Отдельная ветвь или колыбель русского языка?
Когда речь заходит о древнерусском языке, в воображении возникает некий монолит, единый и могучий язык, на котором говорили от Киева до Ладоги. Однако лингвистическая реальность, открывшаяся ученым благодаря новгородским берестяным грамотам, оказалась куда сложнее и интереснее. Язык, на котором писали и говорили жители Господина Великого Новгорода и его обширных земель, был настолько самобытным, что заставил лингвистов пересмотреть всю историю восточнославянских языков. Это был не просто один из говоров. Древненовгородский диалект представлял собой отдельную, архаичную ветвь славянства, которая по многим параметрам была ближе к праславянскому состоянию, чем диалекты Киева или Суздаля.
Долгое время в науке господствовала теория академика Алексея Шахматова, согласно которой все восточные славяне говорили на едином праязыке, который позже распался на диалекты. Находки берестяных грамот, начавшиеся в 1951 году, нанесли этой стройной картине сокрушительный удар. Тексты, нацарапанные на бересте простыми новгородцами — ремесленниками, купцами, даже женщинами и детьми, — показали язык, который во многом противоречил тому, что было известно по официальным летописям и церковным книгам. Как писал выдающийся лингвист Андрей Зализняк, открывший миру грамматику этого диалекта, оказалось, что современный русский язык сформировался в результате слияния, конвергенции двух потоков: древненовгородского диалекта и остальных древнерусских говоров.
Откуда же взялась эта особость? Ответ кроется в путях расселения славян. Предки новгородцев, вероятно, пришли в Приильменье не с юга, из Поднепровья, как большинство восточных славян, а с запада, с территории южной Балтики, из Повисленья. Археологи связывают их с так называемой культурой псковских длинных курганов. Эта миграционная волна была более ранней и изолированной. Оказавшись на севере, в окружении финно-угорских и балтских племен, эти славяне сохранили в своем языке множество древних, праславянских черт, которые в других диалектах были утрачены в ходе бурных инноваций, происходивших в южном, киевском центре. Некоторые лингвисты, например, Сергей Николаев, идут еще дальше, утверждая, что предки новгородцев и псковичей изначально были ближе к западнославянским племенам (предкам поляков и лужицких сербов), и их включение в восточнославянскую общность — результат более позднего сближения.
Таким образом, древний Новгород был не просто окраиной Киевской Руси, а самостоятельным центром кристаллизации славянства, со своим особым путем языкового развития. Его диалект — это не «испорченный» древнерусский, а скорее его двоюродный брат, сохранивший память о более глубокой древности. Изучение этого диалекта позволяет нам заглянуть в праславянскую эпоху и понять, насколько разнообразным был славянский мир еще до того, как он разделился на привычные нам восточную, западную и южную ветви.
Цоканье, оканье и прочие странности новгородской речи
Самые поразительные отличия древненовгородского диалекта от языка остальной Руси лежали в области фонетики. Речь новгородца звучала для уха киевлянина или суздальца непривычно, а порой и совершенно дико. Самой известной чертой, сохранившейся в некоторых северных говорах и по сей день, было «цоканье» — неразличение звуков [ч] и [ц]. Новгородец говорил не «ночью», а «ноцею», не «отец», а «отьць». Это явление, вероятно, унаследованное от контактов с финно-угорскими племенами, было визитной карточкой северян.
Но куда более глубокими и важными были другие фонетические архаизмы. Главный из них — отсутствие так называемой второй и третьей палатализации. Это сложные лингвистические термины, но суть их проста. В большинстве славянских языков заднеязычные согласные [к], [г], [х] в определенный период истории изменились в свистящие [ц], [з], [с] перед гласными переднего ряда [и] и [ѣ]. Поэтому мы говорим «на руке», но «руце», «нога», но «нозе». В новгородском диалекте этого перехода не произошло. Новгородец спокойно говорил «на рукѣ», «на ногѣ», «помоги» вместо «помози». Эти формы, которые в современном русском языке сохранились лишь как исключения (например, в повелительном наклонении «пеки», «беги»), для новгородцев были нормой. Это прямое свидетельство того, что их предки отделились от основного массива славян еще до того, как эти общеславянские изменения произошли.
Еще одной важной чертой было четкое различение всех гласных в безударных слогах. Новгородцы «окали», то есть произносили [о] там, где оно писалось, в отличие от южных диалектов, где уже начиналось «аканье» — совпадение безударных [о] и [а] в звуке [а]. Речь новгородца была более отчетливой, менее редуцированной.
