Всем привет, друзья!
Ей было шестнадцать, когда на седьмой день войны она попала на фронт. Чижик — так называли её бойцы за маленький рост, за добрый весёлый нрав, за молодость. В восемнадцать лет Валентина Чудакова командовала пулемётной ротой. Такой, какой вы её видите на снимке (обложка), она была тогда, в далёком 1943 году. Родина наградила свою славную дочь орденом Отечественной войны, тремя орденами Красной Звезды, многими медалями.
Первую книгу о войне, о героических фронтовых буднях Валентина Чудакова так и назвала — «Чижик — птичка с характером». Потом появились «На тихой Сороти», повесть для школьников «Когда я была мужчиной». В 70-е писательница работала над второй автобиографической книгой фронтовых воспоминаний. Один из её рассказов — вниманию читателей.
МНЕ сорок шесть. Я женщина и, разумеется, чту ежегодный женский праздник, но... как мужчина. С удовольствием поздравляю знакомых женщин и дарю им мимозы. Сама же в женский день поздравлений не принимаю и от подношений отказываюсь. Мне больше по душе, когда меня поздравляют 23 февраля или в День Победы.
До сих пор в воспоминаниях всё ещё вижу себя мужчиной. Синее галифе, строчёный ватник, натуго захлёстнутый командирскими ремнями; сбоку — полевая сумка и «ТТ»; на шее — бинокль; под поясным ремнём — малая сапёрная и две «эфки»; на голове — каска... Поднимаю в атаку роту. Сбитая пулей, со всех ног падаю лицом в мартовский густо посоленный порохом снег. В который раз? В пятый. И именно 8 марта...
И вот я в полевом госпитале, в мужской палате за занавеской из плащ-палатки. Скучища зелёная. И вдруг в палате неистовый хохот. Рывком отдёргиваю занавеску.
— Слушай, пулемётчица, — говорят мне, — мы тебя на курсы записали!
— Это на какие такие курсы?
— На армейские. Младших лейтенантов, командиров пулемётных взводов.
— Ошалели! Какой из меня командир? Да и кто же меня примет?
— Ха-ха-ха! А мы тебя лейтенанту, который записывал, всучили как парня!
— Да вы что, ребята, в самом деле? А если он не поверит и сюда придёт?
— Не придёт! Поверил. И бумажку тебе как парню выдал. Вот, держи.
КОМАНДИР учебной пулемётной роты в обеих руках вертит мою «мужскую» бумажку-направление, глядит на меня с ехидным подозрением и говорит моему заму:
— Лейтенант-то наш девку парнем завербовал!
Я не стерпела.
— Выбирайте выражения, — говорю, — товарищ капитан! Что значит «завербовал»? И какая я вам девка?
— А кто ж ты, парень, что ли? Надела галифе, так думаешь и мужчина? Да и не в том дело, что женщина, хотя мы вашего брата и в принципе, и по приказу не принимаем. А тебя и тем более. Погляди на себя: двухпудовый пулемётный станок на себя как взвалишь?
— Обязательно станок, а тело пулемёта разве нельзя? Оно же легче.
Тут вмешался доселе молчавший замкомроты:
— До свидания, милое создание, привет тому юмористу, который тебя сюда направил, а нам надо делом заниматься.
На курсы и всё-таки попала. Подробности опускаю. Замечу лишь: подписывая приказ о присвоении выпускникам офицерских званий, командующий 5-й армией генерал Поленов усомнился и собственноручно исправил мою фамилию на мужскую как опечатку в тексте. В отделе кадров армии добродушный полковник приколол мне на погоны по третьей звёздочке и, поздравив, сказал:
— Идёшь командиром пулемётной роты в дивизию генерал-майора Переверткина...
Свою новую дивизию я догнала уже на белорусской земле, на Оршанском направлении.
Всех пятерых нас направили в один полк и даже в один и тот же батальон к комбату Бессарабу, о котором сам комдив сказал: «интеллигентный парень».
На командный пункт батальона мы ввалились мокрые и грязные с головы до ног. В просторном блиндаже было человек пятнадцать. Преимущественно молодёжь. Но самым молодым был, пожалуй, комбат Бессараб. Сколько ему? Двадцать? От силы двадцать два. Ростом не выделяется. Зато собран и даже не по-окопному щеголеват. Жидок в поясе совсем по-юношески. И по-юношески самоуверен. Нашему прибытию заметно обрадовался: карие глаза заблестели, в углу большого рта появилась лукавинка. Весело заговорил с заметным украинским акцентом:
— Теперь дело в шляпе! А то было думал, совсем пропаду без командного состава. Хоть караул кричи.
