Варвара родила мальчонку. Семён Андреевич с Ниной Андреевной заплакали от такой новости, Елисей успокаивал:
– Ну чего вы, мои родные? Будит вам!
Семён Андреевич тихо говорил:
– Ничё, земля родит, проживём, еды хватит, тут Господь человеку много дал, войны вот только б не было. О Господи! Храни нашу Русь! Сколь живу на свете, диву даюсь, кто на жизнь жалуется. И то сказать: у всех по-разному жизнь проходит. Иной раз закуролесит, индо спасу нет. Но вот берёшь народившееся на белый свет дитя на руки, и вроде с Богом так близко, что ближе, поди, и не надобно. Вот он, сердешный твой сынок али дочка, ножками махоньками дрыгат. Де, ничего, тятя с маманей, жизнь идёт, едрёна корень. Он, робёнок, молчит али плачет, а то вдруг улыбаться начнёт. Ниче не понимат, а улыбается чему-то. Всё понимат, сказать не может! Успеешь, Христовенький, ишшо побаять, всё успешь, и на сродников налюбоваться, и на земляков. Оно, конечно, пашем землю, всю жизнь, покуда ноги носят, работам с надсадушкой. Только вот глянешь на дитё малое, а энто ведь твоё продолжение на земле! Стало быть, кровь твоя в жилах течёт у сына, дочки, внука, правнука. Вот где чудо Господне, и это всё в жизни деется всамделишно. Любят друг дружку люди, вот вам и радость, – дитё. Прадеды наши мудры были, а мудрость свою через тяжку долю познавали. Как их не вспомянуть?..
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Елисей спросил отца:
– Тятя! Но деда-то ишшо вспомнят, а прадеда уж поди не так.
Отвечал отец:
– Да как же, сынок. В нашей родове Елисеевых помнят. Живым я прадеда свово не застал, знамо дело. А дед Еремей рассказывал, де, сильным был, девки его огромадности боялись, замуж боялись идти, де, раздавит ишшо, ну, смеялись так. А смейся, не смейся, а жениться надобно. Деву один кобель обидел, дело сделал, а жениться не желат. Ну наш прадед поломал его маненько. На исповеди священник его поругал, зачем руки распускашь не по делу. А наш-то и расскажи, как дело было. Потом пришла та дева к зашитнику свому, если хошь, говорит, буду твоей. А наш-то прадед расплакался! Дева испужалась поначалу, как же, такой детина плачет. А потом и полюбили друг дружку, детишки у них хороши были. Баба наша русская Богом нам дана, это такое счастье людское, что всю жизнь дивлюсь. В жизни Елисеюшка, воронёнок ты мой ненаглядный, чего не бывает.
Отец замолчал. Елисей спросил:
– А почему воронёнком ты меня, бывало, в детстве звал, и ныне вот назвал?
Семён Андреевич поглядел пристально на сына:
– Я когда мать твою при смерти нашёл, гляжу, ты трепыхашься рядышком, взял тебя на руки. А темень кругом, оторопь берёт. Гляжу, а ты из-за темени чёрненький, токо личико маненько беленько видать, а тряпицы все мокры, ты плачешь. Вот и назвал воронёнком. Вот напасть тоды свалилась. Думал: лучше бы в бой пойти, чем в такое попасть, а жизнь она не спрашиват на то твоего разрешения. Анна, жена Василия, поддержку для разума дала, молодец она, спаси Господи.
Нина Андреевна, Варвара слушали Семёна Андреевича и Елисея. И по-бабьи думали, как же им повезло с мужиками-то.
Много ли надобно для душевной радости человеку в жизненной круговерти?..
***
Революция, Гражданская война коснулись и их махонькой деревушки, не могли не коснуться. Не спрячешься от этого лихолетья, хотя некоторым староверам в Сибири удавалось, прятались они от людей в тайге.
В Гражданскую, окаянную войну погиб Василий с Александром. Семён вернулся без ноги, воевал месяц за белых, а после ранения добирался до дому три месяца. Елисей был красным командиром. Такова она, Гражданская война, ведь Елисей поначалу тоже, как отец, воевал в царской армии.
