Продолжение записок Александра Львовича Зеланда
На следующий день после Гроховского сражения великий князь (Константин Павлович) уехал в Белосток; мы его больше не видели. Константин Павлович жаждал решительной победы, дабы скорее покончить эту неприятную, войну. Теперь дело затянулось надолго и он в негодовании удалился с театра войны.
Чтобы разъяснить насколько поляки ценили расположение к ним великого князя, расскажу следующий факт. Любимый его полк, 4-й линейный, за каждый развод получал не менее злотувки на человека и всегда пользовался особенным его покровительством. Когда разыгралась революция, 4-й полк кричал, что "в войне против москалей не замарает полки порохом (ружья были кремневые), но будет работать штыком".
В Гроховском деле этот полк израсходовал все свои патроны и до работы штыком не доходило. Многие из 4-го полка попались в плен, и когда мы, при проходе партии, стали упрекать их в неблагодарности, они нахально ответили, что "они, прежде всего поляки, а не собаки, которых можно прикормить".
Напившись чаю, я поехал в главную квартиру за приказанием. Отыскав в Грохове квартиру князя Горчакова (Михаил Дмитриевич), я вошел в комнату. Мебели в ней никакой не было, только в углу была плохая кровать, перетянутая веревками, на которой сидел князь, завернувшись в шинель; адъютанты и офицеры, прибывшие от артиллерии, сидели на полу, прислонившись к стене.
По предложению князя, и я сел отдохнуть. Через час вышел посмотреть свою лошадь, которую прицепил за повод к забору. Мне представилась прелестная картина бивуачных костров, около которых рисовались закоптелые лица наших добрых солдат. Слышу, в одном солдатском кружку в один голос закричали что-то вроде "здравия желаем" или "рады стараться".
Я пошел по этому направлению, и вижу, что главнокомандующий, в сюртуке без эполет, переходит от одного кружка к другому и говорит солдатам: "А что, ребята, славного задали им сегодня чесу", и на дружное их: "Рады стараться, ваше-ство!", продолжал: "Погоди, ребята, еще не то будет".
Прогулка Дибича, конечно, имела свою цель: или он зондировал расположение к себе войск, или он вышел проветриться после лишнего стакана пунша. По возвращении в комнату, вошел к нам генерал, штаб-доктор Холодовский, просить позволения "внести для перевязки раненого офицера принца Альберта полка". Несчастный был внесен на плаще; с трудом привели его в чувство.
На вопрос врача "не хочет ли чего", он "просил водки", но ему дали воды. У него оказалось 10 ран, в том числе две сабельные на голове. Перевязка продолжалась долго.
Не помню, в чем заключалось полученное мною приказание, но нас продержали до 7-ми часов утра, и до этого времени неприятель продолжал свою ретираду, преимущественно по мосту; только часть пехоты переправлялась осторожно по льду.
Почему Прага не была взята, почему польская армия не была опрокинута в Вислу - никто не мог себе дать отчета. Конечно, победа была на нашей стороне, армия мятежников морально и физически сильно пострадала; а какую мы извлекли выгоду из своего положения? Дибич опасался ужасов "суворовского штурма". Суворов знал что делает, и в тот раз достиг своей цели, - штурм Праги подавил восстание.
Когда Суворову, после, намекнули на ужасы штурма Праги, он сказал: "Подобный штурм избавляет от трех лет кровопролитий". Разве он не прав? Сколько в 1831 году было пролито крови после Гроховского дела? Наконец, нельзя же было не принять в расчет, что в 1831 году мы уже не могли повториться ужасы штурма 1794 года.
Взяли же мы после все передовые укреплениям и предместье мятежной Варшавы штурмом, но все происходило чинно и мы заняли Варшаву в примерном порядке. Впрочем, доверие к Дибичу сильно пошатнулось, все роптало, и многие, не без основания, приписывали неудачи страсти его беседовать по вечерам с Бахусом.
Мы потеряли в Гроховском деле убитыми, ранеными и без вести пропавшими более 9000 человек. В числе раненых был генерал Данилевский (Александр Иванович), первый автор войны 1812 года. Ранен он был в знаменитой Ольховой роще, куда был послан Дибичем с приказанием.
Когда польская армия начала отступать, общий беспорядок навел ужас на Варшаву, где "все готовились бежать". В ночь 13 февраля 1831 года Варшава представляла более беспорядка, чем в первую ночь революции: тогда все было одушевлено напрасной надеждой, теперь все поникло головой. Госпитали и частные дома были набиты ранеными; каждый оплакивал кого-либо из родных или друзей; солдаты в беспорядке рыскали по городу кто, где хотел, и добывали себе пищу кто, где мог.
На место главнокомандующего поляки избрали себе полковника Скржинецкого. Он тотчас приказал "Прагу сжечь". Он всеми силами старался восстановить дух армии: нижних чинов ободрял словами, подарками, а офицеров щедро производил в чины и не менее щедро раздавал при случае орден за военные достоинства. По взятии в августе Варшавы, нашли мы в магазинах гравюру, на которой красуется огромное дерево с плодами в виде "virtuti militari". Скржинецкий стоит и потряхивает большой сук этого дерева, а адъютанты его и молодые офицеры подбирают крестики.
