Из воспоминаний князя Александра Михайловича Дондукова-Корсакова
На другой день после приезда моего в Тифлис (1845), я явился к своему начальнику, тогдашнему корпусному командиру Александру Ивановичу Нейдгардту, который принял меня со свойственной ему наружной холодностью и начальническим обхождением, но представил меня семейству своему, приказав вместе с прочими поочередно при нем дежурить.
А. И. Нейдгардт был тип, выработанный тогдашними условиями военной службы. Обладая несметными теоретическими познаниями, замечательною добросовестностью и преданностью своему долгу, он был вместе с тем олицетворением того педантства (отчасти присущего его немецкой натуре), той мелочности и формализма, которыми изобиловали в то время все требования службы.
Нейдгардт, с честью пройдя многолетнюю карьеру свою, большей частью в подначальственном положении, однако ознаменовав себя военными дарованиями и примерами мужества при штурме Варшавы (1831), никогда не испытывал самостоятельной служебной независимости. Он был слепым исполнителем воли начальства, хотя благородная его натура сознавала всегда неуместность и даже вред многих правительственных распоряжений.
Надобно сказать, что при назначении на Кавказ, после генерала Головина (Евгений Александрович), он попал в самую тяжелую и трудную эпоху управления. При нем совершились все наши потери в Дагестане, с которыми утратили мы всю материальную и нравственную силу нашу в этой части Кавказа.
При нем обнаруживались плоды несвоевременной пагубной реформы гражданского управления, введенной сенатором Ганом; он был искупителем и жертвой всех ошибок прошлого.
Весьма понятно, как наши петербургские кабинетные деятели того времени, во главе которых стоял военный министр князь Чернышев (после поездки своей в 1842 г. на Кавказ, со свойственною ему надменностью, самонадеянностью и духом интриги, Чернышев выдавал себя за человека знающего Кавказ, изучавшего его, несмотря на краткое свое пребывание в крае, и поэтому единственного судью и распорядителя военных действий на Кавказе), старались всю вину совершающихся событий сваливать на местное начальство Кавказа, и как вводили в заблуждение Государя теми мерами и теми военными предположениями, которые создавали они в кабинетах своих для исправлений ими же испорченного дела.
В Петербурге же начертан был план экспедиции 1844 года в Солатавию. Когда отряд подошел к укрепленной позиции при овраге Толенгул, которую защищал Шамиль со всеми своими скопищами, Нейдгардт имел достаточно мужества и храбрости, чтобы не предпринимать кровопролитного штурма позиции, сознавая всю бесцельность самого успеха при несомненных потерях, которыми он должен был сопровождаться.
Это еще больше возбудило против Нейдгардта петербургских руководителей.
Я застал положение его, уже и дотоле зависимое, вполне невыносимым. Не было мелких оскорблений и канцелярских придирок, которыми бы военное министерство не осыпало этого почтенного и старого слугу. Укажу один пример для характеристики существовавшего направления в Петербурге.
Нейдгардт получил формальный запрос от военного министра, с требованием объяснений о неправильности отчета, в котором было показано, между прочим, кажется 6 руб. израсходованными на полотеров дома корпусного командира.
Нейдгардт получил особую экстраординарную сумму для приемов в известные торжественные дни; 6-го декабря, в день именин Государя, при скудных своих средствах, он приказал все расходы по официальному балу, обыкновенно даваемому в этот день, произвести на свой счет и в ответ на бумагу о полотерах уведомил о сделанной им экономии суммам министерства.
Он уже давно просил о своем увольнении; разрешение тянулось и преемника ему не назначалось, хотя всем известна была непрочность дальнейшего пребывания Нейдгардта в управлении края.
Александр Иванович был отличным семьянином, горячо любившим детей своих, и вообще в частной своей жизни давал пример всех семейных добродетелей, а по службе безотчетной преданности своему долгу.
Но как в семейной жизни, так и в служебных отношениях педантство его не знало пределов. Обыкновенно он назначал часы с минутами для приема по делам известных лиц; дежурному подавалась об этом записка, и как только стрелка показывала указанный час, то следовало докладывать Александру Ивановичу.
Он тогда смотрел на свою записку и на множество часов имеющихся у него в кабинете (у него была страсть к часам) и приказывал впускать. Ежели кто хоть на несколько минут опаздывал, то он отказы вал в приеме и откладывал его на другой день.
Расскажу один случай со мной. Мне Нейдгардт поручил произвести какое-то дознание по стачке мясных торговцев на тифлисских базарах. Зная требовательность Нейдгардта и вообще холодное и, хотя вежливое, но суровое, его обращение с подчинёнными, я совершенно тщательно исполнил поручение, отчетливо и аккуратно переписал свой рапорт на форменной бумаге и доложил Александру Ивановичу.
Он остался очень доволен, расспрашивал о мельчайших подробностях и, наконец, даже любезно поблагодарив меня, отпустил. Мы все очень боялись Нейдгардта, и я, в восторге, что окончил поручение, вернулся домой и, сбросив мундир, с товарищами начал праздновать это счастливое событие.