Он деловито начал знакомиться с моими спутниками. Выслушав мой рапорт, комбат мгновенно погасил усмешку и как-то сразу сник, вроде бы постарел на глазах. Теперь я видела совсем другого человека.
— Комиссия отца Денисия! — воскликнул он с непередаваемой досадой. — Только мне этого и недоставало...
— Да вы послушайте, товарищ капитан, — попыталась я первую реакцию спустить на тормозах. — Вот приказ...
— Не желаю я слушать! — возмутился комбат. В запальчивости почти кричал, что он не признаёт «такие» приказы; что в обстановке, когда батальон контратакует по пять раз в день, он держится почти на одних пулемётах, и если в штабе этого не понимают, то он найдёт на них управу. И всё в том же духе.
Наконец мой непосредственный начальник замолчал, вытирая вспотевший лоб. Пожалуй, и в самом деле расстроился не на шутку... Ишь, ему в двадцать можно батальоном командовать, а мне в восемнадцать и ротой нельзя! Как бы не так...
В блиндаже царила неприятная тишина — фальшивая, выжидательная: кто кого. Только лампа-гильза натужно попыхивает, высасывая языком фитиля остатки горючего.
И вдруг откуда-то из полутёмного угла хрипловатый насмешливый голос:
— Слушай, комбат. А может, мы тут совсем прозевали земное смещение во времени? А вдруг сегодня не 20 сентября, а 8 марта? Тогда надо женщину поздравить, а ты психуешь.
Послышались осторожные смешки.
— Молчать! — вспылил комбат и шлёпнул по столу ладонью. Гулко.
Я решила, что наступил самый подходящий момент. И как можно равнодушнее процедила:
— 8 марта поздравим не меня, а комбата. Если среди нас и есть единственная женщина, то это он. Слыхали, как умеет ныть и плакать?
Кто-то восторженно взвизгнул, и тут же грянул громовой хохот. Мне показалось, что и комбат едва сдерживает усмешку. Было в самый раз поддать жару. И я решительно поднялась с чурбана, заменяющего табурет.
Зазуммерил телефон. Телефонист испуганным шёпотом:
— Товарищ комбат, «пятидесятый»! Вас.
Комбат слушал долго с явным неудовольствием, но тем не менее ничего не возражал. А в заключение отчеканил по-уставному: «Есть! Будет исполнено!» Возвратив телефонисту трубку, круто повернулся ко мне, буркнул:
— Чего хочет женщина, того хочет сам чёрт, то бишь бог. Рядовой Соловей! Назначаю тебя ординарцем командира пульроты. Живо каску и автомат! Проводишь старшего лейтенанта на передовую.
Я едва не рассмеялась: сдался-таки. Это называется выиграть бой без единого выстрела. Видно, всё решил звонок «сверху». Вообще-то я не люблю, когда меня опекают, но на сей раз это оказалось как нельзя кстати. «Пятидесятый» не иначе как сам комдив.
ДОЖДЬ перестал, но ночь была холодной, и казалось, рассвет так и не наступит. Был час затишья означающий предельную усталость воюющих сторон.
Мы бродим от пулемёта к пулемёту. Я сама у себя принимаю роту, которой фактически уже нет. После пятидневных наступательных боёв осталось всего шесть станковых пулемётов, восемнадцать пулемётчиков и ни одного командира взвода. И это рота!..
Да, положение скверное. Надо срочно раздобыть сухой ветоши и веретенного масла. Надо не меню срочно где-то просушить хоть часть лент. Вычистить пулемёты и, смазав, как-то укрыть их от сырости. И уж совсем необходимо переобуть солдат в сухие портянки и напоить их горячим чаем. Многое надо сделать немедля. Но я даже не знаю, где найти старшину роты и есть ли он вообще. И Соловей не знает. Из норы командира правофланговой роты я позвонила комбату. Мне откликнулся какой-то мальчишка:
— Саша слушает!
— Какой Саша? Мне «двадцатого»!
— Он самый. — Только тут я узнала голос комбата. Я попросила поручить кому-либо разыскать моего старшину и прислать ко мне со всем необходимым для первого раза.
— Этим и занимаюсь, — отозвался комбат. — Всё пришлю. — Не удержался, съехидничал: — Ну так как, детка, значит, я женщина? — За что и получил от меня здоровенного «чёрта». Не обиделся. Ладно. Повоюем — разберёмся, кто из нас мужчина. А пока не до этого.