Поляки легко увлекаются; они ожили с назначением Скржинецкого; а на чем эти надежды были основаны? Военных своих способностей он до того не имел случая выказать. В 1812 году, в войне с Наполеоном, он служил в пехоте в маленьком чине, а возмущение застало его командиром 8-го линейного полка.
Хвастовство врожденная слабость поляков, а Скржинецкий до того ею увлекся, что войско и народ вполне на него положились; все ожило в полном убеждении, что Скржинецкий их спасет. Опять увлечение; впрочем, "при безрыбье и рак рыба".
Наш главнокомандующий (Дибич) задумал дать войскам отдых, покуда вскроются реки и поправятся дороги. Он перевел главную квартиру в Сенницу; всем войскам было назначено просторное по военному времени расположение, для удобнейшего продовольствия реквизиционным порядком. Нашему отряду было "назначено идти в Желехов", куда мы направились 23-го февраля.
Спустя неделю после Гроховского разгрома, явился на наших форпостах полковник граф Мицельский под предлогом обмена пленных, но настоящая его цель была выведать условия примирения. Дибич велел ему сказать, что, "во-первых, они должны уничтожить акт детронизации (здесь постановление, принятое польским сеймом, которое формально лишало российского императора Николая I прав на трон Царства Польского) и потом исполнить требования Государя Императора, изложенные в манифесте".
Через два дня граф вновь явился с извещением, что "уничтожение акта детронизации" нужно представить сейму, который должен для того собраться.
Он возвратился в Варшаву с прежним ответом. Потом Скржинецкий два раза писал через него же Дибичу, требуя "утверждения прежней конституции". На письма эти, Нейдгардт (Александр Иванович), словесно отвечал Мицельскому, что "фельдмаршал не может входить в переговоры с возмутителями, и кровопролитие может быть прекращено только в том случае, если они, безусловно положат оружие".
При выступлении из Желохова на первом привале нагнал нас славный наш партизан генерал-майор Денис Васильевич Давыдов. Он, как рассказывали, просил "позволения принять участие в этой войне". Государь Император спросил Дибича, "желает ли он его иметь", и получил в ответ, что "ему приятно будет иметь в своей армии такого генерала".
Давыдов распростился с семейством, поспешил оставить Москву, прикатил в главную квартиру, получил назначение "отрядного начальника" за Люблиным и, отправляясь к месту, не знаю почему, примкнул к нам.
Вместо сабли висела у него через плечо шашка, а с правой стороны висела казацкая нагайка, как у всех офицеров в армии, от графа Толя до младшего прапорщика. Какое значение имела эта нагайка, в особенности у пехотинца, не берусь определить; но всякий вновь прибывающий в армию запасался нагайкой, изготовлением которых занимались казаки, по одному серебряному рублю.
Давыдов был плотный мужчина, несколько сутоловат, с лицом смуглым и небольшими сверкающими глазами, но усы его висели до груди. Давыдов сделал с нами два перехода, занимая окружавших его интересными рассказами. Все время был он в отличном расположении духа, шутил, и искрившиеся его глаза могли каждого в том убедить, что душа его сохранила отголосок удалых порывов юности.
Между прочим, помню, он нам рассказывал, что проездом к армии он обедал в трактире Седлеца, где около него беседовали артиллеристы о необыкновенном курьезе: в Белостоке, при корпусном штабе находился 25-й бригады капитан Щепотьев, и в свободное время преподавал детям корпусного командира барона Розена арифметику. Когда корпус тронулся, Щепотьев там остался, и теперь там находится, вероятно, в качестве учителя, и вот вышли награды за Гроховское дело и в числе награжденных оказался Щепотьев, удостоенный орденом Св. Анны 3-й ст. с бантом.
Мы разлучились с Давыдовым, помнится, в Коцке. После слышно было, что поляки его крепко не долюбливали. Не знаю, как дошел до нас анекдот о нем, достоверность которого сомнительна: будто государь узнал из иностранных газет, что Давыдов, по взятии им Владимира на Волыни, самовольно вешал поляков, а Муравьев разграбил дворец в Пулавах, не пощадив даже знаменитой библиотеки.
Давыдову приказано было "отправлять всех пленных в Россию"; немного спустя, докладывают ему "о поимке какого-то важного мятежника"; Давыдов приказывает его "повесить", когда же докладчик решился напомнить "о последовавшем запрещении вешать", он отвечал: "Повесить его задним числом".
С отъездом его высочества командовал отрядом нашим граф Курута (Дмитрий Дмитриевич); а когда Герштенцвейгу поручено было "устройство переправы", Корф (Николай Иванович) исправлял должность дежурного генерала. По этому случаю мне приходилось бывать с докладом у графа.
