Я хочу вместе с вами, друзья, отправиться в удивительное путешествие - на островки Святой Руси, которые на протяжении столетий сохранялись в Российской империи несмотря на упорные и систематические попытки церковной инквизиции уничтожить их. Эти островки были в каждом городе, в каждом селе, в сердце множества истинно русских людей - от крестьян и до князей - и мы вместе с вами перенесемся во времени, в просто-таки фотографическое, реалистичное путешествие в эту удивительную, исчезнувшую и позабытую страну - которой надлежит скоро с новой силою пробудиться!
Те, кто читал предыдущую публикацию этого цикла "Круг чтения ОС" наверняка поняли, что речь идет о чтении книги Павла Мельникова-Печерского "На горах. Книга вторая". В этой книге автор повествует - хотя и предвзято, и по заказу инквизиции - о русских христоверах - или хрестьянах. Это были люди, которые верили, что благодаря смерти и воскресению Иисуса Христа они являются святыми, и Дух Христов живет в них - потому они и назывались хрестьяне, или христы, или (как их называли враги) - хлысты. Но даже само название, которым звались эти люди - хрестьяне - в огреченной форме "крестьяне" перейдет на все население сельскохозяйственной России.
С этими людьми официальная церковь вела непримиримую борьбу на протяжении многих столетий со времени прихода на Русь Софьи Палеолог с ее проватиканским "священством". Первый венчанный царь России Дмитрий пал жертвой церковной инквизиции, когда древняя русская традиция христианства начала систематически уничтожаться. Несчетное количество людей - простых и знатных - было сожжено за их веру. Еще более народу было умучено в монастырских тюрьмах (о чем мы писали в предыдущей публикации). Но несмотря на эти гонения хрестьяне на Руси не переводились.
И книга Павла Мельникова-Печерского "На горах" дает удивительно детальный отчет о жизни христьян - малых и великих. Автор создал великолепный, фотографический, документально-кинематографический образ настоящей России 19-го века. По велению церковных властей он должен был добавить "ложку дегтя в бочку меда", но вы, как опытные духовные странники, сможете без особого труда, лишь покачивая головой, отличить эту искусственную человеконенавистнеческую пропаганду (которая, увы, присутствует у автора, не желавшего быть заживо сожженным) от тех чистых образов христьян, людей Божиих, которые он срисовывал с натуры.
Проблемы в чтении начинаются тогда, когда автор приступает к критике таких вещей, как чудеса исцеления, говорения на языках, радости во Святом Духе, пророчествах, осознании себя сынами и дочерьми Бога, осознании Духа Святого, живущего в них. Здесь автор подходит с православной позиции тех лет, которая всего этого не принимала и за все это карала "конечной мукой". И в оправдание того, что церковь казнила людей за их веру в то, что они причастны Духу Святому, автор вынужден ругать то, чего он не понимает, чего сам свидетелем не был и не переживал.
Приведу хотя бы пример говорения на языках. Русские христьяне говорили, как в Библии и обетовано, на иных, ангельских языках. Мельников-Печерский знал это и пытался представить это как беснование - хотя сам он вряд ли когда-то даже слышал эти языки. Дело в том, что христьяне (зная, что их хотят сжечь, если узнают о них) - не открывались первому встречному. И на языках говорили только на своих собраниях. На которых Мельников-Печерский не был, на которые не допускались посторонние. И автору приходилось (по заказу) собирать самые нелепые слухи и выдумывать свои - относительно того, что происходило на собрании христьян.
Точно таким же образом дело обстояло в богопротивной Римской империи времен преследования христьян, и потом падения Империи, Рима - когда власти сочинали и распространяли самые нелепые и ужасные слухи о том, что делалось на собрании христиан. И как в случае с позднейшей Россией они на самом деле понятия не имели - и не хотели иметь - относительно того, что там действительно происходило. Для них христьянская "вечеря любви" представлялась как оргия, а вкушение пира агапэ - как поедание крови и плоти младенцев. И слухи об этом упорно распространяли "писатели".
