Продолжение записок Александра Львовича Зеланда
Не могу не поместить здесь содержания замечательной беседы государя императора (Николай Павлович) с графом Езерским (Гиацинт, здесь польский переговорщик). 14-го декабря 1830 года, вечером, Езерский был принят в присутствии графа Бенкендорфа. Государь изъявил свое сожаление о варшавских событиях и сказал:
"Этого я не ожидал; я любил поляков и полагал быть взаимно любимым... Мог ли я предвидеть, продолжал государь, что войско польское, которое я так высоко ценил честь и верность коего равнялись его отваге, таило в груди зародыш измены?
В солдатах, умерщвляющих поседелых своих начальников, отказавшихся от знамени, чести, поправших дисциплину и распространивших страх и смятение на городских улицах, могу ли я узнать воинов, всегда отличавшихся верностью?
На них я рассчитывал в случае опасности; в войне со всякой европейской державой они составляли бы мой авангард. Закон чести и обычай народов клеймят того позором, кто оставляет свое знамя и изменяет присяге. Сколь неограниченна была моя доверенность, столь ужасна измена; я должен наказать зачинщиков толиких бедствий, но желал бы пламенно, чтобы сама Польша очистилась от преступлений некоторых ее сынов против меня и своего отечества.
Пусть водворят порядок, откроют преступников, с тем, чтобы с них взыскать, и тогда пусть явятся ко мне с полной доверенностью детей к отцу, которому предоставлено право миловать. Исполнение сего условия меня бы чрезвычайно порадовало. На народных представителях лежит обязанность, опираясь на законы, взыскать за нарушение порядка, чтобы меня избавить от сей неприятной обязанности.
Пусть предадут суду преступников и самый легкий приговор послужит доказательством, что они желают взыскать за нарушение святости закона. Число провинившихся покуда невелико, большая часть войска не обнаружила измены, а 4-й полк, школа подпрапорщиков и саперный батальон могут в сражениях смыть свой проступок.
Взгляните на моих гвардейцев, восставших при вступлении моем на престол, - они ныне наперерыв стараются мне доказать свою преданность, и я им вполне доверяю. Неужели я так страшен, так непримирим? Вы видели, как я поступил с весьма многими, принявшими участие в происшествиях 1825 года?".
Тут Езерский заметил, что "большая часть народа и войска не участвует в дерзком предприятии горсти молодежи и что, по стечению обстоятельств, народ вынужден был принять настоящее положение".
"Совершенно в порядке, возразил государь, что граждане вначале вооружились и учредили национальную гвардию для защиты своей собственности; но я не могу объяснить себе настоящее положение и вооружение всего Царства, новую конскрипцию и другие приготовления к войне.
Против кого вооружаются? Что означают подкинутые в моих провинциях прокламации, чтобы расстроить порядок и соблазнить моих солдат? Как согласить все это с чувствами преданности ко мне?".
После сих вопросов, Езерский "приписал все страху, овладевшему всеми, нечаянностью события. Страх этот, продолжал он, при чувствах общей опасности соединил всех и он может быть устранен только милостивыми словами монарха. Он осторожно намекнул на желание нации: соединение польско-российских провинций с Царством".
"Я король польский и хочу им остаться; никогда не соглашусь я на предложение, требующее от меня уступок, в особенности, когда они требуются в момент восстания с оружием в руках. Сделав это, я бы забыл священный долг, возложенный на меня Провидением.
Пусть мне поверят, - я не желаю, чтобы безвинный пострадал за виновного. Представьте себя на моем месте: могу ли я, законный король моих подданных, входить с ними в унизительные переговоры? Могу ли допустить, чтобы они мне указывали условия, на которых желают мне подчиниться?
Если бы я был ничем более, как королем польским, я бы теперь находился посреди вас, но как император Росси я связан и не могу упускать из вида честь и достоинство монархии. Я отнюдь не буду торопиться. Скажите мне каким образом устроить это дело так, чтобы принятая мера была достойна польского короля, который в то же время император российский, более я ничего не требую.
Одно мое желание, затруднительность настоящего положения устранить самими поляками; посему я бы желал иметь здесь совет из сенаторов, депутатов и подданных преданных и достойных уважения".
