Окончание воспоминаний штабс-капитана Перновского полка А. А. Аноева
Трудно для нас тянулось время до 3-го октября 1877 года. Помню, в этот день была тихая, ясная погода, канонада с обеих сторон, как и в предшествующие дни, началась часов с 8 утра, и ничто, казалось, не предвещало для нас нового, как вдруг около полудня от генерала Геймана (Василий Александрович) получено было приказание: "Оставить у Кабах-Тапа один батальон и двигаться остальным частям вместе с артиллерией к Аладжинским высотам. О дальнейших действиях отряд получит приказание на походе".
- Ну, слава Богу! - говорили солдаты, - куда бы не идти, все будет лучше, чем торчать у этой Кабах-тапы. Будь ей неладно, иссушила она нас тут совсем, проклятая!
Назначив от полка в состав выступающей колонны 1-й и 3-й батальоны под общей командой подполковника Марушевского, сам полковник Белинский, в виду важности занимаемого пункта, должен был, по приказанию графа Граббе, остаться со 2-м батальоном своего полка на биваке и присоединиться к отряду впоследствии, когда получит на то приказание.
Часу в первом дня колонна, состоявшая из двух батальонов Перновского, одного батальона Несвижского полков с 6 сотнями кавалерии и 8 орудиями, под начальством графа Граббе, выступила с бивака, взяв направление, как было указано, к Аладжинским высотам.
Впереди на несколько верст расстилалась перед нами гладкая равнина, которая давала возможность всей колонне идти широким фронтом, и мы, быстро подвигаясь вперед, успели уже пройти около двух верст, как к графу Граббе прискакал адъютант дивизионного штаба с приказанием 1-му батальону перновцев направляться к батарее осадных орудий, стоявшей среди открытого поля, и прикрывать ее, а остальным частям взять пол-оборота вправо и поддержать Ростовский полк, который в это время готовился идти в атаку на Авлиар.
Таким образом, входя в сферу боевых линий, отряду нашему пришлось с первых же шагов разъединиться и действовать совершенно отдельно друг от друга.
А бой между тем с каждым часом все более и более разгорался. Весь склон Аладжинских высот, по которому у турок рассыпано было множество батарей и ложементов, задымился густыми клубами пушечной и ружейной пальбы и точно кипел в огне, осыпая тучами гранат наши колонны, подступавшие все ближе и ближе к высотам. Турки держались крепко, хотя при ясном солнечном дне в бинокли можно было рассмотреть, как они то и дело усиливались резервами, спускавшимися к ним один за другим с горы.
Но вот часу в 4-м вправо от нас послышались крики "ура". Это Ростовцы, предводимые своим командиром, полковником Анчутиным, шли брать турецкие редуты, расположенные несколькими ярусами по Авлеярской горе. Окутанные пороховым дымом цепи Ростовцев быстро двигались вперед и, несмотря на страшный огонь с редутов, этот славный полк в какие-нибудь полчаса успел на глазах наших выбить турок из позиций и овладеть почти всеми их редутами.
Это была великолепная атака, стоившая немалых потерь Ростовцам и в том числе их командира полка, который тут тяжело был ранен и вынесен солдатами из боя.
Уже близилось к вечеру, когда заметно стало, что турки начинаюсь колебаться и отводить свои войска и артиллерию к вершинам Аладжинского хребта. В это время, со стороны селения Паргета мы увидели Великого Князя главнокомандующего (Михаил Николаевич), который со своим штабом довольно быстро приближался к ложементам (за ними мы стояли в прикрытии осадной батареи).
Несмотря на то, что около этих ложементов было очень небезопасно и что на глазах самого Великого Князя несколько турецких гранат, перелетев через наши головы, тут же разорвались, Его Высочество близко подъехал к батальону, осведомился какая это часть и лично дал приказание подполковнику Нарушевскому двинуться с его батальоном на дымок турецкой батареи, продолжавшей учащенным огнем обстреливать наши ложементы и, если успеет обойти ее, то отрезать ей отступление.
Быстро развернувшись поротно в одну линию, батальон форсированным шагом двинулся по указанному Великим Князем направлению, без большого затруднения перебрался через речку Мавряк-чай и стал подниматься на гору.
Надобно сказать, что Аладжинские высоты со стороны Карской долины имеют очень крутые скаты, пересеченные во многих местах, глубокими и трудно проходимыми оврагами. Тут нет, дорог, и встречаются только едва сносные тропинки, почему подъем, отсюда на высоты чрезвычайно труден.
К тому же, все более доступные места защищены были ложементами, прочно устроенными для пехоты и батарей, которые хотя и брошены были уже турками, но представляли большие препятствия для нашего движения; нужно было или обходить эти преграды, или карабкаться по крутизнам брустверов, плотно утрамбованным камнями и щебнем.
Все это, конечно, очень замедлило наше наступление и так нарушило связь между частями батальона, что две роты (1-я и 2-я) разошлись с остальными, при которых, находился командир батальона, и вскоре обе эти части потеряли одна другую из вида.
Хотя к этому времени стрельбы уже нигде не было слышно и, по-видимому, бой совсем затих, но полное неведение о противнике, который мог, еще где-нибудь задержаться, и совершенное незнакомство с географическим положением местности, заставили нас, с капитаном Тихвинским, командиром 1-й роты, с удвоенной осторожностью продолжать движение до перевала Аладжинских высот, с расчетом там приостановиться и решить, что предпринять дальше.
Тут произошел у нас весьма неприятный случай, который стоил одной человеческой жизни и в котором, к прискорбию моему, виновниками были солдаты моей роты. Дело в том, что при подъеме на гору солдаты мои захватили в какой-то лощинке притаившегося там турецкого солдата и, как пленного, тотчас же привели его ко мне.
Это был тщедушный, маленького роста пехотинец в поношенной одежде и, по внешнему виду, скорее похож был на нищего, чем на какого-нибудь воина. Дрожа от страха, он начал что-то лепетать, указывая на свою голову и на ноги; но, конечно, я ничего не мог, понять из его речи и потому приказал фельдфебелю отобрать от него оружие и вести под строгим надзором за ротою.
Но не прошло полчаса, как ко мне явился фельдфебель и доложил, что пленный турок сначала шел смирно, а потом вдруг начал упираться, не хотел идти с конвоем и, пользуясь темнотой, пытался было даже бежать от него.
- А, Миронов, ваше благородие (понизив голос продолжал фельдфебель) стукнул его легонько прикладом, да видно зацепил как-нибудь неловко, так что турок перевернулся раза два на месте, да тут же и грохнулся наземь мертвым.
Конечно, не прошло это даром Миронову, да и фельдфебелю досталось немало за то же; но делать было нечего, и уж видно такова была судьба этого злополучного сына правоверных, хотя, признаюсь откровенно, я был отчасти и рад освободиться от моего пленника, который мог оказаться шпионом и навести на нас тут где-нибудь скрытую часть турок.
Мы были уже недалеко от перевала, когда один из патрулей дал знать, что впереди слышен стук колес не то обоза, не то артиллерии, но за темнотой нельзя определить, турки это передвигаются или наши. Тотчас были высланы во все стороны разведчики, которые скоро вернулись и доложили, что за перевалом горы стоит какая-то часть наших войск и, по-видимому, расположилась тут на биваке. Это, как, оказалось, был один из отрядов генерала Лазарева (Иван Давидович), действовавшего со стороны Дигора и Аляма.
Здесь нам удалось получить сведение, что генерал Рооп (Христофор Христофорович) с частью своего отряда находится всего лишь в нескольких верстах отсюда, и потому, не теряя времени, мы направились туда. А ночь между тем становилась все темнее и темнее; небо заволокло тучами, и уже с трудом можно было разбирать ту тропинку, по которой мы шли, как вдруг позади послышался чей-то голос: - Какого полка батальон идет?
- Перновцы, - ответили солдаты и начали расступаться по сторонам тропинки, чтобы дать проехать двум каким-то всадникам в бурках, которые, лавируя между лесом солдатских штыков, осторожно пробирались вперед. Выехав к голове колонны, первый из всадников осведомился у нас: "куда следуют роты", и, узнав, что мы разыскиваем отряд генерала Роопа, предложил нам сопутствовать и указать дорогу, так как ехал туда же. Это были офицер генерального штаба и сопровождавший его линейный казак.
- Знаете ли, господа, - сказал офицер, поехав рядом с нами, что почти вся турецкая армия окружена нашими войсками и вероятно в настоящее время уже ведутся переговоры о сдаче нам ее в плен. Я не знаю еще подробностей, как произошло это дело, - продолжал офицер, но это уже совершившийся факт.