Слава Богу, Мельников-Печорский не заходит так далеко в своих заказных фантазиях. Но он, по его собственному признанию, на самом деле понятия не имел о том, как происходили собрания христьян. Всю информацию он черпал из допросов - часто взятых под пытками - у христиан, которые участвовали в этих собраниях. Но те не сказали ничего интересного, компроментирующего - да, они собирались, пели песни, прославляли Бога, говорили на языках, пророчествовали, плясали перед Богом. И автор будет, конечно, критиковать все это - чтобы доказать, что таких людей церковь по праву мучает и уничтожает. Но Мельников-Печорский - великий художник, и пасквиль у него получился неуклюжий. Зато сцены народной русской жизни, жизни христиан - ему удались! С детства - одна из моих любимых книг. Хочу теперь почитать ее с вами. Конечно, книга огроменная, многотомная - и я буду сокращать, до наиболее ярких отрывков. Но начну с начала...
На Горах
Глава первая
В степной глуши, на верховьях тихого Дона, вдали от больших дорог, городов и людных селении стоит село Луповицы. Село большое, но строенье плохое в нем, как зачастую бывает в степных малолесных местах — избы маленькие, крыты соломой, печи топятся по-черному, тоже соломой, везде грязь, нечистота, далеко не то, что в зажиточном, привольном Поволжье. Зато на гумнах такие скирды хлеба, каких в лесах за Волгой и не видывали.
Овраг, когда-то бывший порядочной речкой, отделяет крестьянские избы от большой, с виду очень богатой господской усадьбы. Каменный дом в два яруса, с двумя флигелями лицевой стороной обращен на широкий двор и окружен палисадником, сплошь усаженным сиренью, жимолостью, таволгой, акацией и лабазником .
За домом старинный тенистый сад с громадными дубами и липами. С первого взгляда на строенья кидается в глаза их запущенность. Видно, что тут когда-то живали на широкую руку, а потом или дела хозяина расстроились, или поместье досталось другим, изменившим образ жизни прежних владельцев и забросившим роскошные палаты в небреженье. В стороне от усадьбы был огромный, но уж наполовину совсем развалившийся псарный двор, за ним — театр без крыши, еще дальше — запустелый конный завод и суконная фабрика. Зато хозяйственные постройки были в редком порядке — хлебные амбары, молотильня, рига на славу были построены из здорового леса, покрыты железом, и все как с иголочки новенькие.
Отец Луповицких был одним из богатейших помещиков той стороны. Смолоду служил, как водится, в гвардии, но после возврата наших войск из Франции вышел в отставку, женился и поселился в родовом своем именье. Заграничная жизнь хоть и порасстроила немножко его дела, но состояния не пошатнула. Луповицкий барином жил, гости у него не переводились: одни со двора, другие на двор. Пиры бывали чуть не каждый день, охоты то и дело, и никто из соседей-помещиков, никто из городских чиновников даже помыслить не смел отказаться от приглашенья гостеприимного и властного хлебосола.
Иначе беда: Луповицкий барин знатный, генерал, не одно трехлетие губернским предводителем служил, не только в своей губернии, но в Петербурге имел вес. Связи у него в самом деле были большие — оставшиеся на службе товарищи его вышли в большие чины, заняли важные должности, но со старым однополчанином дружбу сохранили. Приязнь их тщательно поддерживалась породистыми конями Луповицкого, отводимыми в Петербург на конюшни вельможных друзей. На псарном дворе у Луповицкого было четыреста псов борзых да триста гончих. Оркестр крепостных музыкантов управлялся выписанным из Италии капельмейстером. Была и роговая музыка, было два хора певчих, актеры оперные, балетные, драматические, живописцы, всякого рода ремесленники, и всё крепостные. Так широко и богато проживал в своем поместье столбовой барин Александр Федорыч Луповицкий.
