Отступает огромный фронт — почти от Белого моря до Чёрного. И на Северо-Западном направлении боевая обстановка крайне тяжёлая. Наша кадровая дивизия находится в арьергарде, то есть мы прикрываем отходящие части, крепко огрызаясь огнём на каждом подходящем для обороны рубеже.
Но не сдержать нам пока, не остановить несметные вражеские полчища. Дадим фашистам хлёсткий бой накоротке и опять пятимся по псковской дороге. А на той дороге!.. Чтоб отвлечься от тягостных мыслей, я тогда стихи сочиняла прямо с натуры, точно бредила на ходу:
А на той дороге — жарко!..
Кто не видел — не поймёт.
Там такая перепалка —
«Сабантуй» наоборот.
На дороге лязг и скрежет,
На дороге дым и пыль.
На дороге — «пробка» держит,
Над дорогою — «костыль».
И не только «костыль» — «фокке-вульф», шпион воздушный. Этакая настырная гадина, как привяжется к одному месту и висит, как на резинке: вверх, вниз, вверх и не улетает до тех пор, пока всё не выследит. И непременно «наследит»: или бомбовозы вызовет, или батарею дальнобойную на дорогу нацелит. Его бронированное брюхо зенитного огня не боится: «костыль» утекает только от наших краснозвёздных «ястребков» — боковой и верхней атаки не выдерживает. Пехота ненавидит этого «фоку» со страшной силой, солдатских несметных прозвищ этому самолёту и не перечесть: «костыль», «рама», «кочерга», «хромой бес», «чёртова гитара» и даже почему-то «одноглазый свёкор». Да если бы только один «фока-костыль», а то ведь хищные «юнкерсы» над дорогой рыскают — бомбы на пехоту сбрасывают, то там грохнет, то тут. «Мессеры» с бреющего полёта пулемётным огнём одолевают — спасу нет...
И в такой неразберихе наш командир мне приказывает: «Чижик, ты у нас самая шустрая: вот тебе пакет. Отыщи дивизионную газету и сдай редактору под расписку. Ну, «аллюр — три креста!»* И предупреждает: «Будь осторожна. Не заблудись».
Откровенно говоря, идти не хотелось. А ну как и в самом деле отстанешь от своей боевой семьи! Это ведь не шутка. Но я уже накрепко усвоила, что «приказ командира — закон!». Да и кого же послать, если не меня? Каждый боевой штык на учёте — все на своём месте и при оружии. И только я, как несовершеннолетняя, боевой единицей не числюсь. Так, вроде девочки на побегушках: «Подай! Принеси! Позови! Подбинтуй!»
— Есть доставить пакет в дивизионку! — повторила, я не очень-то бодро и призадумалась.
Где же искать эту самую дивизионную газету? Всё на ходу, на колёсах. Газетчики умудряются верстать полосы прямо на марше.
Пока искала редакцию, стемнело. И «сабантуй» на дороге стал потише. Являюсь, докладываю, как положено. А газетчики уже на ночлег располагаются. И решили они в первый раз с начала войны спать «по-человечески», то есть не на улице, не на голой земле, а в домишке придорожном, хозяевами покинутом, на свежей соломке, на полу впокатушку.
Принял редактор пакет, расписался на конверте и спрашивает:
— А ночной пароль ты знаешь?
— Да нет, — отвечаю. — Откуда же?
— Так куда ж ты пойдёшь, на ночь глядя? Ещё к фашистам ненароком затешешься или подобьют где-нибудь. Оставайся до утра. Я тебе записку оправдательную черкну.
Я хочу возразить и не могу: ноги гудят, как чугунные. И решила переночевать.
Гостеприимные газетчики накормили меня до отвала гречневой кашей с мясной тушёнкой, чаем с чёрными сухарями угостили.
Разулись мы и стали укладываться: они — на пол, я — на лавку. Редактор пожелал всем спокойной ночи и задул стеариновую свечку.
Наступила блаженная тишина. И только-только я задремала, взбунтовался молоденький редакционный шофёр Вася. Он заявил:
— Спать так спать. Разденусь до белья. Духотища. Фу!..
Редактор возражает:
— В своём ли ты уме? Погляди в окно: техника отходит — пушки, танки. Бомбить же ночью будут!
А Вася ершится:
— А плевал бы я толстобрюхому господину Герингу в его фашистское мурло! Не уважу, и всё тут, — и разделся.
Заснули мы мертвецки, проснулись все разом: бомбёжка идёт несусветная! Всё грохочет и воет. Наш домишко натужно скрипит сухими костями и прыгает, как резвый козёл, — вот-вот рухнет, точно древний комод. Ну что ж? Без команды все проворно выскочили на улицу, в огород, и носом — в картофельную ботву. Только наш Вася, не успевший спросонья одеться, мечется вдоль изгороди — никак себе места не найдёт.
Бомбовозы цели освещают термитными свечами на парашютиках: светло как днём! Бомбят дорогу, а нам кажется, что каждая бомба метит именно в белого Васю, как в ориентир, — стало быть, и в нас!.. Кричим возмущённым хором:
— Ложись, такой-сякой! Чего демаскируешь, паникёр!
А он в ответ вопит:
— Куда ж тут лечь? Везде крапива...
И вдруг последняя фугаска как жахнет! Совсем рядом. Меня горячим жаром, как из раскалённой духовки, опалило. И сразу стало темно и тихо. Улетели стервятники.
— Отбой! — подает команду редактор. — Все живы?
Вроде бы все. Только Васи что-то нигде не видно. Зовём:
— Вылезай! Где ты там?
Нет! Как сквозь землю провалился. Я в домишко ринулась: думала, одевается. Нет — обмундирование на гвоздике сиротливо висит, и даже сапоги обуть, бедняга, не успел... Вылетаю на улицу и вижу: стоят газетчики без пилоток вокруг огромной воронки от последней бомбы и вниз заглядывают. Редактор, подсвечивая ручным фонариком, держит траурную речь:
— Всё. Капут. Прямое попадание. Ах, Вася, Вася!..
И подчинённые вторят:
— Эх, Вася!.. И повоевать не успел. А парнишка-то какой был!..
И я:
— Эх, Вася!.. — А сама плачу по своей девчоночьей слабости. Ведь жалко же!
И вдруг в полной темноте откуда-да с неба возмущённо-слезливый голос:
— Прохиндеи! Чего это вы меня заживо отпеваете? Живой я! Помогите слезть: руку, кажись, повредил...
Оказывается, нашего Васю подхватило взрывной волной и на крышу баньки швырнуло. Отыскали мы в сарае лесенку пожарную, в полном молчании сняли пострадавшего на землю, и тут же я его повреждённую руку натуго к дощечке прибинтовала.
Редактор возмущается:
— Так тебе и надо, неслух! Ну что, будешь теперь с начальством спорить?
Вася, чувствуя свою вину, ни гу-гу...
Опять мы стали укладываться, не обмениваясь впечатлениями по поводу такого печального ЧП. И вдруг редактор: «Ох!» — и захохотал во всё горло. Наступила разрядка. Мы смеялись до слёз, до упаду. Так всю ночь и не спали, подтрунивая над Васей. Тот даже не огрызался, только пыхтел недовольно.
Этот урок я запомнила на всю свою фронтовую службу и никогда, ни в малом, ни в большом, с командирами не пререкалась. Да и воинский устав это запрещает: «Приказ есть приказ!»
Валентина ЧУДАКОВА (1980)
~~~
* «Аллюр — три креста» — кавалерийский термин, означающий предельную скорость.