Как и Карамзин, Пушкин придерживается «отрепьевской» версии происхождения Лжедимитрия I.
Я не буду разбирать все точки зрения историков на то, кем был этот, всё же явно незаурядный, человек. Наверное, правильнее всего писал С.Ф.Платонов: «Нельзя считать, что самозванец был Отрепьев, но нельзя также утверждать, что Отрепьев им не мог быть: истина от нас пока скрыта». Написано век назад, но и сейчас мы, что называется, недалеко ушли. О литературных трактовках его происхождения я писала здесь.
Пушкин, по всей вероятности, был уверен в правоте карамзинской версии. Не случайно в написанной через десять лет «Капитанской дочке» он дважды заставит Пугачёва помянуть: «Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал?»
Интересно, что Александр Сергеевич, точно указав происхождение самозванца («Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре, ушёл оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришёл к моей чудовской братии», - расскажет игумен), не упоминает о весьма важном факте, на который обратили внимание историки, но на который Карамзин указывает лишь вскользь: «Бедный сын Боярский, Галичанин Юрий Отрепьев, в юности лишась отца, именем Богдана-Якова, стрелецкого сотника, зарезанного в Москве пьяным Литвином, служил в доме у Романовых и Князя Бориса Черкасского». Связь Отрепьева с будущей царской династией (он служил у Михаила Никитича, дяди первого царя), конечно, весьма интересна, однако, вслед за поэтом, не будет её касаться.
Впервые мы увидим Григория (интересно, что Пушкин использует для именования героя целых пять вариантов!) в сцене «Ночь. Келья в Чудовом монастыре», открывающей основную часть трагедии. Принято считать, что дерзкий замысел возникает у монаха после рассказа Пимена об убийстве царевича и замечания «он был бы твой ровесник и царствовал; но Бог судил иное». Но мы ещё раньше увидим, что его тревожило «бесовское мечтанье», о котором он расскажет летописцу:
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно становилось —
И, падая стремглав, я пробуждался...
И три раза мне снился тот же сон.
И снова эхом отзовётся этот сон в «Капитанской дочке», когда Гринёв спросит: «А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли, зарядили его пеплом пушку и выпалили!»
Возможно, действительно, «младая кровь играет», но повторение видения («Всё тот же сон! возможно ль? в третий раз!») говорит само за себя…
Пока Пушкин покажет лишь веру Григория в то, что рано или поздно правда станет известна:
Борис, Борис! всё пред тобой трепещет,
Никто тебе не смеет и напомнить
О жребии несчастного младенца, —
А между тем отшельник в тёмной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет:
И не уйдёшь ты от суда мирского,
Как не уйдёшь от Божьего суда.
Но в разговоре патриарха с игуменом Чудова монастыря о бегстве Григория мы услышим нечто неожиданное: «Уж эти мне грамотеи! что ещё выдумал! буду царём на Москве! Ах он, сосуд диавольский!» О чём это? Объяснение найдём у Карамзина: «Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушённая ему, как уверяют, одним злым Иноком: мысль, что смелый самозванец может воспользоваться легковерием Россиян, умиляемых памятию Димитрия, и в честь Небесного Правосудия казнить святоубийцу! Семя пало на землю плодоносную: юный Диакон с прилежанием читал Российские летописи и нескромно, хотя и в шутку, говаривал иногда Чудовским Монахам: "знаете ли, что я буду Царём на Москве?"»
В окончательный текст трагедии не вошла сцена, которая должна была идти непосредственно за сценой в келье, - «Ограда монастырская», где действуют «Григорий и злой чернец». Сцена написана, я бы сказала, лихим восьмистопным хореем. Она открывается сетованиями Григория: «Что за скука, что за горе наше бедное житьё!» - которые переходят в намерение бежать (пока только на волю: «Мир велик: мне путь-дорога на четыре стороны, поминай как звали»), а чуть позже мы узнаём и об иной мечте:
Что, когда бы наш царевич из могилы вдруг воскрес
И вскричал: «А где вы, дети, слуги верные мои?
Вы подите на Бориса, на злодея моего,
Изловите супостата, приведите мне его!..»
И именно «злой чернец», заметив: «Не болтай пустого: мёртвых нам не воскресить!» - намекнёт на иной путь:
Но послушай: если дело затевать, так затевать...
…Слушай: глупый наш народ
Легковерен: рад дивиться чудесам и новизне;
А бояре в Годунове помнят равного себе;
Племя древнего варяга и теперь любезно всем.
Ты царевичу ровесник... если ты хитёр и твёрд...
Понимаешь?
И прозвучит решение: «Я — Димитрий, я — царевич». А Чернец ещё и добавит: «Дай мне руку: будешь царь».
Трудно сказать, почему Пушкин исключил эту сцену, практически полностью иллюстрирующую рассказ Карамзина - может быть, именно поэтому? Или слишком зависимым от чужой воли явится в ней Григорий? Не будем гадать!
Во всяком случае, в следующих сценах мы увидим Григория твёрдо идущим к намеченной цели.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Навигатор по всему каналу здесь
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