Под шумок поговаривали, будто Луповицкий масонства держится. Немудрено — в то время каждый сколько-нибудь заметный человек непременно был в какой-нибудь ложе. Масонство, однако ж, не мешало шумной, беспечной жизни богатых людей, а не слишком достаточные для того больше и поступали в ложи, чтобы есть роскошные даровые ужины. Ежели Луповицкий и был масоном, так это не препятствовало ни пирам его, ни театру, ни музыке, ни охоте. Иное сталось, когда он прожил в Петербурге целую зиму. Воротившись оттуда, к удивлению знакомых и незнакомых, вдруг охладел он к прежним забавам, возненавидел пиры и ночные бражничанья, музыку и отъезжие поля — все, без чего в прежнее время дня не мог одного прожить.
Музыканты, актеры, живописцы распущены были по оброкам, псарня частью распродана, частью перевешана, прекратились пиры и банкеты. Для привычных гостей двери стали на запоре, и опустел шумный дотоле барский дом. Луповицкий с женою стали вести жизнь отшельников. Вместо прежних веселых гостей стали приходить к ним монахи да монахини, странники, богомольцы, даже юродивые. Иногда их собиралось по нескольку человек разом, и тогда хозяева, запершись во внутренних комнатах, проводили с ними напролет целые ночи. Слыхали, что они взаперти поют песни, слыхали неистовый топот ногами, какие-то странные клики и необычные всхлипывания. Через несколько времени, опричь странников и богомольцев, стали к Луповицким сходиться на ночные беседы солдаты, крестьяне, даже иные из ихних крепостных.
Никто понять не мог, что этот сброд грубых невежд и шатунов-дармоедов делает у таких просвещенных, светских и знатных людей, как Луповицкие. Александр Федорыч и в другом изменился: любил он прежде выпить лишнюю рюмку, любил бывать навеселе, любил хорошо и много покушать — а теперь ни вина, ни пива, даже квасу не пьет, только и питья у него чай да вода. Не только мясного — рыбного за столом у него больше не бывало, ели Луповицкие только хлеб, овощи, плоды, яйца, молочное, и больше ничего. Зато и в светлое воскресенье и в великую пятницу с сочельниками подавалась у них одна и та же пища.
Сестра Луповицкого была замужем за Алымовым, отцом Марьи Ивановны, умерла она раньше перемены, случившейся с ее братом. Вскоре умер и муж ее, тогда Луповицкие маленькую сиротку, Марью Ивановну, взяли на свое попеченье. Воспитанье давали ей обыкновенное для того времени — наняты были француженка, немка, учительница музыки, учительница пения, а русскому языку, русской истории и закону божию велели учить уволенному за пьянство из соседнего села дьякону. Два сына Александра Федорыча тоже дома воспитывались — целый флигель наполнен был их гувернерами и разного рода учителями от высшей математики до верховой езды и фехтованья.
Все иностранцы были, а русскую премудрость и сынки с Марьей Ивановной почерпали у пропившегося дьякона. Петербургские вельможные друзья в благодарность за резвых рысаков предлагали Луповицкому выхлопотать его сыновьям звание пажей, но Александр Федорыч, до поездки в Петербург сильно тосковавший, что, не будучи генерал-лейтенантом, не может отдать детей в пажеский корпус, и слышать теперь о том не хотел. Хочу из них сделать сельских хозяев, — писал он к старым своим приятелям, и нельзя было разуверить друзей его, что бывший их однополчанин обносился умом, и на вышке у него стало не совсем благополучно.
Все дивились перемене в образе жизни Луповицких, но никто не мог разгадать ее причины. Через несколько лет объяснилась она. Был в Петербурге духовный союз Татариновой.
Принадлежавшие к нему собирались в ее квартире и совершали странные обряды. С нею через одного из вельможных однополчан познакомился и Александр Федорыч. Вскоре и сам он и жена его, женщина набожная, кроткая и добрая, вошли в союз, а воротясь в Луповицы, завели у себя в доме тайные сборища.