Конечно, сомневаться в достоверности сообщения штабного офицера было нельзя, но это известие возбудило в нас большой интерес узнать поскорее о подробностях такого важного события, и мы, забыв усталость, пустились, как говорится, на всех парусах вперед.
А подробности этого дела, как потом нам стало известно из реляции, заключались в следующем.
Было около семи часов вечера и начинало уже темнеть, когда к драгунам генерал-лейтенанта Роопа выехал со стороны турок командовавший здесь генерал Омар-паша со своим начальником штаба Гассан-пашою и заявил генерал-князю Чавчавадзе (Арчил Гульбатович) о намерении положить оружие.
Весть об этом мгновенно облетела все наши войска, действия повсюду тотчас были прекращены и бой окончился. Его Высочество главнокомандующий, только что поднявшийся в это время на Визинкёвские высоты и получивший здесь положительное известие о готовности Омара-паши сдать остатки армии, послал своего адъютанта, полковника Петерса, к генералу Роопу с поручением вести безотлагательно переговоры о сдаче и в то же время известил о сем корпусного командира, уполномочив его немедленно утвердить капитуляцию.
Благодаря случайности, мы попали к генералу Роопу в то самое время, когда, согласно приказанию главнокомандующего, генерал только что приступил к составлению условий сдачи турецкой армии, и таким образом были свидетелями весьма любопытного акта, которым завершилось славное дело 3-го октября.
Первое, что бросилось нам в глаза, это была небольшая группа турецких военачальников, приехавших к генералу Роопу для переговоров о сдаче турецкой армии. Тут находились Омар-паша, его начальник штаба Гассан-паша и несколько штабных офицеров. Расположившись на бурках, разостланных по земле, они сидели в порядке подчиненности: генералы впереди, за ними штабные офицеры, а позади всех, держа в поводу офицерских лошадей, стоял их собственный конвой, состоявший из тридцати довольно чисто одетых кавалеристов.
Сам турецкий главнокомандующий Мухтар-паша, как носился слух, еще засветло успел скрыться с несколькими таборами и бежал в Карс, предоставив Омару сдавать пленную армию на тех, конечно, условиях, какие будут ему предъявлены русскими.
Тут же, шагах в тридцати от турок, около небольшого костра, сидели также на бурках генерал Рооп и генерал Ден, составляя условия сдачи, которые с их слов записывал при свете костра адъютант, подставив себе вместо стола турецкий барабан.
Пользуясь случаем поближе рассмотреть турок, мы тотчас же обступили пленных и при помощи одного нашего офицера, хорошо владевшего немецким языком, завели с ними разговор. Помню, Омар-паша очень сокрушался, что из кабуров его кто-то вытащил пару его дорогих пистолетов. Он полагал, что это сделали наши казаки или милиционеры и убедительно просил принять меры к розыску этой пропажи.
Мы тотчас же приказали тщательно осмотреть находившихся тут милиционеров и казаков, но пистолетов Омара- паши ни у кого из них не оказалось, и, кажется, они так и пропали бесследно.
Тем временем составленное условие о сдаче турецкой армии было готово, и генерал Рооп, пригласив к себе пашей, приступил было уже к чтению его, как послышался топот нескольких лошадей, и к костру подъехал генерал Лорис-Меликов (Михаил Тариэлович). Все поднялись, чтобы встретить корпусного командира, который, сойдя с коня, крепко расцеловался с генералом Роопом, вежливо, но сдержанно ответил на поклон тут же ему представленных пашей и, усевшись около костра на разостланную для него бурку, предложил всем также садиться, указав около себя место генералу Роопу.
Пока шло рассмотрение этого военного ареопага, я успел примоститься за самой спиной генерала Роопа, а потому отлично мог видеть и слышать все, что там происходило.
Изложив корпусному командиру кратко, но чрезвычайно обстоятельно о действиях своих войск и обрисовав в яркой картине последний момент атаки его на Визинкёв и Орлокские высоты, генерал Рооп предложил затем приступить к чтению составленного им условия о сдаче турецкой армии; но Лорис-Меликов попросил повременить чтением их и, отыскав глазами полковника Кишмишева (Степан Осипович), который находился в свите его, дружески сказал ему:
- Кишмишев! Я расцеловал бы тебя, голубчик, если бы ты достал мне стакан чаю. У меня так пересохло горло, - обратился он к генералу Роопу, что я почти совсем не могу говорить.