Много бродило в голове мыслей, спасу от них, окаянных, не было. Но вот он, Елисей Семёнович Елисеев, теперь красный, боевой командир. После Елисей узнал, что Василий Чапаев тоже воевал за царя, а потом стал красным командиром, и ему от этого полегчало на душе. Закончилась Гражданская война, но Елисей Семёнович был пока востребован в городе.
Тут стали ездить, отбирать зерно у кулаков.
Елисеев сам смастерил костыль, был он настолько удобным, что он по-прежнему пахал землю на лошади с плугом. Семёна Андреевича за укрывательство зерна, как после стало известно, увезли в ссылку. Елисей об этом узнал поздно, очень горевал…
Прошли годы, полные беспросветной надсады. Многие люди верили, что после войны будет лучше. Не сразу, не вдруг действительно становилось лучше, страна двигалась вперёд. Многим саднило души, что порушили церкви. В их махонькой деревне церкви не было, молились на образа, но зная, что церкви порушены, жители деревеньки, да разве только этой, были не на шутку обеспокоены таковыми событиями.
Елисей теперь работал председателем колхоза их деревни. Ругался с начальством, но не выгоняли – некому было работать на ответственной должности. Любил правду, зато и терпел страдания. Не по указке сверху садил рожь и пшеницу, за это был бит, а когда, случилось, что получил хороший урожай в сравнении с другими, вызвали в район. Похвальбы особой не было, но ругать перестали.
Елисей однажды в сердцах перед высоким начальством выпалил:
– Наши старики не дурнее нас были, и не приписывайте мне, что я против Советской власти пошёл. Я пошёл против дурости. И, запомните, наши старики были умнейшие крестьяне, а знание их основано на многолетнем опыте. В Сибири пшеница год родит, два погодит, а рожь, именно рожь спасат, потому её, родимую, и сажу, а ежели не по нраву – снимайте. Я – красный командир, со смертью на ты разговаривал, лукавить не буду.
Один из сидевших за столом начальников встрепенулся:
– У тебя отец за укрывательство зерна сидит, а он тут выступает. Хотя, говорят, он тебе не родной отец.
Елисей Семёнович вмиг покраснел лицом:
– Я Семёна Андреевича Елисеева за отца почитаю, не надо бы вам таковое говорить.
Врагов у Елисея хватало, но самый большой в их районе начальник не снимал его с должности ещё и потому, что воевали они вместе.
***
Время от времени Нина Андреевна выходила на дорогу, и смотрела, думала: ежели нет в живых Семёна, то дай, Господь, и мне убраться на тот свет.
Семён Андреевич чудом остался жив. На Колыме он думал, что всё, конец жизни настал, всё время такие мысли были в башке. Но потом один конвоир увидел, как Елисеев ремонтирует обутки. И с тех пор стал он заниматься ремонтом обуток у заключённых, бывало, что и конвоиры обращались.
Добирался до дому долго, и вот она, дорога. Та самая, но уже не бодрой походкой, как, бывало, шёл прежде, а передвигался хромая. Подошёл ко кресту могильному, помолился. «Тут спас я воронёнка свово, тут! Вот она, жисть – только держись».
Андреевна в этот день словно чуяла что, а что – один Бог знает. Скрипнула дверь, и вот стоит на пороге её самый родной на свете человек! Обнялись! Да так и стояли две русских былинки, кажется, целую вечность.
Сама она парила мужа. «Старый мой Семён стал. Мой, мой, мой родненький, каждую родинку знаю, каждый шрам, всё знаю про тебя, сердешный». Андреевич лежал на полке, жена хлестала веником спину мужа. Елисеев кряхтел, не думал, что придётся остаться в живых, ад повидал там, на Колыме-то…
Напарившись, надел чистую рубаху. Поглядев на рубаху, ухмыльнулся. Надо же, столь лет ей, а дюжит! Спасибо тебе, рубаха. Выпил самогона, похлебал шти с кислой капустой. Заработал желудок, ожил.