Старшина роты явился в середине ночи вместе с молодым очкастым писарем. Они принесли почти всё, что я просила, и даже водку, курево и горячую кашу в термосе. Пока писарь и Соловей кормили солдат, мы со старшиной знакомились и совещались тут же, в траншее.
— Утром, как пить дать, попрут в контратаку, — сказал старшина.
Мне не легче от такой прозорливости. Сама знаю, что попрут. А вот что делать, чтоб не пропустить...
И мы оба думаем. Вот старшина решительно встряхивает крупной головой и глядит на меня глазами человека с чистой совестью:
— Думай не думай — вы правы. Вычистим скоренько пулемёты, без разборки, разумеется...
— Два придётся разбирать. Сальники протекают.
— Два не шесть. Просушку лент я беру на себя. Сухие плащ-палатки доставлю — оружие укрыть.
Мне несказанно повезло. Старшина оказался на редкость толковым и исполнительным. К утру мы были готовы к отражению атаки.
Уже в который раз по траншее пробежался комбат. Озабоченно спросил:
— Как «машины»?
— Исправные.
Не поверил на слово, лично сам опробовал каждый пулемёт. Забраковал одну позицию. И, уходя перед рассветом, покровительственно сказал:
— Отобьёмся. Вся артиллерия на прямой наводке. Ночь уходила медленно, точно нехотя уступала позиции мглистому рассвету. На переднем крае было удивительно тихо: ни выстрела.
Такая тишина на переднем крае хорошего не предвещает и никого не радует. Известное дело: раз противник молчит — значит замышляет какую-то каверзу. И мы выжидаем, нацелив оружие на окопы противника.
Рядом со мною, у центрального пулемёта, маячит командир первой стрелковой роты. У него перевязана шея бинтом, мягко выражаясь, не первой свежести. Он немолод и не то чтобы угрюм, а просто молчалив, озабочен. То ли из-за смертельной усталости, то ли из чувства такта он не вмешивается в мои распоряжения, не даёт никаких советов и не говорит дежурных бодряческих слов. И я ему за это очень благодарна, тем более что распорядиться шестью пулемётами на фронте батальона, который и трети штыков не насчитывает, — задача нехитрая. Мы с ротным сталкивались по нескольку раз за ночь, но даже и не познакомились как следует. Он зовёт меня просто «старшой», и я его величаю так же. Зевнув с каким-то особым подвыванием, «старшой» кивает в сторону вражеских позиций:
— Молчат!
— Пока, — отзываюсь я.
— Вот именно, — подтверждает он. Вот и весь наш разговор.
Командир второй стрелковой роты, когда я прохожу мимо, поспешно ныряет в свою нишу-нору. Сконфужен: при первом знакомстве обложил меня ни за что, ни про что. Мы столкнулись в темноте на крутом повороте траншеи и так стукнулись лбами, что каски зазвенели. Ротный зашипел мне прямо в лицо:
— Куда прёшь? — А когда при вспышке ручного фонарика увидел, что я не «он», а «она», ещё больше взъярился: — А тебе что надо в этом аду?
У меня не было ни малейшего желания ссориться. Ответила почти вежливо:
— Я здесь такой же, как и вы.
— Она «такой же»! — буркнул ротный, очевидно, не поняв. А я подумала мельком: «Женоненавистник!» А может, просто реакция на неожиданность. Вместе пуд соли съедим — как-нибудь поладим.
Третьей роты в батальоне нет. Уже нет! Ветерану не в диво, новичку невдомёк.
Всё утро было тихо. Фашисты зашевелились во второй половине дня. В лощине, на их позициях, началось осторожное, едва приметное для глаза движение. «Старшой» сказал:
— Зашевелились! Надо комбату доложить.
Но комбат уже был тут как тут и на сей раз не один: с замом и комсоргом батальона. Мы вчетвером ещё раз обошли все пулемётные точки. Комбат по-свойски похлопал меня по плечу:
— Позиция у тебя что надо. Если с умом, то шестью «максимками» с нашего пригорка можно целый полк уложить.
Я такого же мнения, но для полной уверенности мне не хватает перспективы — диапазона наблюдений. Я вижу только кусочек поля боя и то по частям. А что делается справа, слева, как обеспечен тыл, ничего не знаю, кроме того, что, по словам комбата, «вся артиллерия на прямой наводке». Разумеется, своих сомнений я вслух не высказываю, потому что знаю, как бы ни было, что бы ни случилось — назад ни шагу.
— Только бы не танки, — с сомнением проговорил комбат.
Я поглядела на него с немым изумлением: какие танки? Да разве они пройдут по такой мешанине да ещё и в гору? Но я опять молчу, ибо совсем не знаю боевых качеств вражеских машин. Вот «старшой» уверен:
— Не пойдут. Не дураки же они в самом деле на рожон переть.
ЧУЖИЕ моторы в лощине взревели так неожиданно и грозно, что я заткнула пальцами уши.
— Соловей, ракетницу! Зелёные. Живо! — Почти разом взлетают две ракеты — сигнал «приготовиться!». Ординарец «старшого» издали жестами приглашает меня в ротную нору, изображая телефонный разговор. Звонит комбат. На сей раз он уже не «Саша», а просто «двадцатый». Голос какой-то хриплый:
— Не тронь танки! Пусть идут. Крой пехоту! Я... — в трубке что-то щёлкает, и голос комбата как сквозь землю проваливается.
Едва я успела добежать до центрального пулемёта, рявкнули вражеские пушки. Залп, другой, третий. И вот уже сплошной грохот начисто заглушает танковый рёв.
«Фердинанды» бьют прямой наводкой. Над нашим бруствером неистово пляшет рваное пламя. Мины рвутся с оглушительным треском и столь густо, что захватывает дух. Ноющий и визжащий металл вместе с комьями земли и брызгами холодной воды обрушивается на наши позиции. Артналёт — предвестник атаки. Солдаты садятся на дно траншеи и плотно прижимаются к её мокрым стенам. Не имеет значения, сколько длится этот шквал. Такие минуты кажутся часами, и никогда к этому не привыкнет нормальный человек, ибо даже самый храбрый из храбрых беспомощен перед слепой разрушительной силой. И почти не возможно потом, придя в себя, в подробностях вспомнить, а что же было в самый первый, самый трудный момент твоего почти неосмысленного бытия. Сознание возвращается каким-то неуловимым толчком: «Разобьют пулемёты!»
— Соловой, ракету!
Но один пулемёт уже в траншее. Его, запелёнатого в плащ-палатку, как младенца, держат на коленях. И вряд ли в этом сизом, угарном чаду увидят мой сигнал командиры остальных расчётов и вряд ли ждут этого. Сами понимать должны, что оружие в бою — это жизнь. Но я всё же сигналю. Больше для порядка и успокоения, чем из здравого смысла. Вот вам: мы не только живы, но даже способны соображать!.. А нервы взвинчены до последнего градуса накала.
Но вот всю мощь огня противник переносит на наши ближайшие тылы. Теперь гремит, визжит и воет за нашими спинами, а над траншеей поют пули. Снова слышен рёв моторов и характерное лязганье гусениц. Я срываю с пулемёта плащ-палатку. Солдаты поняли: «максим» в мгновение поднят на земляной стол. Сигналю: «Пулемёты к бою!» — и осторожно выглядываю в амбразуру крытой стрелковой ячейки. Идут! Буксуя в раскисшей глине, карабкаются по склону высоты, как мухи в меду. Маленькие, чёрные и издали совсем негрозные — жалкие. Под огнём противотанковых пушек замирают на месте, пылают, как свечки, юзом скатываются обратно в лощину, захлёбываясь в клубах дыма, исходят смертным рёвом. Но лезут! В лоб на батареи. На верную смерть. Что-то похожее на «психическую». За танками, не проявляя особой активности, прячутся автоматчики, строчат в белый свет, шарахаются от подбитых машин...
— Отбой! Передышка
Уже в сумерках нас сменяет свежая гвардейская часть. Я пропускаю мимо себя своё маленькое изнурённое, но победившее войско. Старшина роты вполголоса проводит перекличку.
— Жива?! — комбат улыбается. — Давай лапу. Честное слово, ты стоящий парень!
Я хочу ему ответить: «Ты тоже, капитан, парень ничего!» и... не могу.
...Мне сорок шесть. Я ветеран трёх дивизий. Мать взрослых сыновей. Мои бывшие однополчанки с умилением покачивают модерновые люльки-коляски с внукамию А я? Друзья шутят: «Наверное, будешь на редкость лютой свекровью и сварливой бабкой. Тебе больше подошла бы роль деда!..»
Валентина ЧУДАКОВА (1972)
★ ★ ★
Читайте также рассказ В. Чудаковой:
★ ★ ★
ПАМЯТЬ ЖИВА, ПОКА ПОМНЯТ ЖИВЫЕ...
СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ!
★ ★ ★
Поддержать канал:
- кошелек ЮMoney: 410018900909230
- карта ЮMoney: 5599002037844364