Потом государь сказал, что "все находящиеся в России сенаторы Царства Польского созваны в Петербург, почему повторяет свое желание, чтобы поляки сами подвергли взысканию тех, которые довели их до крайней гибели.
Я не хочу сам наказывать, но поляки должны знать, что я непременно требую удовлетворения. Возможно ли мне все забыть? Могу ли я не видеть того, что произошло? Разве не было смертоубийств? Не оскорблён разве брат мой (здесь великий князь Константин Павлович)?
И по вашим законам, - принявшие участие в мятеже сделались государственными преступниками.
Наконец, от меня требуют возвращения присоединённых к империи польских провинций; этого я никак не ожидал, и угрозами нельзя достигнуть невозможного. Могу ли я, из состоящих под скипетром моим народов сделать одному добро насчет другого?".
Езерский, видя нелепостью своего заявления, смешался и не знал что отвечать; он извинился неопытностью в политических делах, умоляя государя забыть прошедшее и дать свободу своему великодушию.
"Я издал манифест, сказал государь, он указывает мое намерение относительно Польши, он указывает на каких условиях вы меня увидеть можете посреди вас. Если непредвидимые обстоятельства затруднят исполнение некоторых его условий, то охотно соглашусь на уступку".
Наконец, государь сказал, что он, "как король польский, обязан подавить мятеж и наказать преступников; до сих пор не нация, но только некоторые изменники заслужили его неудовольствие; но если Польша вооружится против него и сразится с его войсками, то собственные же пушечные выстрелы уничтожат Польшу".
Когда после сего Езерский подал письменный доклад, в котором изложены были неудовольствия и требования поляков, император написал на нем карандашом: "Я не изменил своей присяге; я исполняю свято все свои обязанности в отношении Царства, наследованного мною от брата, со всеми условиями конституции, которую он по доброй воле признал приличною.
Народ изменил своей присяге и я, если пожелаю, могу считать себя свободным от данной народу присяги. При всем том я этого не сделал; вот все, что могу теперь сказать; поступить иначе было бы с моей стороны непростительною и бесполезною слабостью и никто не в состоянии меня к тому побудить.
Пусть положатся на меня и они будут счастливы; слова монарха, чувствующего достоинство чести, заслуживают доверия".
Так кончилась аудиенция, на которой государь откровенно высказал свое мнение; но впоследствии, когда начались военные действия, он при случае так выразился: "Я бы сохранил польскую конституцию ради данного слова, и положение мое было бы крайне затруднительно; но теперь они развязали мне руки и упростили дело, разорвав своевольно хартию".
Езерский возвратился в Варшаву в новый год. Сейм был открыт 7-го января 1831 года, а на следующий день вечером, до избрания Радзивилла (здесь вместо низложенного диктатора Хлопицкого (ред.)), Солтык сделал предложение "о свержении дома Романовых с польского престола".
Предложение было принято молчанием и положено прения о нем отложить. На сейме 13-го января были сообщены известия из Петербурга и Езерский рассказал результат своего посольства. Шум и гвалт поднялись страшные; его упрекали в малодушии, даже называла изменником.
"Господа, возразил Езерский, негодовать здесь в Варшаве на императора или говорить с ним в Петербурге совсем не одно и то же".
Наконец, встал маршал сейма граф Островский и сказал: "Судя по известиям и прокламациям фельдмаршала Дибича (Иван Иванович), без войны нельзя нам достигнуть цели; не будет ли довольно считать Николая королем нашим; мы связаны только той присягой, которую с незапамятных времен давали одним свободно избираемым королям; посему предлагаю начать прения по предложению Солтыка".
Брат маршала, начальник национальной гвардии, поддержал предложение своего брата. Воловский предложил "провозгласить независимость нации". Ледоховский первый встал и во весь голос заревел: "Довольно Николаю быть королем нашим". Депутаты кричали наперерыв: "Николай нам не король".
Чарторыжский опустил глаза и был смущен. Один Езерский имел отвагу напомнить сейму закон, по которому "всякое предложение должно быть предварительно рассмотрено в комиссиях и тогда уже быть представлено сейму"; но на него не обращают внимания, и поручают секретарю сената написать декрет детронизации. Вот его содержание:
"Нация польская единодушно на сейме заявила, что она независима и имеет право предложить корону польскую тому, кого считает достойным и в ком она уверена будет, что он пребудет верен присяге и сохранит права ее".
Приверженцы революции требовали, чтобы все сенаторы и депутаты тотчас подписали акт.
Многие его подписали очертя голову, а больше из боязни. Итак, все вместе приняли акт, который большей частью нации не был одобрен. В тот же день отслужили панихиду по жертвам восстания 14-го декабря 1825 года. Впереди процессии, проходившей по этому случаю по городу, несли французскую трехцветную кокарду, как эмблему революции.
Сейм еще дурил, переливая из пустого в порожнее, как вдруг поразило его громом известие: "русские перешли границу".
20-го января Дибич перенес свою главную квартиру в Белосток. Мы (здесь 5-я батарейная рота) выступили 21-го при 25-ти градусах мороза. Снегу было так много, что артиллерия, при больших усилиях сделала в первый день 6 верст, переночевала в лесу, придя днем позже в Белосток, и таким образом потеряла дневку.
Главная остановка состояла в том, что, по местному обычаю, в деревнях въезды и выезды охраняются воротами; изгородь и ворота занесены были сугробами, которые надо было расчищать для прохода артиллерии. Вообще эти два перехода до Белостока были крайне затруднительны: ездовые слезали, чтобы ног не отморозить, стремена завертывали кто чем мог, но ноги страдали, что пришлось мне самому испытать.
В Белостоке его высочество (Константин Павлович) сделал визит графу Дибичу.
Армия, в числе 100 тысяч, без сопротивления перешла, 24-го и 25-го января 1831 года, границы Царства в разных пунктах от Ковна до Устилуга. Наш отряд следовал через Высоко-Мазовецк, Нур к Соколову.
До самого Седлеца, куда мы вступили 2-го февраля, почти не видать было жителей. Они до того были напуганы, что все, кроме больных и дряхлых стариков, где-то скрывалась. Передовым войскам нашим подбрасывались значки с надписью на польском и русском языках: "за нашу и вашу свободу".
Армия польская отступала повсеместно, как будто желая для отпора сосредоточиться под Варшавой; однако же, ее достигали в некоторых местах, и у нас завязалось, 5-го февраля дело под Калушиным, в котором участвовали наши 4 учебные орудия, почему и мы с Корфом туда поспешили.
Здесь я впервые ознакомился со свистом пуль и артиллерийских снарядов.
Его высочество (Константин Павлович) въехал на возвышение и был зрителем сего дела, окончившегося с наступлением ночи; неприятелю удалось отступить к Минску. Мы с Корфом (Николай Иванович) возвратились к своему месту около Седлеца едва к полуночи. В этот день выпало мне сделать верхом 70 вёрст.
7-го числа было большое авангардное дело под Вавром, в котором главное участие принял 1-й пехотный корпус. Со стороны неприятеля распоряжался Хлопицкий, а с нашей стороны сам главнокомандующий. Наши заняли Вавр и Выгоду, и Дибич с Толем (Карл Федорович) возвратились в Милосну, в 12-ти верстах от Варшавы.
В деле под Вавром был ранен картечью в пятку Иван Онуфриевич Сухозанет. Ногу ему отняли неудачно или он поторопился уехать, но в Бресте пришлось ногу отнять повыше. Когда эта весть дошла до начальника артиллерии 2-й армии, генерала от артиллерии Яшвиля (Лев Михайлович), он, говорят, сказал: "Называют поляков безмозглыми, а они такой выдумали порох, что и Сухозанета достали". Надобно знать, что Сухозанет, будучи адъютантом Яшвиля, сделал свою карьеру.
8-го числа пришли в Милосну. Мне сказали, что в одной избе лежит убитый под Вавром адъютант Сухозанета гвардейской артиллерии поручик Лукин (Константин Дмитриевич), сын известного моряка-силача времен Екатерины II. Я нашел его лежавшим на скамейке в сорочке с простреленной грудью.
На досуге осмотрел я поле сражения под Вавром. На непривычного, - вид неочищенного поля сражения производит неприятное впечатление. Наши были уже прибраны, но неприятельских тел лежало множество; все были в одних сорочках, принявших синий цвет от маркого сукна синих польских мундиров.
Видеть убитых поляков в одежде можно было только во время сражения, но несколько спустя всегда находились охотники снимать с них все, за исключением одной сорочки. Без сорочки я не видел ни одного трупа.