И состоялся долгожданный разговор мужа и жены. Могли не свидется, и это тяготило души их крепко:
– Я ведь тыщи раз думал: не увижу тя боле, дорогая моя Андревна. Там не глядят, что инвалид, паши как все. И вот, чую, час роковой настал. Всё отказыват, чахлый совсем. Что видел там, сказывать не стану, пусть со мною уйдёт. Хуже всего, что даже есть уже не хотелось. Ну, говорю, смерть пришла. Спать не могу. Ночью сижу, обутку чиню, а у самого слёзы льются ручьём. А конвоир Петя увидал мою работу, начальству поведал, оказалось, потребность была в таком человеке. Не враз отудбил, знамо дело, но через две недели уже ел нормально. А пока не ел, хворал, стало быть. А потом легче стала, ну, думаю, поживу ишшо. Петра уж как не благодарил, а он только и сказал: жалко мне тебя стало. Так и остался жив.
Нина Андреевна всё плакала:
– Я теперь как за маленьким за тобой стану глядеть. Самый, самый ты лучший…
И снова заплакала.
И в этот момент ввалился в избу Елисей:
– А я в районе был, только узнал, отец.
Обнялись тятя с сыном, долго не отпускал отца Елисей, а Андреевич и не сопротивлялся, нутром чуя: неужто в раю я, Господи? Выпили мутного самогону, который Нина нагнала из мёрзлой картошки. Четверть бутыли стояла запотелой, холодной, уж по три стакана огоревали мужики, самогон не крепкий, но всё же в голову давал понемногу.
О политике не говорили, и за это шибко благодарен был Елисею отец. Да! Сколько угодно было по России так, что после революции, Гражданской войны, отец с сыном врагами становились. А тут в их любимой деревеньке глядел сын на отца, отец на сына, а в глазах любовь, именно та, что от Бога идёт. Политикам решать, кто прав, кто виноват, только неведомо им про воронёнка Семёна Андреевича. Не знают они, что такое отцовская и сыновья любовь. Простая человеческая любовь жива, как бы не пытались её разрушить политики…
Семён Андреевич Елисеев, бывший государев казак, прошедший страшное лагерное горнило, теперь мечтал пожить хотя бы годик-другой. Только уйдёт куда жена, а он уж ищет её, думы сами в башку бедовую лезут. Неправда, что в старости любовь угасает, врут, окаянные. Господи! Да как же это, люблю Нину, ой, люблю, до самой смерти люблю.
Пойдут Андреевич с ненаглядной Андреевной по грибы, через речушку перейдут, а Семён обязательно посреди речки остановится, поглядит на течение, на серые да белые камешки. Идут не торопясь, отторопились уж почти. Нина глядит, как хромает сердешный, Богом данный муж:
– Ну, Семён! Не части, вроде быстрее пошёл?
Ответит муж жене:
– Нет. Поди показалось. Быват. Слепнем, едрёна корень. Ой, Нин! Постоял в воде, одна нога замёрзла, а вторая-то нет.
Улыбнулся Семён, а жена в ответ:
– Раз шутишь, значит, жив ишшо.
Наберут две корзинки молоденьких грибочков, сядут на полянку, а цветов вокруг:
– Семён! Вот тут на поляне, поди, не сосчитаешь сколько разных цветов и трав?
– Ну на этой-то поляне можно примерно сосчитать, только зачем, любоваться надобно, солнышко светит, у меня вся спина взопрела, бани не надо.
– Как не надо, сейчас придём домой, грибы приберу, натопим баню. Сколько нам этих бань осталось, дед.
Идёт по их махонькой деревне пожилая эта пара с грибочками, и вся деревня на них любуется, те, которы не в поле, дети да старики. На душе отрадно становится, особливо у старух. И вот уж Анна, да, именно та самая, сильно постаревшая лицом Анна, непременно скажет:
– Остановитесь! Дайте порадуюсь на вас.
Нина Андреевна ей в ответ:
– Да, полно тебе, Анна, всегда ты вот такая смелая...
Окончание следует Начало здесь
Project: Moloko Author: Казаков Анатолий
Другие истории этого автора этого автора здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь