал он, когда она, обессилев, замолчала, сотрясаясь от рыданий. – Или, если хочешь, найду хороший пансионат, где за тобой будут ухаживать. Но здесь ты больше жить не будешь. Мой дом – это дом моей жены и моих детей.
Она посмотрела на него с ненавистью. Поняла, что проиграла. Встала, пошатываясь, и, не глядя ни на кого, побрела в свою комнату, которая ещё вчера была нашей спальней.
Через два дня она уехала. Сбор вещей превратился в ещё одно трагическое представление. Она демонстративно вздыхала, роняла вещи, жаловалась на боль в сердце. Дима молча помогал ей паковать чемоданы. Когда он выносил последнюю сумку, она остановилась в дверях и бросила через плечо: «Ты ещё пожалеешь об этом, сынок. Очень пожалеешь». Дверь за ней закрылась.
В квартире воцарилась тишина. Непривычная, гулкая, звенящая. Первые часы мы просто ходили по комнатам, не веря своему счастью. Казалось, даже воздух стал чище и легче. Дети, сначала напуганные и притихшие, постепенно ожили. Артёмка с хохотом проехался на машинке по коридору, а Лиза достала свои краски и начала рисовать. Она рисовала море. И четырёх человечков, держащихся за руки на берегу.
Вечером, когда дети уснули в своих кроватках, Дима подошёл ко мне. Я стояла у окна и смотрела на ночной город. Он молча обнял меня сзади, положил подбородок мне на плечо. Его руки дрожали.
– Прости меня, Галя, – прошептал он мне в волосы. – Прости, если сможешь. Я был слепцом. Трусом. Я так боялся её обидеть, что не замечал, как обижаю тебя. Как теряю тебя и детей. Я чуть всё не разрушил.
Я повернулась к нему. В его глазах стояли слёзы. И я заплакала тоже. Но это были не слёзы обиды или отчаяния. Это были слёзы облегчения. Словно многолетний гнойник наконец-то прорвался.
– Я люблю тебя, – сказала я, и это была правда. Несмотря ни на что, я всё ещё любила его.
– И я тебя люблю, – ответил он, крепко прижимая меня к себе. – Больше всего на свете. Я больше никогда не позволю никому так тебя обижать. Обещаю.
Мы долго стояли так, обнявшись, посреди нашей тихой, вернувшейся к нам квартиры. Мы прошли через огонь. И не сгорели. Наша семья покрылась шрамами, но стала только крепче.
Прошла неделя, потом месяц. Жизнь медленно входила в свою колею. Дима изменился. Он стал больше времени проводить с детьми, интересоваться их делами, помогать мне по дому без напоминаний. Он словно заново учился быть мужем и отцом. Он звонил матери каждый день, спрашивал о здоровье, предлагал помощь, но твёрдо пресекал любые попытки жаловаться на меня или давать советы. Он устанавливал новые границы. Наши границы.
Однажды в воскресенье, когда мы все вместе пекли на кухне яблочный пирог, измазавшись в муке и смеясь, зазвонил телефон. Дима посмотрел на экран и протянул трубку мне. «Мама».
Я взяла телефон.
– Алло, Тамара Ивановна.
– Здравствуй, Галя, – голос в трубке был незнакомо тихим, почти просительным. – Как… как вы там? Как внуки?
И я поняла, что лёд тронулся. Возможно, она никогда не извинится. Возможно, она никогда до конца не примет тот факт, что её сын вырос. Но она поняла, что может потерять его навсегда.
– У нас всё хорошо, – ответила я спокойно и дружелюбно. – Дети передают вам привет.
Мы поговорили ещё пару минут о погоде и о ценах. Это был незначительный, пустой разговор. Но он был первым шагом. Шагом к новому миру, где каждый знает своё место.
Вечером, уложив детей, мы с Димой сидели на диване, держась за руки, и смотрели на рисунок Лизы, который теперь висел в рамке на стене. На нём было яркое солнце, синее море и четыре счастливых человечка. Наша крепость выстояла. И я знала, что теперь её стены неприступны. Потому что её защищал не один, а два любящих друг друга человека. И это было самое главное.