Отрывки из походных записок Евгения Константиновича Андреевского
Января 19-го 1878 года наша армия, стоявшая под Адрианополем, узнала вечером о состоявшемся в тот день перемирии; всё возликовало, радостям не было конца. На другой день улицы города переполнились пришельцами; встречавшиеся целовались, поздравляли друг друга как в "Христов день" и передавали нетвердые и неверные сведения об условиях, на которых приостановлена упорная и тяжелая война.
Всё было забыто за этой радостью: нарождавшийся, в стенах города, тиф не приводил никого в смущение; зловещий слух о таинственной гибели штаб-офицера, командовавшего одним из гвардейских полков, - почти никем не был замечен; даже сразу забыли о катастрофе в Московском полку, потерявшем массу людей в сгоревших казармах.
Словом, всё побледнело перед вестью "о перемирии"; все видели конец походной жизни, каждый мечтал о близости возвращения на родину.
- Теперь пожалуй еще месяца полтора, да и по домам, - весело кричал молодой офицер, приехавший в город на маленькой турецкой лошаденке.
- Что вы, - через полтора; недельку потолкуют с пашами, там подпишут, а через недельку и выступление, - отозвалась "бурка", шедшая пешком в адъютантской фуражке.
- Боже, сколько ждали, - и дождались! Куда вы выступаете? - спросят меня через две недели, - из Адрианополя в Стрельну, отвечу, - и офицер рассмеялся тем смехом, которым смеются люди, бесконечно-счастливые, находящиеся под впечатлением необыкновенной, из ряду выходящей радости.
Все строили планы, все отдались впечатлению бесконечной радости, никто не хотел думать больше ни о чем, у каждого и на уме, и на языке было предстоящее возвращение домой. Пока шла усиленная работа по разработке мирных условий, армия предалась отдыху.
Дня через три после заключения перемирия, несколько человек собрались на квартире генерала Бреверна (Магнус Иванович), начальника артиллерии гвардейского корпуса. Веселая беседа была прервана казаком, появившимся как из земли.
- Ординарца, штабс-капитана Андреевского, нет ли здесь? Его высочество спрашивает (Николай Николаевич-старший).
Я поспешил выйти и направился на другой конец города к главнокомандующему. Великий князь сидел за чайным столом в своей комнате, когда я вошел к нему.
- Ты едешь в Петербург, - сказал главнокомандующий, поздоровавшись и улыбнувшись.
Я поклонился в ожидании приказания.
- Только через Константинополь, Трапезунд, Эрзерум, Карс и Тифлис, - добавил великий князь, - ты повезешь условия перемирия, выработанные основания мира и демаркационную линию генералу Лорис-Меликову (Михаил Тариэлович) и главнокомандующему на Кавказе. За подробными приказаниями придешь ко мне послезавтра и тогда, с Богом в путь, а пока приготовляйся.
Вот тебе и товарищ, - указал великий князь на вошедшего ординарца, прапорщика милиции князя Уцмиева, хана карабахского. - Он с тобой поедет до Трапезунда, оттуда морем же свернет на Батуми, через Поти, проедет уже сухими путем в Тифлис.
Генерал Игнатьев (Николай Павлович), имевший постоянно самые подробные известия из Константинополя, находил, что нужно выждать, пока население турецкой столицы поуспокоится, а потому просил повременить нашим отправлением до более благоприятной минуты. В ожидании отправления своего мы по-прежнему проводили дни мирно и спокойно.
Я подобрал себе из кавказской казачьей бригады двух осетин, третьего передал мне, как испытанного, генерал Бреверн, из собственного государева конвоя дали мне надёжного татарина Османа, знавшего турецкий язык, к ним присоединил и состоявший при мне драгун Гурьянов, - и таким образом мой конвой были готов.
В один из этих дней ожидания я встретил ротмистра собственного его величества конвоя Алдатова; мы разговорились, и он убедительно просил меня взять его с собой.
Зная его за человека, выросшего в походах на Кавказе и притом служившего ординарцем при знаменитом Слепцове (Николай Павлович), я не мог не согласиться с тем, что он принесет мне пользу в пути, а потому решился просить у великого князя позволения взять его с собой, на что и получил без всяких затруднений согласие.