При занятиях граф насаживал на нос старинные очки без станка, с большими круглыми стеклами, и медленно, с терпением, педантически, рисовал свою подпись, одну как другую; принес я раз к подписи в числе разных бумаг какое-то свидетельство; он спросил меня "в каком месте думаю приложить печать", и когда я указал место повыше его подписи, он с таинственной важностью сказал, "что государственная печать должна быть выше всякой подписи, а как молодые люди не могут оценить сколь важно исполнение сего условия, то и он не может подписать свидетельства, покуда не будет приложена печать".
Граф носил у себя дома куртку из старого мундира, с воротником, обшлагами и выпушками малинового сукна, по форме генеральских виц-мундиров в войсках, подчинённых цесаревичу, по примеру польских войск.
Ростом был он мал, всегда острижен под гребенку, и походил при этой наружности и в таком костюме на старого дворецкого какого-нибудь знатного лица. В таком наряде выходил он прогуливаться, а при дурной погоде выходил в дежурство, которое обыкновенно располагалось около его комнатки.
Кажется, в Милосне, дежурство помещалось на свечном заводе, писаря сидели за работой, а граф, по обыкновению, прогуливался по комнате; бывало, входил в это время адъютант из главной квартиры и, не зная в лицо графа, обращался к нему с вопросом "можно ли видеть графа и просил о нем доложить".
На вопрос графа, "что ему угодно", адъютант говорил: "Поди, братец, доложи обо мне". Кончалось тем, что графе разъяснял приезжему его ошибку, а тот сконфуженный рассыпался в извинениях.
К вечеру накануне вступления нашего в Рыки, возвратился в наш отряд (здесь 5-й батарейной роты) 3-й конно-легкой гвардейской роты поручик Кноринг (впоследствии генерал-адъютант), командированный для выбора лошадей из конной артиллерии 6-го корпуса, и объявил что "Гейсмар был атакован 19-го числа Скржинецким"; о наступлении неприятеля не был уведомлен командир 6-го корпуса, в Дембе-Велке, который узнал о том, когда уже польские жандармы вскочили в деревню.
Корф доложил об этом графу Куруте, а тот отправил самого Кноринга в главную квартиру рассказать, что знает.
Генерал Толь (Карл Федорович), выслушав эту весть в самом дежурстве, куда съехалось много адъютантов и ординарцев за приказанием, вошел в смежную комнату, где находился главнокомандующий. Выйдя оттуда через несколько времени граф спросил, есть ли тут кто от генерала Герштенцвейга (Даниил Александрович), и когда отозвался 5-й батальонной роты поручик Драке (Людвиг Иванович), он ему приказал "немедленно ехать к своему генералу и передать приказание главнокомандующего, - тотчас сжечь мост и с отрядом присоединиться к главной армии".
Конечно, Драке так и сделал, но Толь вышел опять минут через 20-25 и спросил, "уехал ли ординарец Герштенцвейга" и, получив утвердительный ответ, послал офицера из числа состоявших при главной квартире с приказанием "не жечь моста и ожидать дальнейших приказаний, если же мост горит, то присоединиться отряду к армии".
К общему сожалению, посланный застал мост в пламени.
Как бы то ни было, а мы 25-го утром пришли в Рыки, и тут уже получили приказание "продолжать путь". Мы шли на Луков. Версты две за Рыками нагнал нас Дибич с огромной свитой; мы с Корфом посторонились, пропуская его, отдали честь, но озабоченная голова предводителя армии нас как бы не заметила.
Мне, маленькому человеку, нельзя было знать Дибича; я знал, что ему доверили армию, доверял способностям опытного генерала, и если распоряжения его мне не нравились, то утешался тем, что где же нам судить о таких делах. Но наружность его мне не нравилась: голова была у него с котел, волосы длинны и в беспорядке, лоснящееся лицо украшено большим сизым носом, туловище большое на коротеньких ножках, требовавших скамейки, чтобы ему сесть на свою большую белую лошадь; вообще костюм его отличался неряшеством.
К этому времени весь наш запас сена истощился; кавалерия и артиллерия чрезвычайно затруднялись в продовольствии лошадей, что производилось "реквизиционным порядком". На ночлегах все бросались в ближайшие селения, где разбирались гнилые соломенные крыши для прокорма лошадей.
При таком корме лошади "попроще" еще держались, но заводские не выдержали; в Подольском кирасирском полку и вообще из верховых пало до половины лошадей.
У меня была вьючная лошадь, купленная пред выходом из Брестовиц у русского маркитанта; она кормилась мелкими древесными ветвями, входившими уже в сок, и ничуть не спала с тела, и если пара генеральская не могла где вытащить коляски его, снимали с моей лошади вьюк и ее запрягали.
Итак, отправляясь в поход, следует избегать заводских лошадей с "деликатным воспитанием".
Другие публикации:
- К счастью, разговор шел на польском языке, и офицер не понял сделанного вопроса (Из виленских воспоминаний Алексея Гене)
- Полиция в Варшаве держалась офицерами и солдатами, командированными из войск гвардии (Из воспоминаний барона В. А. Роткирха)