Вдруг прибегает казак и требует меня к корпусному командиру; я наскоро одеваюсь и являюсь. Нейдгардт сидит в кабинете и, указывая на письменный стол свой, с неудовольствием говорит: "это что вы наделали, поручик".
Я в недоумении смотрю на стол и не знаю, что отвечать. Наконец он говорит: "поправьте карандаши: уходя от меня, вы локтем их все спутали". У старика была привычка иметь на столе симметрически расположенные карандаши, которые я действительно по неосторожности сдвинул с места. Но все эти странности скрывали самое теплое сердце и самые благородные побуждения в этом достойном человеке.
Когда приехал граф Воронцов в Тифлис, Александр Иванович, отправивший заранее свое семейство в Москву, был в весьма неприятном и щекотливом положении. Человеческая неблагодарность, подлость и влеченье ко всему новому обнаружились в полной своей отвратительной наготе в отношении к Нейдгардту.
Положительно он был оставлен всеми; даже родной сын его Борис, бывший при нем, вел себя в отношении к отцу крайне, по-моему, неприлично. В тифлисском доме, предоставив всю главную часть Воронцову, Нейдгардт в продолжение нескольких дней, которые он оставался по проезде графа, помещался в трех или четырех комнатах к стороне сада.
Я и Глебов из военных и Крузенштерн из гражданских бессменно дежурили при нем и исполняли его поручения. Наконец, когда Нейдгардт уезжал, мы просили у графа Воронцова разрешения проводить нашего бывшего начальника, Крузенштерн до первой от Тифлиса станции, а я и Глебов на линию через Кавказский хребет.
На первой станции Горцыскар старик видимо был тронут нашим вниманием, но нисколько не изменил холодных и тяжелых своих отношений в подчиненным; он резко приказал нам скакать вперед на тройке для заготовления лошадей и ожидать его приезда на станцию, разговаривая с нами только служебным тоном и в виде приказанья.
Так мы доехали до подножья гор на станции Квишет, где был назначен ночлег у управляющего тогда Осетинским округом полковника князя Авалова (Иван Соломонович). После позднего обеда, мы с Глебовым удалились в соседний флигель, где в маленькой комнате на двух изломанных кроватях, лежа на принесенной соломе, совсем раздевшись, закурили трубки и потребовали из духана кахетинского вина.
Комнату освещала сальная свеча, воткнутая в какую-то бутылку и мы дружески беседовали между собой. Каково было наше удивление, когда через несколько времени отворяется дверь и входит Александр Иванович Нейдгардт в сером штатском пальто, с фуляром на шее, с ермолкой на голове и с цигаркой в зубах.
Мы вскочили, оторопевши от страха. Нейдгардт, садясь па вашу койку, не позволил нам одеться и сказал: "теперь перед вами не корпусной командир, а старик Нейдгардт, который пришел благодарить вас за участие и за сыновнюю вашу к нему заботливость, которую никогда он не забудет; я теперь, как частный человек, пришел посидеть с вами".
Затем приказал своему дворецкому принести отличного кахетинского вина и провел целый час с нами, веселый, добродушный, каким мы никогда его не подозревали. Прощаясь, он обнимал нас, видимо расстроенный. Последующие дни и во Владикавказе Александр Иванович не изменил в отношении к нам нового, столь непривычного для нас обхождения.
Его очень тронул, не доезжая до Владикавказа в Ларсе, поступок Нестерова. Этот последний имел весьма неприятные служебные отношения с Нейдгардтом, который вообще не благоволил к Петру Петровичу и знал, что он сильно порицает его образ действий и управление.
Мы приехали в Ларс, когда уже стемнело; до Владикавказа оставалось 20 верст по левому берегу Терека, и дорога эта часто подвержена была покушениям горцев с противоположной стороны.
Нестеров принял на этом пространстве все меры военной предосторожности и в полной парадной форме, с двумя сотнями казаков в конвое, освещая факелами трудную дорогу, верхом у колеса кареты всю станцию провожал Нейдгардта.
Перед домом его, где на ночлег остановился бывший корпусный командир, была выстроена рота в почетном карауле; город и крепость иллюминованы и вообще оказан был такой почет Нейдгардту, которого никогда он не встречал от Нестерова, когда был его прямым начальником.
На другой день мы провожали Александра Ивановича до Екатеринограда, где я и Глебов простились навсегда с нашим достойным начальником.
Я никогда не забуду, как он трогательно благодарил, благословлял и на память подарил мне походную трубку свою, которую и теперь сохраняю. Александр Иванович Нейдгардт умер в Москве, не помню в котором году, а о семействе его, претерпевшем, как я слышал, много горя и испытаний, не имею никаких сведений. Знаю, что старший сын Борис служит, кажется, в опекунском совете; он никогда не был мне симпатичен.
Другие публикации:
- Где бедный поручик Глебов, адъютант корпусного командира, был взят в плен (Из воспоминаний князя Александра Михайловича Дондукова-Корсакова)
- Я подобрал себе из кавказской казачьей бригады двух осетин (Отрывки из походных записок Евгения Константиновича Андреевского)
- Генерал только что приступил к составлению условий сдачи турецкой армии (Из воспоминаний штабс-капитана Перновского полка А. А. Аноева)
