Даже сегодня, в XXI веке, не существует учебника, как можно справиться с полосой неудач, нет пособия, из которого можно узнать, как сделать так, чтобы на следующей неделе состояние твоих чувств стало бы приходить в норму, а ещё через две недели ты вернулся бы к прежней жизни и твёрдо ощущал почву под ногами.
Поэтому, читая пушкинские стихи 1828—1829 годов, понимаешь, откуда в них мотивы одиночества, бессмысленности существования, беззащитности человека перед судьбой («Дар напрасный, дар случайный…», «Анчар», «Дорожные жалобы», «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»), мотивы расчёта с прошлым и надежды на единственное спасение — любовь («Воспоминание», «Предчувствие», «Жил на свете рыцарь бедный…», «Я вас любил: любовь ещё, быть может…»).
Именно тогда вспыхнет «перепалка» с радикально настроенным Катениным, когда Пушкину придётся разъяснять свою позицию стихотворением «Друзьям»:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Катенин на него отреагировал непристойно — направил Пушкину послание и свою балладу «Старая быль» о придворном льстивом певце-кастрате. Ответ последовал тонкий и безукоризненно вежливый: Пушкин балладу опубликовал в «Северных цветах», сопроводив её благожелательной рекомендацией издателям журнала:
«П. А. Катенин дал мне право располагать этим прекрасным стихотворением. Я уверен, что вам будет приятно украсить им ваши Северные цветы».
В том же номере появился и пушкинский «Ответ Катенину», в котором поэт, сославшись на усталость от литературных перепалок, вернул «поднесённый» ему «чудный кубок» суетной славы его маститому автору:
Товарищ милый, но лукавый,
Твой кубок полон не вином,
Но упоительной отравой:
Он заманит меня потом
Тебе вослед опять за славой.
<…>
Я сам служивый — мне домой
Пора убраться на покой.
Останься ты в строях Парнаса;
Пред делом кубок наливай
И лавр Корнеля или Тасса
Один с похмелья пожинай.
Такая вот изысканная полемика случилась тогда в литературе. Признать, что это был поединок не на жизнь, а насмерть, трудно. Послание «милого, но лукавого товарища» вызвало у Пушкина скорее досаду и горечь, нежели гнев. И катенинский стих выглядит скучным, и в ответе ему нет энергии, свойственной пушкинским эпиграммам.
Можно сказать, что полемический «пыл» Катенина не пробудил в Пушкине огня, выпад оказался театральным. Пушкин был больше разочарован, нежели рассержен. И это настроение чувствуется в его ответе. Чем объяснить в немалой мере странный наскок давнишнего приятеля на поэта? Задать этот вопрос Ивану Андреевичу Крылову, он наверняка ответил бы словами из своей басни: «Ай, Моська! знать, она сильна, // Что лает на Слона!»
Сегодня (такое происходит, к сожалению, с «завидной» регулярностью, то есть постоянно) сказали бы проще: «Появилась возможность, и он решил воспользоваться моментом — попиариться за счёт Пушкина». Как дальше сложились их отношения? Даже если какое-то время в отношениях двух поэтов присутствовал холод, публикация пушкинского романа в стихах с «Отрывками из путешествий Онегина» 1833 года, сопровождаемая лестным для Катенина предисловием к ним, можно предположить, свидетельствовала о последовавшем примирении. Похоже, память у Пушкина была отменной, а проявлений злопамятности у него не наблюдалось. Кстати, в жизни Пушкина в его отношениях с людьми это не единственный случай.
Не могли не сказаться и отдалённость, и отчуждённость Пушкина от пусть небольшой, но такой исторически значимой общественной группы, как декабристы-каторжане, — ещё одно печальное подтверждение одиночества, недостатка друзей и единомышленников, того «отсутствия воздуха», что испытывал Пушкин в те годы.
Осень 1827 года ещё раз всколыхнула в нём трагические события мятежа декабристов. За четыре дня до 19 октября (лицейского десятилетия) на глухой станции Залазы, что между Новгородом и Псковом, у Пушкина, скучающего в ожидании перемены лошадей… неожиданно случается встреча с Кюхлей.
Так она зафиксирована в дневниковой записи поэта:
«15 октября 1827. Вчерашний день был для меня замечателен. Приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постели. Он метал банк гусарскому офицеру. Между тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 руб. и уехал, очень недоволен сам собою. На следующей станции нашёл я Шиллерова «Духовидца», но едва успел прочитать я первые страницы, как вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. «Вероятно, поляки?» — сказал я хозяйке. «Да, — отвечала она, — их нынче отвозят назад». Я вышел взглянуть на них.
Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид — я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений. Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, — но куда же? Луга»
Впрочем, утраты касались не только декабристов. Была ещё одна, не менее тяжёлая для него — гибель Грибоедова. Глубокие размышления Пушкина о тёзке сопровождают известный эпизод о встрече поэта с арбой, на которой везли тело убитого «Грибоеда»:
«Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году в Петербурге пред отъездом его в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить; он мне сказал: «Vous ne connaissez pas ces gens — la: vous verrez qu'il il faudra jouer des couteaux». (Вы ещё не знаете этих людей: вы увидите, что дело дойдёт до ножей (фр.). — А. Р.) Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междоусобица его семидесяти сыновей. Но престарелый шах ещё жив, а пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской черни, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею. <…>
Его рукописная комедия: «Горе от ума» произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил... Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...»
Эти строки Пушкина из его «Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года», завершённые фразой, ставшей классическим афоризмом, конечно, лучшие, на мой взгляд, из когда-либо написанных о Грибоедове. Вопрос только: была ли в действительности такая встреча? Возник он не у меня первого, когда я взялся сопоставлять даты, имеющие отношение к описанному Пушкиным событию. Прояснить его я попытаюсь несколько позже, объединив известные каждому, хоть чуть-чуть знакомому с пушкинской биографией, обе его встречи: с Кюхельбекером и Грибоедовым.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—256) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 180. Предсмертный голос друга через 20 лет
Эссе 181. Кюхля оказался не готов «принять оковы» и дрогнул
