Глава 12
Если я не могу позвать с собой полицейских, то кого же тогда? Что ж, мне придётся действовать самостоятельно, хоть ужасно страшно. Но всё, на что могу рассчитывать – это на помощь правоохранительной системы в целом. Пока же еду на встречу с Борисом, а когда оказываюсь на месте, включаю диктофон. Крошечный, напоминающий шоколадку, он давно лежал у меня в письменном столе, – подарок коллеги из Австралии, чтобы записывать лекции. Вот, пригодился. Не знаю, поможет ли он в будущем. Скорее, просто подстраховка. Надеюсь, Борис его не заметит, поскольку вещицу я положила в складки одежды.
Борис из своей тёмно-синей машины выходить не пожелал. Думал, вероятно, что сяду к нему в салон. Но пришлось ему испытать разочарование: подойдя к автомобилю, я сказала: или будем разговаривать в людном месте при свидетелях, или беседы не получится. Мужчина презрительно хмыкнул, но согласился поехать в кафе. Я выбрала наугад то, что было ближе – в паре кварталов от места встречи.
Мы сели за столик в полупустом зале, Борис заказал себе коньяк (тот факт, что он за рулём, его не волновал совершенно), я попросила воды. Едва официантка ушла, мужчина принялся осыпать меня комплиментами. Кажется, рассчитывая на взаимность. Но его старания пропали впустую: я не удосужилась даже улыбнуться на его слишком откровенную лесть в адрес моей внешности. Тогда Борис перешёл к другой тактике. Начал издалека. Мол, в том бизнесе, которым он занимается, задействованы «очень влиятельные люди». Ошибаться нельзя, обманывать тоже. Наказание только одно – он провёл пальцем по горлу.
Слушая его, я понимаю, что теперь настала вторая фаза: запугивание. «Что ж, пусть постарается как следует», – думаю с иронией, но внешне стараюсь не проявлять эмоций.
Борис, видимо решив, что его слова на меня подействовали в достаточной мере и убедили, переходит к фазе третьей. Рассказывает, как мне нужно действовать. Придуманная им схема не так уж сложна: мошенничество с наркосодержащими препаратами. Когда мужчина делится деталями, я радуюсь тому, что диктофон всё пишет, а значит мне не придётся потом расписывать всё следователям. К тому же Борис, по сути, сейчас раскрывает свой замысел, полиции помогает.
Когда он замолкает, я задаю уточняющие вопросы. В том числе один, чтобы удостовериться:
– Какова роль Романовой во всей схеме?
Борис смотрит на меня пристально, с прищуром. Думает, видимо: признавать или нет? Решается.
– Она будет «порученцем по особым делам».
– Как в случае с поддельными рецептами? Только не говори, что это не её рук дело.
– Как догадалась? Или менты подсказали?
– Я не сотрудничаю с полицией, – лгу, прямо глядя Борису в глаза, – сама не лыком шита.
– Ну-ну, – усмехается он. – Молодец. Всегда знал, что ты баба не промах.
Меня коробит это неприятное слово, но виду не подаю.
– А чем будет заниматься Майя?
– Общими вопросами. Тебе придётся взять её на работу.
– Кем, интересно? Врачом? У неё нет диплома. Хочешь, оформлю санитаркой. Будет утки выносить и полы мыть.
Борис поморщился. Мне стало ещё противнее смотреть на него. Вот, значит, ты какой брезгливый. А те люди, которые ухаживали за тобой после операции, значит, нет никто, биомусор? «Отвратительный ты и жалкий человечишка, Давид Азулай», – думаю, стиснув зубы. Уж очень хочется сказать ему это всё, да нельзя).
– Нет, помощницей.
– У меня нет такой строчки в штатном расписании.
– Придумай.
– Не имею права. Такие вопросы решает заведующий.
– Твой бывший, Никита? – усмехается Борис. – Как он там?
– Не знаю. Он в тюрьме, – отвечаю резко и с интересом наблюдаю за реакцией собеседника.
– Да? – удивляется он и заметно напрягается. – За что взяли?
– За наркотики.
Борис удивлённо поднимает брови. Теперь ему наверняка кажется, что в моей клинике у него, оказывается, был конкурент. Или ещё есть, если учесть, что такие преступления в одиночку не совершают.
– Ладно, разберусь.
– С Граниным или с Майей? – задаю язвительный вопрос.
– Со всем, – отвечает Борис.
– Кстати, признайся. Она ведь тебе никакая не сестра. Зачем это придумал?
Мужчина снова легко соглашается.
– Мы с ней одно время были вместе. Потом она нашла себе другого хахаля.
– Надо же. И ты его не наказал? – продолжаю ёрничать.
– Не твоё дело, – бурчит Борис.
Мне становится понятно: тот, к кому ушла от него Майя, наверняка ещё круче, чем её бывший. Что ж, поделом ему.