Наконец великий князь попрощался с нами, высказал пожелание благополучия и уверенность в нас, причем просил беречь себя.
4 февраля рано утром поезд унес нас в Константинополь; 5-е провели мы "по недоразумению", у главнокомандовавшего турецкими войсками Мухтара-паши, того самого, который действовал против генерала Лорис-Меликова; 6-е пробыли в Константинополе, откуда при содействии германского посла, принца Рёйса, выбрались 7-го на французском пароходе в Трапезунд.
После трех дней самого приятного путешествия по Черному морю, мы пришли 10-го в Трапезунд, - пункт, из которого нам предстояло немедленно двинуться верхами в Эрзерум, но опять "по недоразумению", нас задержали в городе на целую неделю, и мы пустились в путь лишь 17-го.
По ходатайству помогавшего нам во всём итальянского консула в Трапезунде кавалера Рива, начальником, приданного нам турецкого конвоя в 12 заптиев, был назначен командир заптиев (жандармов) трапезундского вилайета Гуссейн-бей. Непривлекательным показался нам этот 45-летний толстяк: рябой, черный, без глаза, с толстыми, грязными руками и в желтой чалме, он напоминал собою разбойника.
Разговаривая, он никогда не смотрел своим единственным глазом в глаза собеседника, а всегда сворачивал его куда-нибудь в сторону, или опускал вниз. Итальянский консул рассказал нам, что "лет 15 назад, Гуссейн-бей, был лихим предводителем шайки разбойников, наводивших ужас на окрестности своими отчаянными нападениями на проезжавших по дорогам, а также набегами на села и даже города.
Никакие конвои не помогали, а всякого рода погони и облавы кончались ничем: молодой предводитель шайки ловко ускользал и всякий раз, когда его принимались искать в одном месте, он появлялся совершенно в противоположном конце и грабил беспощадно.
Одно, что можно было сказать в пользу молодого Гуссейн-бея, - это то, что занимаясь грабежом, он никогда не убивал ограбленных и строго запрещал убийство своим подчиненным; убийства случались нередко, но всякий раз без участия Гуссейна, или в его отсутствие.
Пожив такою жизнью лет пять, Гуссейн явился с повинною, был помилован и принят на службу. Происхождения он был знатного: отец его был приближенное лицо к султану, но родился Гуссейн от нелюбимой жены и потому был заброшен.
Рассказав мне все это, сеньор Рива убедительно просил ни одним намеком не показывать Гуссейну, что мы знаем его историю.
С этим человеком прожили мы во время путешествия девять тяжелых дней, и воспоминания о нем, лично у всех нас, остались самые отрадные: в этом разбойнике оказалось столько доброты, человечности, энергии и природного ума, что он мог бы этими качествами пожалуй поделиться с неимущими.
24-го февраля, миновав рысью передовые укрепления, въехали мы в каменные южные ворота Эрзерума. Пустота, мертвенный вид, там и сям валяются брошенные орудья, на них кое-где отдыхают изнуренные турецкие солдаты.
Несколько заворотов по каким-то грудам привели нас к большому трехэтажному, испещренному турецкими надписями госпиталю, пройдя который, мы очутились лицом к лицу с караулом лейб-эриванцев. Караул помещался в конце той улицы, которая вмещала в себе дом, занятый генерал-адъютантом Лорис-Меликовым. Мы зашли с Алдатовым сменить валенки на сапоги и хоть немного пообчиститься.
- Что, ваше высокоблагородие, казачек сказывает, вы из-за Дунаю? - обратился ко мне молодой, исхудалый унтер-офицер.
- Да, брат, из-за Дуная, - подтвердил я, с трудом натягивая, промерзлый, на вьюке сапог.
- Мир, сказывает, нам привезли, на том покорно благодарим... А вот мы слышали, ваше благородие, - за Дунаем, билетных уже отпустили по домам?
- Отпустили, земляк, отпустили из-за Дуная за Балканы, вот куда отпустили, - вмешался драгун Гурьянов. - Нешто можно отпустить? "Он" бунтует, а тут отпустили, виданное ли дело? - разворчался драгун; - он сам был из "билетных", и ему, как прошедшему за год много чужих земель, очень хотелось повидать родину, жену, ребят.
- Известное дело, болтают, - заговорил как бы пристыженный эриванец; - мы и то не верим, всего наслушаешься; а только уж домой-то больно хочется; сколько нашего брата полегло от здешнего спёртого воздуха и не дай ты Бог; так с ног и валит, как мух. Пуля столько не положила, сколько болесть; хоть бы хворый да поглядел бы в последний раз на своих.
- Уж где тут своих, чай чужих не оберешься, - заворчал опять драгун; сперва надо с "им" покончить, а там тянись домой.
- Правда, с ним кончить надо, как есть надо, - пробормотал в углу молоденький, белоголовый солдатик.
- А ты давно ли на службе? - спросил я.
- Мы седьмого года, последнего пригона.
- Они молодые, им бы служить да служить, а их-то болесть больше всего и садит.
- Известно, сил еще не набрались, окрепнут и они послужат, - наставительно заметил Гурьянов, привязывая к походному вьючному чемоданчику валенки.
- Ну, прощай, ребята, давай вам Бог благополучно покончить с "им" да домой вернуться.
- Покорно благодарим, - дружно отозвался караул.
- Вот хоть на дунайских пришлось поглядеть, вишь ведь откелева их сердешных прет, и они хоть на наших поглядят, порасскажут там, - слышался сзади нас говор, в то время, как унтер-офицер направлял нас на квартиру генерала.
Доложили. Мы вошли в небольшую, устланную коврами и уставленную турецкими диванами комнату. В ней сидел М. Т. Лорис-Меликов с генералами Духовским (Сергей Михайлович) и Кравченко, из которых первый был в то время эрзерумским губернатором, а второй - комендантом. В начале войны генерал Духовский состоял начальником штаба у Михаила Тариеловича, а с именем Кравченко связывается печальная катастрофа в Сухум-Кале (здесь во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов Турция попыталась захватить Абхазию).
- Вы откуда? - обратился генерал ко мне, оглядывая или, лучше сказать, пробегая меня с головы до ног своими живыми глазами. - А, Алдатов, здравствуй, ты как сюда попал? Здорово, брат! Ах да! Вы от великого князя, из-за Балкан; ну что, когда вы выехали? Громадное же путешествие сделали, и как скоро, какими молодцами; да вы что это такой чистенький и в походной форме! Форменный же вы человек!
Приняв бумаги и поручения, покончив с официальным приемом, генерал разговорился с нами. Алдатов, как уроженец города Владикавказа, оказался давно известным Михаилу Тариэловичу, как бывшему начальнику Терской области.
- А ты знаешь, Алдатов, - сказал генерал после подробного расспроса о нашем путешествии, - Ашахмет убит; убит, брат, на моих глазах. Что я слез пролил! Накануне еще, он мне привез важное известие; я ему дал 1000 рублей, а на другой день, я его в бою послал с приказанием; только что он стегнул лошадь и отъехал от меня шагов 50, свистнула пуля в бок ему.
Притащили его ко мне, посадил я его в коляску, отправил в лазарет: "не забудьте, - говорит, Михаил Тариелович, детей, как всю жизнь не забывали меня". Отъехал версты полторы да и помер, истек кровью и не удалось ему порадоваться взятием Карса.
Сколько он на этот Карс трудов положил, спасибо ему! Уж где он бывало не проскочит, экий был молодец, что за молодец! Он моим конвоем начальствовал. Славный народ эти осетины; я вашего брата дорого ценю, - прибавил генерал, обращаясь к Алдатову; - народ верный; лучше ни на кого нельзя положиться, как на осетин; еще в Терской области я от души полюбил этот народ.
- Ничего, народ хороший, - простодушно заметил Алдатов.
- Тяжело наше положение; ужасное положение, - заговорили генерал, немного помолчав; - я думаю, редко обстоятельства слагаются хуже; это ад! Люди валятся страшно, тиф косит бедняжек все сильнее и сильнее с каждым днем, до каких размеров это дойдет, один Бог знает.
А сколько я потерял близких мне людей; близких и энергичных помощников: Губский, который так много сделал для лучшей постановки артиллерии, который с такой энергией организовал парки, который летал в рой пуль, которого пуля не хотела взять, который, будучи сильно контужен гранатою, продолжал распоряжаться в бою, - этот Губский (Федор Алексеевич) умер от тифа, сгорел в три дня, истаял.
Адъютант у него заболел; тяжко было этому адъютанту; когда Губский перетащили его к себе в избу в Хассан-Кале, тот выходился, поправился, а этот заразился и не перенес.
Однако я с вами заболтался и забыл, что вы с дороги. Эй, казак! попроси ко мне князя Тарханова. Вами надо будет найти помещение поближе ко мне, а если не найдется, так, милости просим, у себя дам комнату.
- С нами, ваше высокопревосходительство, турецкий офицер, он всю дорогу просил представить его "урус-сердарю", не прикажете ли исполнить его просьбу?
- Он откуда вас сопровождал?
- От Трапезунда.
- И довольны вы им?
- Очень довольны.
- Давайте его сюда, пошлите за ними, пусть явится.
Пока искали Гуссейна, в комнату вошел подполковник князь Тарханов, исправлявший при генерале должность походного правителя канцелярии, так как штабы еще оставались в тылу, в Карсе.
- Им надо будет найти квартиру поближе ко мне; и другую для турка, - добавил генерал, взглянув вопросительно на меня.
- Нет, не надо, мы поместим турка вместе с собой, восемь дней помещались в одной комнате, а уж на девятый и Бог велел.
Передав князю Тарханову бумаги, привезённые нами и сделав по ним несколько распоряжений, генерал снова перешел к частной беседе.
- Что ты получили за войну? - обратился генерал к Алдатову.
- Я получили только Анну 3-й степени с мечами; в одном деле и был всего.
- Беда с наградами, не успеваешь вовремя делать представленья, поэтому награды запаздывают, а ведь дорого яичко в Христов день. По крайней мере, - прибавил генерал, несколько помолчав, - нет нынче таких безобразий, какие встречались в прошлую войну: я был тогда полковником и проходил те же места, которые довелось пройти теперь во главе славных войск.
Стали подходить части на бивак после сражения под Башкадыкларом; бивак, как теперь помню, был отведен по обоим берегам оврага; один из командиров притащил с собою два орудия, отбитые у турок; слышу, перекрикивается с кем-то:
- Ну что же, идет, что ли? Мне все равно, за одно орудие Георгия получу, так же как и за два, а вам за одно тоже дали бы, - берите.
- Нет, - отвечает другой, - уступите так, по-товарищески возьму, дело другое.
Не знаю, что тот с него спрашивал и на чем они покончили, но разговор был самый серьезный, и такие фокусы зачастую практиковались.
Вошел генерал Рыдзевский (Георгий Николаевич), командир одной из бригад, расположенных в крепости за ним, немного погодя, генерал Каханов (Семен Васильевич), начальник осадной артиллерии Кавказского корпуса. Я воспользовался тем, что генерал занялся с ними, и подошел к князю Тарханову (?), в котором узнал своего "однокашника": давно, девятнадцать лет тому назад, когда я был в приготовительном классе 1-го Московского кадетского корпуса, этот самый Тарханов был произведен в прапорщики артиллерии; он, конечно, меня едва помнил.
Вот где довелось встретиться: после корпусных стен в стенах Эрзерума! Мы о многом вспомнили. За войну вообще случалось и в делах, и на биваках встретиться со многими из тех, кого не приводилось видеть со школьной скамьи, и как отрадны по большей части были эти встречи!
Не далее, как в тот же день в Илидже (в 15 верстах от Эрзерума на юг), подошел ко мне молодой артиллерийский офицер с черною, окладистою бородою, Джавров; он узнал меня, как я Тарханова, потому что был в приготовительном классе того же 1-го корпуса в Москве, когда я был уже почти на выпуске.
- Пригнали турку, ваше высокопревосходительство, - влетел молодчина-казачек из "волгских".
- Давай ее сюда, - пошутил генерал.
Как только мой Гуссейн-бей робко переступил порог, генерал бойко, бегло заговорил с ним по-турецки. Робость, с которою Гуссейн предстал пред очи "урус-паши сердаря", мигом прошла, он ободрился, рябое, толстое, неприятно поражавшее меня в первые два дня лицо его развернулось в пресимпатичную улыбку; он тоже заговорил, затем возвел глаза к небу, указал правой рукой по направлению лба, груди и земли, - видимо расчувствовался.
- Тарханов! принеси хорошие золотые часы из тех, которые возятся для подарков; дай ему; да смотри, - не скупись, выбери хорошие, я хочу хорошенько наградить этого разбойника за то, что провел молодцов и ухаживал за ними.
Тарханов принес часы.
- А цепочку?
- Вы не сказали, ваше высокопревосходительство.
- Ах ты скупердяй, все экономишь, ступай сейчас, принеси; я, брат сам сэкономить мастер, а уж где нужно дарить, там нечего жалеть.
Одарил моего Гуссейна; вышел он растроганный.
Генерал пошел заниматься, а мы с Тархановым поговорили, поужинали и отправились по домами. Нам была отведена квартира напротив; холодно в ней, сыро, но есть железная печь, правда, больше дымящая, чем греющая. Гурьянов разжигал дрова, закрывая глаза от дыму; какой-то местный турок старательно помогал, разламывая сухие щепки.
- Где же Гуссейн? - хватился я.
- Я ему сказывал, ваше высокоблагородие, он говорит, что нехорошо здесь, в виду такого важного генерала, ему с вами помещаться; поместился с нами в конюшне.
- Пустяки, тащи его сейчас сюда.
Явился Гуссейн, совершенно голодный; мы его накормили. Долго не мог он кончить своих излияний, счастье было для него необыкновенное и слишком неожиданное.
- Никогда, - говорит, - я не забуду этого дня, в который довелось получить подарок от великого русского сердаря. Он добавил, что "был бы еще счастливее, если бы за услуги, оказанные им от всего сердца, России, ему удалось бы получить русский маленький орден".
Алдатов, простудившийся в последний переход (от Ашкале к Эрзеруму) укладывался спать; он тщательно устраивал себе постель на наре у заклеенного бумагой окна, пока я беседовал с Гуссейном.
- Завтра надо мне пойти в наш госпиталь, - объявил "турка".
- Зачем?
- А вот зачем, - отозвался он, снимая с себя замшевый мешок в виде пояса; - я вёз с собою всю дорогу 900 турецких лир для передачи здешнему госпиталю "Красной луны" на нужды раненых и больных. Я вам об этом ничего не говорил, но вижу, что вы такие люди, которым можно было без опасения сказать обо всем раньше.
Я улыбнулся на такой знак доверия со стороны этого, по-своему понимающего людские отношения, человека. Облеченный доверием своей "Красной луны", он всю дорогу силился скрыть от нас поручение, данное ему. 900 лир должны были порядочно оттягивать бока, но Гуссейн, боясь выдать свою тайну, ни разу даже на ночлегах не снял с себя пояса, который был у него крепко подтянут под суконной фуфайкой.
- Кто же вам дал эти деньги? - спросил я.
- Английский комитет "Красной Луны"; он постоянно посылает деньги; для этого он или выискивает оказию подобную нынешней, или же просто посылает через горы двух нарочных.
- И всегда деньги доходили благополучно?
- Благополучно, когда посылались с мусульманином или с армянином; а раз поехали два врача, один был поляк, другой назвался англичанином, - а кто он был, Аллах его знает, - так оба скрылись. Гуссейн подумал, вздохнул и добавил: - впрочем, может быть они и теперь еще с 2000 лир лежат в пропасти, путь-то ведь сами видели какой! А все-таки с мусульманином этого не случалось.
Долго распространялся на эту тему Гуссейн, разговорчивый от природы, а на этот раз, еще более развязавший свой языки под влиянием необыкновенной радости: подарок не выходил у него из головы.
Около двенадцати часов я отпустил своего переводчика татарина Османа и вздумал уснуть, но не так-то легко это оказалось: мелочь кинулась неистово истязать меня.