Глава 92
Утро следующего дня. Администратор говорит, что меня просила зайти в палату Народная артистка СССР. «Началось в колхозе утро», – думаю и с опаской шагаю в указанное место. Там, закрытая до головы простынёй, лежит, вытянув ноги и руки вдоль туловища, Копельсон-Дворжецкая. Когда присматриваюсь, то меня оторопь берёт: этот землисто-восковой цвет лица, заострённый нос, недвижимые веки, бледные губы. Нервно сглатываю, замирая в шаге от постели. Первая мысль: «Изабелла Арнольдовна умерла!» Смотрю на кардиомонитор: он выключен!
Осматриваюсь в поисках медсестры: никого! Неужели правда… Бросаюсь к кровати, и в следующее мгновение глаза Народной артистки открываются, она задорно смотрит на меня, хулигански подмигивает и говорит:
– Что, милочка, испугались? Думали, скопытилась старуха Копельсон-Дворжецкая? – и хихикает.
Я в ответ готова сказать ей пару ласковых. Нельзя же так!
– Боже, как же вы меня напугали! – говорю ей строгим голосом. – Зачем это всё?!
– Как это? Забыли? Надо же, такая молодая, а уже в маразме, – смеётся Изабелла Арнольдовна, явно прикалываясь надо мной. – Я же обещала вчера спектакль этому вашему главврачу. Так вот сегодня – мой бенефис!
– Как бы мне ваш бенефис боком не вышел, – говорю настороженно. – У меня с начальством и так отношения не слишком гладкие, а будут…
– Ничего не бойтесь, Элли, – успокаивает Копельсон-Дворжецкая. – Никто вас пальцем не тронет. К тому же вы же пьесу не читали.
– Пьесу? Какую ещё…
– Ту самую, над которой я корпела всю ночь, – с достоинством заявляет Народная артистка. – Плюс постаралась моя знакомая гримёрша. Недаром же вы решили, будто я померла.
– Да уж, она вас хорошо… преобразила, – нахожу подходящее слово.
– А то! Если бы не Верка, разве смогла бы я в 60 лет играть Ларису Огудалову, которой у Островского лет 20! Кстати, знаете, что эта пьеса изначально провалилась? Да-да, в самом деле. Критики разнесли её в пух и перья. И лишь спустя десять лет после смерти великого писателя, в самом конце XIX века, «Бесприданницу» признали зрители. Благодаря Вере Комиссаржевской, бесспорно! Ну, я увлеклась. В общем, сделать надо так… – и Изабелла Арнольдовна рассказала, какова будет моя маленькая «роль» в её спектакле.
Действие начинается со звонка, поступившего от «кого-то» (звонившая не представилась, пожелав остаться инкогнито, чтобы избежать гнева начальства) в приёмную главврача. Ему было сообщено, что в отделении неотложной помощи произошло ЧП: скончалась 90-летняя пациентка, поступившая два дня назад с расстройством пищеварения. Услышав это, Иван Валерьевич Вежновец, безусловно, купился. Пять минут спустя он разъярённым тигром влетел в палату, тут же потребовав меня.
Когда я вошла, набросился с упрёками. Смысл его речи сводился к тому, что я, такая-сякая, не сумела вылечить пациентку, просмотрела у неё серьёзное осложнение и так далее. Верещал Вежновец минут пять, притом безо всякой конкретики. Да и откуда? Самая точная медицинская наука во всём мире до сих пор – патанатомия. Только её спецы могут (при желании) на 100% докопаться до истины, почему пациент ушёл в мир иной. Пока же этого не было, пришлось главврачу просто громко ругаться. И хотя он не использовать нецензурные слова, они легко читались в подтексте.
Тут важна ремарка: всё это время Народная артистка СССР лежит, накрытая простынёй до самой макушки, исполняя роль покойницы.
– Знаете, Иван Валерьевич, – заговорила я, когда Вежновец иссяк, – вы ещё не знаете всей правды…
Он таращится на меня, как морской окунь, лупоглазый и красный:
– Какой правды?
Я подхожу к «телу» и медленно стягиваю с него простыню. Под ней медленно появляется старушка почтенного возраста, лежащая в отлично сшитом костюме. Но когда линия ткани доходит до её груди и тянется ниже, Вежновец принимается бледнеть, поскольку там появляются одна за другой высшие государственные награды СССР и РФ: ордена Ленина, Трудового Красного знамени, За заслуги перед Отечеством трёх степеней, Отечественной войны и многие, многие другие. Выше всех, конечно же, золотая звезда Героя Труда России.
Я снимаю простыню, кладу её на стул. И вот она, во всём её старческом великолепии: обладательница немыслимого количества наград Изабелла Арнольдовна Копельсон-Дворжецкая. Теперь Вежновец, к своему ужасу, ясно сознаёт: перед ним не какая-то «диарейная старуха», которую он вчера потребовал выкинуть из VIP-палаты, а человек заслуженный, авторитетный, уважаемый, – тот самый, который… умер в его клинике!