– Ладно, Майю не бери, – «разрешает» мой визави. Надо же, какое благородство!
Потом сама иду в наступление:
– Моя доля?
– О, как заговорила! – восклицает Борис и смеётся.
– Ты думал, я во всё это ввязываюсь просто так, ради интереса?
– Нет, ради большой и пылкой любви ко мне, – он кладёт свою ладонь на мою.
Ужасно неприятно, но сдерживаюсь и отвечаю с ехидной улыбочкой:
– Знаешь, Боря, любовь в карман не положишь.
– Вот как ты заговорила, – усмехается он. – А ты изменилась, Элли.
– Не я такая, жизнь заставила, – отвечаю ему.
– Верно, – хмыкает Борис и убирает ладонь. Мысленно выдыхаю с облегчением. Хочется протереть руку влажной салфеткой. А лучше спиртом.
Он говорит, когда следует начинать, в конце снова возвращается к уже ставшим для меня привычным запугиваниям. Мол, подумай о дочери, о стариках-родителях, многодетной семье брата. Если я не буду в точности выполнять свою часть, они пострадают. Если стану послушной, то разбогатею и смогу Олюшку каждый год возить на Бали и так далее.
Закончив, Борис предлагает продолжить «приятный вечер». Но я отказываюсь: мне нужно домой, няня заждалась. Мужчина отпускает меня, и когда сажусь обратно в машину, хватаю салфетки и тру, тру ладони. Потом выключаю диктофон и бережно кладу в сумочку.
***
Утром следующего дня первым делом сбрасываю аудиозапись на компьютер и пересылаю Артёму Николаевичу Никоненко. Пусть теперь УНК думает, как расставить здесь свои сети, чтобы в неё попались все участники преступного бизнеса.
Затем навещаю Леонида Северского.
– Что у меня? Как вы это назвали?
– Болезнь Гентингтона. Это хроническое, неуклонно прогрессирующее наследственное заболевание нервной системы. Оно проявляется нарушением речи, памяти и появлением навязчивых движений, которые мешают выполнять повседневные дела. Со временем человек теряет навыки самообслуживания и нуждается в опеке, – рассказываю мужчине.
– Не слыхал о такой болезни, – мотает головой пациент, словно его отрицание может как-то помочь организму избавиться от напасти. – Это что, типа как болезнь Альцгеймера?
– Какое-то сходство есть.
– Так… Диагноз известен. Что надо делать?
– К сожалению, это неизлечимо, – печально сообщаю Леониду.
– И что меня ждёт?
– Вы должны обсудить это с генетиком…
– Хотите сказать, – перебивает меня Северский, – что я перестану владеть своим телом, лишусь ума, и ничего сделать нельзя?!
– Постоянно появляются новые средства, но сейчас… их нет, – признаюсь откровенно. – В настоящий момент ведутся активные исследования по разработке способа лечения, исследуются потенциальные направления для лечения болезни Гентингтона.
– Мне 44 года, – печально произносит больной. – Как я мог это подцепить?
– Это наследственное заболевание, – поясняю ему. – Оно проявляется в начале пятого десятка. Возможно, ваш отец погиб в автокатастрофе неслучайно.
Леонид задумчиво смотрит на свои большие натруженные руки.
– Я мог передать болезнь дочери?
– Вероятность 50%.
Мужчина просит оставить его одного. Хочет всё обдумать. Я соглашаюсь и ухожу. Тем более надо проконсультироваться с эндокринологом.
– У него гиперсмолярная кома, диабет второго типа, – делает вывод коллега, просмотрев карточку.
– Пожалуй. Сахар в крови был очень высоким.
– Что получил пациент?
Я рассказываю о введённых препаратах.
– Сознание пока спутанно.
– Он был тут несколько месяцев назад с гастроэнтеритом? – коллега показывает запись в карточке.
– Да.
– Если сегодня сахар был таким высоким, то и тогда не мог быть нормальным.
– Вероятно.
– Почему же тогда не поставили диабет?
– Мы разберёмся с этим и сообщим, – отвечаю уклончиво. Снова себя укоряю за то, что позволила тогда отцу Костика уговорить себя. Как же стыдно!
Чтобы отвлечься, возвращаюсь к Северскому и сообщаю, что генетика зовут Сергей Львович Левин.
– Я записала вас к нему на пятницу, на 11 утра. С ним вы всё и обсудите.
– В пятницу после обеда мне надо в полицию. Насчёт той аварии, которую я устроил, – печально признаётся Северский. – Ну и денёк будет!
– Вспышки гнева характерны для этого заболевания. Вас освободят от ответственности.
– Паршивое оправдание, – вздыхает мужчина.
– А где ваша дочь? Она вроде была здесь утром.
– Пошла встретить своего жениха, – лицо Леонида при этих словах светлеет. Видно, что дочку свою он очень любит.
– Она не хочет обследоваться? – спрашиваю.
– Я не сказал ей.
– Надо сказать. Если у неё есть этот ген, то она в конце концов заболеет.
– Мой отец не сказал мне, и я этому рад, – парирует Северский.
– Ваша дочь имеет право знать.
– Если всё равно ничего не поделаешь, то зачем знать?
– Она может принять какое-то решение, иначе построить свою жизнь. Отказаться от работы, от того, чтобы иметь детей, – поясняю.
– И не выйти замуж? – спрашивает пациент. – Не жить нормальной жизнью?
– Она должна знать, что может передать болезнь своим детям.
– Зачем? Чтобы вообще не заводить их? Я люблю дочь, – говорит мужчина. – Я не могу представить свою жизнь без неё. До сих пор она жила хорошо, счастливо. Пусть это продолжается подольше.
Что ж, пусть сам принимает это непростое решение. Дальше иду к доктору Ерёменко. Прошу его подписать документ, разрешающий поставить несчастной Ане центральный катетер. Если уж её официальный опекун, сухарь-чиновник, отказался, то нам, врачам, придётся идти на такой шаг самим.
– Простите, Элли. Но рано или поздно девушка всё равно умрёт, – говорит Аркадий Потапович.
– Так хочет её мать.
– Воспитательница, – поправляет Ерёменко.
– Она с ней четыре года и стала, как мать, – продолжаю спорить. – Она не может удочерить её только потому, что в таком случае придётся взять на себя медицинские расходы, а это огромные траты, учитывая состояние девушки.
– А у государства, значит, денег хватает? Сколько на неё уже истрачено?
– Аркадий Потапович, – произношу строгим тоном. Мне такие размышления неприятны.
– Ладно-ладно, подпишу, – соглашается он и ставит автограф.
С готовым документом иду в палату. И кого же я нахожу там листающим карту Ани? Главврача.
– Что такое, Иван Валерьевич?
– Моя племянница переросла «Смешариков», когда ей было восемь лет, – он кивает на стоящий перед Аней телевизор.
– Вы что-то хотели?
– Я зашёл сюда, чтобы обсудить с вами ведение этой больной. Я обнаружил, что воспитательница и вы сговорились, желая нарушить предписание и провести серьёзную манипуляцию у неизлечимой девочки, – говорит Вежновец, – которая давно живёт без мозгов. Я правильно понял?
– Вы преувеличиваете, – отвечаю ему.
– Вот как?
– Да. У неё опасное для жизни воспаление, ей нужен центральный катетер, а так называемый опекун её никогда не видел.
– Зато я видел, – Вежновец откладывает карточку, скрещивает руки на груди, вновь превращаясь в эдакого Наполеончика.
– Мы должны оказывать адекватную помощь, – пытаюсь его вразумить. – Я лишь обеспечиваю постоянный доступ для введения лекарств.
– Вы идёте на поводу у своей симпатии к воспитательнице.
– Не согласна, но спасибо за участие.
Несколько секунд Иван Валерьевич пристально смотрит мне в глаза. Потом достаёт ручку (ту самую, извлечённую из щеки раненого и отмытую – подарок губернатора всё-таки) и оставляет запись в карточке, поясняя:
– Я запрещаю.
– Она моя больная, – делаю акцент.
– Вводите препараты через гастростому.
– Я уже заручилась поддержкой другого врача…
– Послушайте! – перебивает Вежновец, повышая голос. – Я здесь последняя инстанция! Не собираюсь ссориться с комитетом по здравоохранению!
– Он бюрократ…
– Он прав! Это бессмысленная трата огромных средств. Хватит терзать её! Я ожидал от вас большего профессионализма!
– Я действую согласно воле родителей. По сути, Аня дочь этой женщины.
– Она её игрушка! – возмущается Иван Валерьевич. – Посмотрите на девушку. Думаете, она наслаждается жизнью?
– Иван Валерьевич!
– Эллина Родионовна! Я серьёзно, – Вежновец понижает тональность. – Никаких катетеров!
Упрямец уходит, оставляя меня в глубокой задумчивости. Впрочем, в таком состоянии долго пребывать не получается – работа не даёт. Поступил мальчик пяти лет в костюме зайчика. Привезли прямо с предновогоднего утренника в детском саду. Рядом волнуется бабушка.
– Давно у него астма? – спрашиваю её.
– Да, с трёх лет.
– Я здоров, бабуля, – убеждает ребёнок.
– Нет, не здоров, Коля. Я сидела в зрительном зале и вдруг вижу: он стал задыхаться, – рассказывает она.
– Дыши, – говорю мальчику, слушая.
– Она стащила меня со сцены, – говорит он недовольным голосом. – У меня была почти главная роль!
– Да, это обидно, понимаю, – улыбаюсь ответственному ребёнку.
– Эллина Родионовна! Там вторичное поступление.
– Кто?
– Лаврентий Петрович. Вы его выписали с запором, а дома он потерял сознание.
Спешу в смотровую.