Не менее интересно вели себя в новгородском диалекте и сочетания гласных с плавными согласными [р] и [л]. Там, где в остальной Руси развилось полногласие («город», «молоко»), у новгородцев могли встречаться иные варианты. В некоторых западноновгородских говорах, как и в польском языке, могли возникать неполногласные формы типа «гроды» или «млеко». Это еще один аргумент в пользу западных связей предков новгородцев.
Все эти фонетические особенности, известные нам благодаря берестяным грамотам, рисуют картину уникального языкового мира. Это был язык более резкий, более архаичный, сохранивший звуки и сочетания, давно исчезнувшие в других местах. Он звучал как эхо далекого праславянского прошлого, донесшееся до нас сквозь толщу веков благодаря уникальной сохранности новгородской почвы и привычке ее жителей царапать свои повседневные записи на обыкновенной бересте.
От Гюргя къ Гостятѣ: грамматика и лексика на бересте
Если фонетика древненовгородского диалекта поражает своей архаичностью, то его грамматика и лексика не менее удивительны. Берестяные грамоты, будучи в основном частными письмами и деловыми записками, донесли до нас живую, разговорную речь, не приглаженную книжными нормами. И эта речь демонстрирует целый ряд грамматических особенностей, которые в остальном древнерусском мире либо исчезли, либо встречались крайне редко.
Одной из самых ярких черт была форма именительного падежа единственного числа мужского рода на «-е» вместо привычного «-ъ». Новгородец писал не «Иванъ приде», а «Иване приде». Эта форма, восходящая к древнейшей праславянской основе на *-os, в других восточнославянских диалектах была полностью утрачена. В Новгороде же она была абсолютно нормативной и встречается в сотнях грамот: «старе» (старый), «замъке» (замок).
Новгородский диалект дольше других сохранял и такую архаичную категорию, как двойственное число. Это специальная форма существительных, прилагательных и глаголов, которая использовалась для обозначения двух предметов или лиц. Если мы сегодня говорим «два стола», «две руки», то новгородец использовал бы особые окончания: «два стола», «обѣ руцѣ». Эта категория, унаследованная из индоевропейской древности, в современном русском языке практически исчезла, оставив лишь рудименты вроде слов «оба», «обе», «полтора».
В склонении существительных тоже были свои сюрпризы. Например, в родительном падеже единственного числа женского рода вместо окончания «-ы» часто использовалось окончание «-ѣ»: «у женѣ» вместо «у жены». Это тоже след древнейшего состояния языка, когда разные типы склонения еще не унифицировались.
Лексика новгородцев отражала их бурную торговую и политическую жизнь. В ней было множество заимствований из языков соседей — финно-угорских, балтских, скандинавских. Активная торговля с Ганзой и Скандинавией обогащала язык новыми терминами, связанными с мореходством, торговлей, правом. В то же время, многие общеславянские слова имели в Новгороде свое, особое значение. Слово «гость», например, означало не просто приезжего, а купца, ведущего заморскую торговлю, члена привилегированной корпорации. «Смердами» называли не зависимых крестьян, как в других землях, а свободных сельских жителей. «Гривна» была не только денежной единицей, но и мерой веса серебра.
Берестяные грамоты дают нам уникальную возможность услышать, как звучала эта речь в повседневной жизни. Короткие, деловые записки, лишенные всякой литературности, показывают язык в его первозданной чистоте. «Отъ Гюргя къ Гостятѣ» («От Георгия к Гостяте»), «Поклонъ отъ Микиты ко Ульяници», «Что ми досиле не прислале полотна?» («Почему ты мне до сих пор не прислала полотна?») — эти простые фразы, нацарапанные на бересте почти тысячу лет назад, открывают нам окно в совершенно иной языковой мир, удивительно далекий и в то же время узнаваемый.
Два языка в одном городе: койне, книжность и бытовая письменность
Социолингвистическая ситуация в древнем Новгороде была крайне интересной и сложной. Фактически, в городе сосуществовало несколько языковых систем, которые использовались в разных сферах жизни. Это было общество, где грамотность была распространена не только среди духовенства и знати, но и среди простых горожан, что было абсолютной аномалией для средневековой Европы.
Основным средством повседневного общения, безусловно, был местный разговорный диалект со всеми его фонетическими и грамматическими особенностями. Именно этот язык мы и видим в большинстве берестяных грамот. На нем писали друг другу письма мужья и жены, на нем составляли долговые расписки и списки покупок, на нем даже царапали свои ученические упражнения дети. Это был живой, полнокровный язык, обслуживавший все бытовые нужды горожан.
Однако наряду с ним существовал и другой язык — церковнославянский. Это был язык богослужения, религиозной литературы, язык высокой культуры. Он был основан на южнославянском, староболгарском диалекте и воспринимался как язык священный, книжный, правильный. Новгородцы, будучи православными христианами, прекрасно знали этот язык, но в быту им не пользовались. Это создавало ситуацию диглоссии, когда в обществе функционируют два языка или две формы одного языка, распределенные по разным сферам употребления.
Кроме того, существовала и третья форма — наддиалектный древнерусский язык. Это был язык официальных документов, государственных грамот, летописей. Изначально он ориентировался на престижный киевский говор, а позже — на язык Ростово-Суздальской земли. Когда новгородскому писцу нужно было составить официальный документ, он как бы «переключал регистр» и старался писать по нормам этого наддиалектного стандарта, избегая явных местных диалектизмов. Андрей Зализняк показал, что существовали даже специальные правила «пересчета» с новгородского диалекта на этот официальный язык. Например, новгородское «-е» в конце слова заменялось на «-ъ», а формы без второй палатализации (типа «на рукѣ») — на формы с палатализацией («на руцѣ»).
Сам Новгород, будучи центром огромной феодальной республики, вырабатывал и свою собственную наддиалектную норму — так называемое новгородское койне. Это был усредненный вариант диалекта, сложившийся в столице в результате смешения говоров разных районов Новгородской земли. Именно это койне распространялось по всей территории республики, прежде всего в городах, и служило языком междиалектного общения.
Таким образом, грамотный новгородец был, по сути, многоязычным. Он говорил на своем местном говоре, в официальной обстановке использовал новгородское койне или наддиалектный древнерусский, а в церкви слушал и читал на церковнославянском. Эта сложная языковая ситуация свидетельствует о высочайшем уровне культуры и открытости новгородского общества, его активном участии как в общерусской, так и в общеевропейской жизни.
Судьба диалекта: как Москва поглотила новгородскую вольницу (и ее язык)
История древненовгородского диалекта неразрывно связана с политической судьбой Новгородской республики. Пока Новгород был вольным городом, могущественным центром торговли и ремесла, его язык жил и развивался по своим собственным законам. Но в XV веке над новгородской вольницей сгустились тучи. Усилившееся Московское княжество, проводившее политику «собирания русских земель», видело в независимом Новгороде главного соперника.
Конец наступил в 1478 году, когда московский великий князь Иван III после нескольких военных походов окончательно подчинил Новгород. Вечевой колокол, символ новгородской свободы, был снят и увезен в Москву. За политическим разгромом последовала и лингвистическая ассимиляция. Москва целенаправленно рассеивала новгородскую элиту: боярские семьи выселялись в центральные районы Московского государства, а на их место присылали московских служилых людей.
Вместе с московскими наместниками и помещиками в Новгород пришел и их язык — ростово-суздальский диалект, который к тому времени уже становился основой будущего общерусского языка. Этот диалект, обладавший престижем столичного, государственного языка, начал активно вытеснять местные новгородские говоры. Процесс этот был не быстрым, но необратимым. Новгородские диалектные черты стали восприниматься как «просторечие», «неправильная» речь, от которой нужно избавляться.
Из официального употребления древненовгородский диалект исчез практически сразу. В делопроизводстве, в летописании воцарился московский стандарт. В разговорной речи он продержался дольше, но и здесь постепенно сдавал свои позиции. Уникальные новгородские черты — отсутствие второй палатализации, окончание «-е» в именительном падеже, специфическая лексика — уходили в прошлое. Древненовгородский диалект распадался на отдельные говоры, которые вливались в общерусский диалектный континуум.
И все же он не исчез бесследно. Его наследие живо и сегодня. Во-первых, в современных севернорусских говорах (в Архангельской, Вологодской, Костромской областях) до сих пор сохраняются некоторые его черты, в первую очередь — цоканье и оканье. Это живые реликты, донесшие до нас отзвуки древней новгородской речи.
Во-вторых, как ни парадоксально, древненовгородский диалект оказал влияние и на формирование современного русского литературного языка. По мнению Андрея Зализняка, некоторые привычные нам нормы пришли в литературный язык именно с севера, из Новгорода. Например, отсутствие чередования согласных в формах «на руке», «на ноге» (вместо ожидаемых «на руце», «на нозе») — это прямое наследие новгородского диалекта. Формы повелительного наклонения на «-ите» (берите, несите) также, вероятно, имеют новгородское происхождение. Так, язык побежденных невольно повлиял на язык победителей.
История древненовгородского диалекта — это драма утраченной возможности. Из него мог бы развиться отдельный, четвертый восточнославянский язык, наряду с русским, украинским и белорусским. Но история распорядилась иначе. Политическая победа Москвы привела к лингвистической унификации, и уникальный, архаичный мир новгородского языка ушел в прошлое, оставшись лишь на пожелтевших страницах пергаментных рукописей и на темных полосках бересты.