Между тем, когда о духовном союзе узнали и участников его разослали по монастырям, добрались и до Луповицких. Ни их богатства, ни щедрые пожертвования на церкви, больницы и богадельни, ни вельможные однополчане, ничто не могло им помочь. Кончил свои дни Александр Федорыч в каком-то дальнем монастыре, жена его умерла раньше ссылки.
И сыновья и племянница хоть и проводили все почти время с гувернерами и учительницами, но после, начитавшись сначала четьи-миней и «Патериков» об умерщвлении плоти угодниками, а потом мистических книг, незаметно для самих себя вошли в «тайну сокровенную». Старший остался холостым, а меньшой женился на одной бедной барышне, участнице «духовного союза» Татариновой. Звали ее Варварой Петровной, у них была дочь, но ходили слухи, что она была им не родная, а приемыш либо подкидыш.
Ссылка отца научила сыновей быть скрытней и осторожнее.
Не прекратились, однако, у них собранья, но они стали не так многолюдны. Не было больше на них ни грязных юродивых, ни шатунов-богомольцев, ни странников; монахи с монахинями хоть и бывали, но редко. Притаились и молодые Луповицкие, как-то проведавшие, что и за ними следят. Тогда Марья Ивановна из Луповиц переехала в свое Талызино и там выстроила в лесу дом будто для житья лесника, а в самом деле для хлыстовских сборищ. В тех местах хлыстовщина меж крестьянами велась исстари, и Марья Ивановна нашла много желавших быть участниками в «тайне сокровенной». Но через несколько лет, узнав, что об лесных ее сборищах дошли вести до Петербурга, она решилась переехать на житье в другую губернию. Кто-то сказал ей, что продается пустошь Фатьянка, где в старые годы бывали хлыстовские сходбища с самим Иваном Тимофеичем, Христом людей божиих; она тотчас же купила ее и построила усадьбу на том самом месте, где, по преданьям, бывали собранья «божьих людей».
Рады были Луповицкие сестрину приезду, давно они с ней не видались, обо многом нужно было поговорить, обо многом посоветоваться. Письмам всех своих тайн они не доверяли, опасаясь беды. Потому раза по два в году езжали друг к другу для переговоров. Луповицкие сначала удивились, что Марья Ивановна, такая умная и осторожная, привезла с собой незнакомую девушку, но, когда узнали, что и она желает быть «на пути», осыпали Дуню самыми нежными ласками. С хорошенькой, но как смерть бледной племянницей Марьи Ивановны, Варенькой, Дуня Смолокурова сблизилась почти с первого же дня знакомства. Молодая девушка с небольшим лет двадцати, с умными и немножко насмешливыми глазами, приняла Дуню с такой радостью, с такой лаской и приветливостью, что казалось, будто встречает она самую близкую и всей душой любимую родственницу после долгой разлуки.
Обстановка дома Луповицких поразила Дуню, до тех пор сидевшую в четырех стенах отцовского дома и не видавшую ничего подобного. Налюбоваться не могла она на убранство комнат, сохранивших еще остатки былой роскоши. Огромные комнаты, особенно большая зала с беломраморными стенами и колоннами, с дорогими, хоть и закоптелыми люстрами, со стульями и диванчиками, обитыми хоть и полинявшею, но шелковой тканью, другие комнаты, обитые гобеленами, китайские вазы, лаковые вещи, множество старого саксонского и севрского фарфора, вся эта побледневшая, износившаяся роскошь когда-то изящно и свежо разубранного барского дома на каждом шагу вызывала громкое удивленье Дуни. Варенька снисходительно улыбалась ей, как улыбается взрослый человек, глядя на любопытного ребенка.
Выводы ОС
Я пока остановлюсь здесь, чтобы не делать чтение очень длинным, но дать вам, друзья, насладиться островками Святой Руси. Мы продолжим завтра это путешествие в Святую Русь. В детстве я просто уносился в те края... Но теперь я прекрасно понимаю, что впереди у нас - новое, великолепное возрождение той Святой Руси, которую мы было потеряли...