Вежновец переводит на меня обезумевший взгляд и, заикаясь, выдавливает из себя:
– Поч… почему… в-вы… м-мне… не сказали?!
– Я трижды пыталась, но вы всякий раз меня перебивали, – отвечаю невозмутимо.
Он протягивает руку к «телу»:
– К-к-то она б-была?
– Если я стану перечислять, займёт несколько минут, – говорю.
– Я д-должен з-знать…
– Если кратко, то она – советская и русская актриса и режиссёр театра и кино, общественный деятель. Лауреат Сталинской, Ленинской и Государственной премий, Народная артистка СССР, Герой Труда, кавалер ордена Ленина, блокадница…
– Хватит, – бледный, как смерть, прерывает меня Вежновец и, достав шёлковый платочек, медленно вытирает лысину. Воровато оглядывается. Кроме нас тут никого, и тогда он приближается ко мне и произносит такое, отчего мурашки бегут по телу. – Вы же к нам пришли из «Скорой»?
– Да.
– У вас там остались знакомые?
– Конечно.
– Тогда попросите кого-нибудь приехать сюда на машине.
– Зачем?
– Ну, мы возьмём старушку, положим на каталку, погрузим в «Скорую» и отвезём домой. А вы задним числом оформите её выписку. Скажем, вчера. Она с кем живёт?
– Одна.
– Вот и прекрасно!
– Но есть помощница…
– Это всё осложняет. Но ничего! Она за деньги будет молчать, – светлеет ликом Вежновец.
Смотрю на него в шоке и думаю: «Уж не рехнулся ли?»
– Но зачем это всё? – спрашиваю.
– Как? Вы не понимаете? – поражается он. – Отвозим её домой, а после помощница звонит и сообщает, что её начальница умерла. И всё! Ни расследования, и клиника ни при чём. Ни вы, ни я. А представьте, что будет, если окажется, что мы её плохо лечили. Оба потеряем работу! Вы же мать-одиночка, вам оно надо?
Я всякое-разное думала о Вежновце. Но даже представить не могла, насколько он подлый.
– Ну, согласны? Поймите же! – уговаривает, почти требует Иван Валерьевич, – я же не только о себе забочусь. Подумайте о дочери!
В эту минуту дверь широко распахивается. В палату влетает весь взъерошенный молодой мужчина лет 25-ти примерно. Бросается к «телу», всплёскивает руками и, упав на колени и прижавшись к коленям старушки, начинает причитать:
– Боже мой! Любимая! Ну как же так! Как ты могла меня покинуть! Господи, какое горе! – и принимается рыдать, уткнувшись головой в простыню.
Вежновец смотрит на меня ошарашенно:
– Это к-кто? В-внук? П-правнук?
– Нет, её бойфренд, – отвечаю, поскольку знакома с «пьесой».
У главврача отвисает челюсть. Он хлопает ресницами, явно перестав соображать.
– Может, вам дать воды или успокоительное? – спрашиваю его иронично.
– В-в-одички бы, – выговаривает он, и я спешно наливаю и протягиваю ему стакан. Едва Вежновец делает пару глотков, как мужчина вскакивает и, резко размазывая слёзы по лицу, тычет в нас пальцем:
– Кто тут главный? Кто?!
Киваю на Вежновца.
– Ага! – вскрикивает он, и Иван Валерьевич испуганно делает полшага назад. – Так это вы её убили!
– Я никого не убивал, – мотает головой главврач. – Это вот она, – показывает на меня, – лечила вашу… бабушку.
– Какая она вам бабушка! – визжит молодой человек, краснея от показной ярости. – Она любовь всей моей жизни! Моя невеста!
Я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не выскочить в коридор. Вежновец трясётся от нервной лихорадки.
– Если вы тут главврач, то за всё несёте ответственность! Изабелла, моя любимая Белочка, была Героем России! Да я вас, – он тычет в грудь Вежновца пальцем, – затаскаю по судам! Да вы на Камчатке будете тюленей лечить!
– Простите, но мы сделали всё возможное, – пытается главврач найти рациональное зерно в этом потоке эмоций.
– Всё. Вам конец, – зло шипит ему в лицо «любимый мужчина». Демонстративно вытаскивает телефон и вылетает из палаты. – Да! Соедините меня с администрацией президента! – слышно его удаляющийся голос.
Мне жалко смотреть на Вежновца. Внутри его головы, кажется, взорвался фейерверк, и мечутся огненные всполохи, ударяя о стенки черепа, отскакивая и превращая мозг в пюре.
– Надо было раньше её увозить отсюда, – говорит он разочарованно. – Теперь всё. Нам конец…
– Почему же нам? – спрашиваю его. – Вскрытие покажет, что случилось на самом деле…
– Да какая теперь разница?! – вдруг взвивается криком главврач. – Вы что, не понимаете, в каком де…ме мы все тут оказались?! – он хватается за голову. – Боже мой… за что, за что мне это?!
Слышатся приближающиеся шаги. Прежде красный Иван Валерьевич снова становится бледным, как мел. Дверь распахивается. На пороге – генерал. Самый настоящий, военный. По две крупные звезды на каждом золотом погоне. Смотрит хмуро на «тело». Потом на меня. Останавливает тяжёлый взгляд на Вежновце.
– Ты тут главврач?
– Т-так т-т-точно, – заикается он.
– Ты её отравил?!
– Я н-не…
– Расстреляю, гад, – и генерал вдруг лезет в карман кителя, достаёт пистолет.
Даже мне становится не по себе.
– Пожалуйста, уберите оружие, – прошу генерала. – Нам ещё нужно разобраться.
Смотрит на меня с прищуром. Но послушно прячем оружие.
– Если узнаю, что это ты её, – бросает Вежновцу, – убью! – и уходит, громко топая ботинками.
Вежновец стоит, и по его пятнистому лицу струится пот. Даже воротник рубашки промок уже.
– Чёртова старуха… – выговаривает он, зло глядя на Копельсон-Дворжецкую.
Тут происходит самое главное. Изабелла Арнольдовна медленно открывает глаза, а потом садится на кровати. Смотрит в глаза Вежновцу и спрашивает загробным голосом:
– Как ты меня назвал?!
Сначала главврач стоит, не произнося ни звука. Он замер. Почти обратился в соляной столб. Но потом все процессы в его организме возобновляются, и палату оглашает громкий вопль:
– А-а-а-а-а!
При этом Иван Валерьевич не убегает, а просто стоит и, не своя глаз с «тела» разинув рот, оглашает ором всю клинику.
– Прекрати галдеть! – резко говорит ему Копельсон-Дворжецкая.
Вопль обрывается, словно кнопку нажали. Вежновец замирает с раскрытым ртом. Глаза у него огромные, зрачки расширенные, – у главврача явно предшоковое состояние. Впрочем, он сам его заслужил таким отвратительным поведением.
– Так куда ты там хотел меня отправить? Домой? А потом сказать, мол, сама дуба дала? – спрашивает Изабелла Арнольдовна голосом прокурора.
Вежновец, вероятно, и хотел бы ответить. Но у него дар речи пропал.
– Элли, скажи, как эта мокрица стала главным врачом такой хорошей клиники? – спрашивает меня Народная артистка.
Пожимаю плечами.
– Знает лишь тот, кому он взятку сунул, – заявляет Копельсон-Дворжецкая. – Да, не знала, что ты такой подлый! – бросает в лицо Ивану Валерьевичу. – А будь я обычной старушкой при смерти, наверное, так и выкинул бы на улицу, да? Или наград моих испугался? Тьфу, ничтожество!
Некоторое время она молчит, и в палате царит тяжёлая тишина.
– В общем, так, злодей, – наконец продолжает Народная артистка СССР. – С этого дня я лично буду следить за твоим поведением. Элли поможет. Если узнаю, что хоть один человек по твоей милости лишился медицинской помощи… Тебе придёт конец. Понятно?
Вежновец мелко кивает.
– Не слышу!
– Понятно, ва-ваше высокопревосходительство, – вдруг выдаёт Иван Валерьевич.
Мы с Копельсон-Дворжецкой переглядываемся и улыбаемся, не в силах сдержаться. С чего бы он вдруг так начал именовать пациентку? Видимо, вспомнил обращение к вышестоящим, что использовалось больше века назад.
– Ра… разрешите идти, ва… ваше высокоблагородие?
– Ступай, – разрешает Изабелла Арнольдовна, махнув рукой. При этом медали и ордена тихо позвякивают на её груди.
Вежновец задом пятится к двери. Натыкается на тумбочку, шкаф, стул, и лишь потом находит задом проход. Нащупывает ручку, и вскоре его в палате и след простыл.
Копельсон-Дворжецкая сладко потягивается.
– Ах, как же хорошо бывает вывести подлеца на чистую воду! Ну-с, милочка, как вам мой бенефис?
– Превосходно, – говорю я и от избытка чувств хлопаю в ладоши. Тут же в палату входят «любовник» и «генерал», оба с букетами роз. Вручают их Народной артистке, и по её лицу я вижу, насколько она счастлива.
– Простите, а можно узнать, кто эти замечательные люди? – спрашиваю её.
– Мои ученики, – с гордостью отвечает Изабелла Арнольдовна. – Прошу любить и жаловать! Выпускники Санкт-Петербургской государственной академии театрального искусства, кстати.
Оба мужчины представляются, мы жмём друг другу руки.
– Ну что, Элли, как моё здоровье? Засиделась я тут. Пора и честь знать. Домой хочу, – говорит Изабелла Арнольдовна. Я на радостях, что всё закончилось, отдаю ей выписку. Ученики помогают Народной артистке взять вещи, и в их сопровождении, словно королева с пажами, она удаляется, преисполненная внутреннего достоинства.
Я смотрю ей в след и улыбаюсь. Вежновец как следует получил. Теперь будет знать, как обижать пожилых пациентов. Кем бы ни были поступившие к нам, важно ко всем относиться профессионально.