Полковник в ту же минуту куда-то исчез, и не прошло и четверо часа, как всем генералам и обоим турецким пашам линейный казак уже разносил чай, подавая его на бубне, заменявшем на этот раз собою поднос.
Но вот после небольшого промежутка, когда генералы несколько утолили чаем жажду, началось чтение условий сдачи турецкой армии. Условия, написанные на русском и французском языках и, по прочтении их, тут же утвержденные почти без всяких изменений корпусным командиром, заключались в следующем:
- Принимая в соображение мужество, выказанное турецкими войсками в сегодняшнем бою, офицеры всех частей сохраняют оружие и все при них частное имущество, в том числе и лошадей.
- Все лица, не принадлежащие к частям войск, подводчики и проч., также слуги и офицерские денщики, имеют право возвратиться восвояси.
- Все те, которые не упомянуты во 2-м пункте, сдаются, как военнопленные, и должны сдать весь военный материал, в том числе: знамена, вооружение, орудия, заряды и патроны, артиллерийские и пехотные парки, госпиталя и вообще все военное имущество.
- Сдача всего, что поименовано и упомянуто в 3-м пункте, должна быть сделана в следующем порядке: все войска, которые сдаются, как военнопленные, в порядке номеров частей, кладут оружие, артиллерия сдает орудия в указанном месте: затем все эти войска, в полном составе, спускаются с Орлокской горы, где они теперь находятся, в указанное место.
- Сдача военнопленных и военного имущества должна начаться в два часа утра 4-го октября 1877 года.
- К числу лиц, которые получают право возвращаться восвояси, принадлежат три врача, состоящие при армии.
Подписали: начальник отряда действующего корпуса Кавказской армии генерал-лейтенант Рооп; генерал-лейтенант оттоманской армии Омар; адъютант его императорского высочества великого князя Михаила Николаевича полковник Петерс. В конце капитуляции написано по-русски рукою генерал-адъютанта Лорис-Меликова: "Капитуляцию эту, с разрешения Его Императорского Высочества главнокомандующего Кавказской армией, утверждаю". Командующий действующим корпусом генерал-адъютант Лорис-Меликов.
Подписывая эту капитуляцию, Омар-паша просил однако Лорис-Меликова отложить сдачу армии до рассвета, мотивируя свою просьбу тем, что в такую темную ночь он находит неудобным передавать оружие и боевые запасы, а главное сильно опасается за беспорядок, который может произойти в его войсках при объявлении им о капитуляции; но генерал Лорис-Меликов настаивал на своем и требовал, чтобы сдача началась никак не позже 2-х часов ночи.
- Что будет утром, - сказал он по-русски генералу Роопу, - я не знаю, но нахожу необходимым воспользоваться теперь же всем, что у нас имеется в руках.
Затем корпусный командир приказал генералу Роопу немедленно отправить Гассан-пашу на Орлок к турецким войскам для объявления им о капитуляции и послать туда же еще один батальон для усиления Екатеринославского полка, который находился у Орлока, с тем, чтобы в назначенный час приступить к принятию пленных и оружия.
Так как все войска генерала Роопа оставались на тех местах, где застало их приказание о прекращении боя и тут находился один лишь только наш батальон, уже соединившийся к этому времени в полный состав, то ему и приказано было с проводником немедленно следовать к Орлокской горе и поступить там в распоряжение командира Екатеринославского полка.
И вот, благодаря стечению этих обстоятельств, нам пришлось быть очевидцами как самой сдачи пленных, так и всех трофеев захваченных вместе с ними.
Было еще совсем темно, когда перед нашими глазами замелькало множество огней на Орлокской высоте, с которой мы подходили. Это горели костры, разложенные по всему спуску Орлока, по которому уже были расставлены шпалерами батальоны Екатеринославцев для обозначения пути следования с горы пленных турок.
Сложив свое оружие, пленные около 2-х часов ночи начали спускаться. Они шли рота за ротой, имея в голове, каждая, своих офицеров, из которых некоторые были верхами, но большинство плелось пешком. Глядя на сумрачные и изможденные многими лишениями лица солдат, на их до крайней степени обветшалую обмундировку и опанки, служившие у большинства обувью вместо сапог, с трудом верилось, чтобы это было то войско, которое так мужественно и долго сражалось с нами во многих боях.
В особенности поражал нас бедный багаж солдат, состоящий из каких-то маленьких узелков, которые каждый из них нес в руках. Это было уже до того что-то убогое, что жалко даже было смотреть на этих бедняков, которым предстояло с таким нищенским запасом совершать далекий путь по чужой неведомой им стране.
Долго пришлось ждать, когда спустились наконец с горы последние части пленных. На Орлоке оставались для охраны турецкого оружия лишь несколько рот Екатеринославского полка, которые приказано было немедленно сменить двумя ротами перновцев. Эта доля выпала на мою и 1-ю стрелковую роты, которые под моей командой, как старшего, тотчас же и были отправлены туда.
Вершина Орлокской горы, куда после полудня 3-го октября были загнаны остатки турецкой армии и затем сдавшиеся нам в плен, представляет довольно значительную возвышенность с несколько покатой площадью, версты на полторы в длину и около полуверсты в ширину. Вся эта огромная площадь почти сплошь загромождена была длинными рядами составленных в козла ружей, около которых большими кучами и просто разбросанными по земле валялось множество разного рода оружия большей частью изломанного и исковерканного, вероятно уже намеренно, турками.
Массы боевых патронов в металлических коробках и прямо рассыпанных по земле до того усеивали густо всю площадь, что не было свободного места, куда бы можно было ступить ногой не наткнувшись на целые груды их. Тут же, в отдалении от складов оружия, стояло в полной упряжке несколько батарей и артиллерийских парков, лошади которых, точно для общей гармонии, стояли понуро опустив головы и как бы довершали печальный вид этой обстановки.
Сменяя часовых солдатами моих рот и подтвердив каждому из них, чтобы они не подпускали никого к охраняемому оружию, а в особенности курдов и наших милиционеров, очень падких на всякую поживу, я неожиданно наткнулся вдруг на целую массу турецких раненых, лежавших прямо на голой земле.
Судя по большому количеству этих раненых, надобно было предположить, что у турок здесь был один из главных перевязочных пунктов. Конечно, зная хорошо, как турки мало обращают внимание на своих раненых и больных, меня нисколько не удивило, что я не встретил здесь ни турецких врачей, ни фельдшеров, которые могли бы оказать им какую-нибудь помощь, но, тем не менее, меня не могла не поразить картина, которую я увидел тут.
Представьте себе большую площадь, на которой несколько сот человек валяется распростертыми на голой, сырой земле. Истекая кровью, одни находились уже в предсмертной агонии, другие, оглашая воздух мучительными стонами, метались в бреду; некоторые, заметив меня, проходившего с солдатами, силились приподняться, что-то лепетали, прося вероятно о помощи, но тут же в изнеможении падали на землю и опять неслись те же стоны, те же душу надрывающие стоны!
Тяжело и больно было видеть этих несчастных в таком ужасном положении, но конечно, я ничем не мог облегчить их страданий и глубоко потрясенный этой страшной картиной пошел далее.
Да, не приведи Бог никому видеть людей, так безжалостно брошенных на произвол судьбы и погибающих без всякой помощи! Не могу забыть еще одной маленькой, но полной драматизма сцены, которую, будь я художник, я непременно изобразил бы на полотне.
Недалеко от группы раненых, я увидел, при слабо мерцавшем огоньке почти совсем уже потухавшего костра тяжелораненого турецкого офицера, который лежал, так же, как и солдаты, прямо на голой земле.
Жизнь уже слабо боролась со смертью в этом человеке; он умирал, оставленный всеми, и только большая черная собака, верный друг его, не покинула в последние минуты умирающего. Бедное животное, инстинктивно чуя близкую разлуку со своим господином, точно как изваяние сидело неподвижно у изголовья раненого и не сводило пристального взора с лица его. Собака видимо настолько была поглощена своим горем, что даже не шевельнулась, когда я близко подошел к раненому.
Я несколько минут простоял, наблюдая эту немую и вместе с тем трогательную сцену и, признаюсь, она произвела на меня такое глубокое впечатление, что долго потом мне все мерещились этот умирающий офицер и его собака.
Начинало светать, и вершины гор, выделяясь из мрака стали окрашиваться пурпуровым отблеском утренней зари, когда явилась смена моим ротам. Я передал сменившему меня офицеру посты при охране турецкого оружия, собрал людей и, спустя полчаса, присоединился к своему полку, который, находясь уже весь в сборе у подножия Орлокской горы, получил к этому времени приказание конвоировать вместе с Екатеринославским полком пленных до Визинкёва.
Часов около 8-ми утра вся партия пленных, окруженная конвоем двух полков, тронулась в путь. Это была толпа более девяти тысяч человек, смесь пехотинцев, кавалеристов, башибузуков в разных формах обмундирования и все в красных фесках. Замкнутая со всех сторон плотным кольцом сверкавших штыков, эта толпа имела очень оригинальный вид, и взору казалось издали, как будто какое-то сказочное чудовище медленно ползло, извиваясь по долине.
Утро было свежее, безоблачное, но дьявольская пыль, этот бич Карских долин, окутавшая нас почти с первых же шагов, до того была невыносима, что, казалось, в ней просто можно было задохнуться.
Помню, на пути ко мне подошел один из турецких офицеров и, чисто заговорив по-русски, убедительно просил достать ему где-нибудь хоть несколько глотков воды, чтобы немного утолить нестерпимую жажду. Это был красивый, молодой человек, с черными усиками, живыми, выразительными глазами и по типу лица похож был более на славянина, чем на османлиса. К сожалению, я не мог удовлетворить просьбу этого офицера, потому что никаких запасов воды с нами не было, но меня, однако, крайне заинтересовала его правильная русская речь и я спросил: не живал ли он когда-нибудь в России?
- Я поляк, - ответил офицер, - воспитывался в уездном городке Плоцкой губернии и во время польского восстания в шестьдесят третьем году бежал с некоторыми из своих товарищей в Турцию. Там, поступив в Оттоманскую армию солдатом, я несколько лет служил в Адрианополе, а последнее время, уже офицером, в одном из таборов, расположенных в Карсе. Нам не повезло, как видите, в настоящей войне, - продолжал офицер, почти вся армия наша в плену и один Аллах теперь ведает, куда закинет нас судьба.
Рассказывая о себе, офицер этот очень резко порицал турецкое правительство, которое, по словам его, всегда много обещает, но мало дает, и, кажется, не очень сокрушался, что попал к нам в плен, из которого, видимо, рассчитывал вернуться опять на свою родину.
Мне не понравился развязный тон этого господина и в особенности его слишком нелестный отзыв о правительстве, которому он служил и которое давало ему средства к жизни, и я, оборвав с ним разговор, тронул коня вперед.
На Визинкёве пленные переданы были другим частям войск, которые назначены были сопровождать эту партию до города Александрополя, а мы, присоединившись к своему отряду, расположились вместе с ним на биваке.
Блестящим делом на Аладжинских высотах и окончился второй период нашей кампании. Анатолийская армия была совершенно разбита: большая часть ее находилась в плену, остальная бежала в Карс и скрылась за стенами этой крепости, а сам Мухтар-паша, не предвидя уже для себя победных лавров, предоставил защиту крепости Хуссейн-паше и, захватив с собою несколько эскадронов кавалерии, ускакал в Эрзерум.
Это был первый серьезный удар, нанесенный туркам русскими; второй еще более сильный последовал месяц спустя на стенах Карса, чем и закончились все военный действия в Карской области.
Подводя в заключение итоги потерь при наших операциях с 20-го сентября по 3-е октября нужно сказать, что если они и выразились в довольно значительных цифрах, то далеко, однако, не могли идти в сравнение с потерями турок, у которых, не считая убитых и раненых, взято было только в плен 3-го октября: 7 пашей, 250 офицеров и более 9 тысяч солдат с полным их вооружением, артиллерией, обозами, тремя тысячами лошадей и огромными запасами боевого материала.
Само собою, такие трофеи красноречивее всего говорят о нашей громкой победе, поставившей высоко славу русских войск, связанных с именами знаменитых полководцев Лорис-Меликова, Геймана, Лазарева и с именем, стоявшего во главе их, нашего августейшего главнокомандующего Великого Князя Михаила Николаевича.
Другие публикации:
Простояв безвыходно семнадцать лет в Москве, полки 1-й гренадерской дивизии успели сродниться с нею (Из воспоминаний штабс-капитана Перновского полка А. А. Аноева)
Дело грозило опасностью для всего отряда, но командир 3-го батальона майор Пруцкий не потерялся (Продолжение воспоминаний штабс-капитана Перновского полка А. А. Аноева)