Человек – такая скотина – ко всему быстро привыкает. Привык и Рома. Через месяц он уже управлялся в имении, как заправская экономка. Действительно, особого ума тут не требовалось – хозяйки нет, а значит, и домовничать незачем. Рома бродил по округе, ловил рыбу, выкашивал участок для посадки вертолета, пил свой чай и не трогал ничего из хозяйской еды, кроме хлеба, соли и заварки. Все остальное добывал сам: то щуку подкоптит, то зайца подстрелит, то лещом вяленым с удовольствием закусит.
«Мадам» нагрянула, как снег на голову, уже в октябре. Мужик-наставник её сопровождал. Рома сначала заметался от неожиданности, но потом быстренько собрался: согрел дом, натопил баньку и вытянулся в струнку перед хозяйкой, как перед командиром. «Командир», молоденькая совсем девчонка, равнодушно мазнула по нему взглядом, но была вежлива – поздоровалась. И быстро зашла в «шале».
Ну а потом все покатилось ровненько: от Ромы никто ничего не требовалось. Отделался парой фраз, мол, все в порядке. Через пару часов Евгения Васильевна отчалила. Что она тут делала? А Бог ее знает. Ромке и без всяких Евгений тут нормально.
Это потом, года через два, хозяйка стала задерживаться в шале. Она подолгу куталась в плед перед камином, пила кофе, а иногда могла и коньяком разговеться. По настроению, которое у нее с годами становилось мрачнее и мрачнее. Рома к ней в душу не лез, место свое знал, ходил бесшумно, потчевал Евгению баней и жареной зайчатиной.
Разговорились они неожиданно.
- Вкусное мясо, - однажды похвалила Евгения Ромкину стряпню, - на заморозку не похоже. Сам наловил?
- Ага, - сообразил Рома, - в заморозке зайцев нет.
- А тут много зайцев? – хозяйка отпила вина из бокала.
- Много.
- А гулять в лесу можно?
- Кому как. Бурелом. Но я тропки знаю – кое-где как на ладони, гладенько, - Рома отвечал без запинки, как положено отвечать подчиненному.
- А проводи меня, Рома.
И Рома провожал. Он, правда, знал очень красивые места, как в парке! Деревьям в этом парке лет по триста. В три обхвата некоторые. Как на сказочных картинках. Евгения все восхищалась и чуть не падала навзничь, пытаясь разглядеть верхушки. И пару раз грохнулась таки – на пьяную голову нечего по лесу шататься.
Он подхватил ее руку, и рука Евгении была сильной и крепкой. Вот тебе и городская барышня! Да и сама Евгения оказалась такой… такой… В общем, Рома слов не находил. Он плохо представлял себе богатых дамочек. Ему казалось, что богатые дамочки – этакие фри-фри, с длинными ногтями и тяжелыми серьгами в ушах. А Евгения ступала уверенно по земле, и тело ее литое волновало воображение, отчего в башке Ромкиной даже мысли путались, и язык к небу приставал. Но он не смел раскрывать рот: думать надо, кто она, а кто Ромка.
- Я совсем пьяная, Ромка! – просто и так доверительно вдруг бухнула она, - я ужасно пьяна. Веди меня домой.
И Ромка вел, стараясь, чтобы без вина одеревеневшие ноги его шагали, как следует. Вдруг Евгения Васильевна еще подумает чего и испугается – один на один в тайге с мужиком, тихий ужас просто!
В «шале» было ужасно жарко. И пока Ромка бегал в подвал за очередной бутылкой, Евгению вырвало, как простую девку, ради дискотечного куража перебравшую за клубом бормотухи - на потеху подружкам.
Пришлось саму отмывать, дрожащими пальцами касаясь упругой, молодой кожи. И это для Ромки стало настоящей пыткой. Он краснел, бледнел и боялся дышать. Но пытка закончилась, Рома уложил девушку в кровать, и отошел душой, пока оттирал ковер. Это было проще. Подумаешь, беда какая. Лишь бы не видеть хозяйку. Не думать о ней всяко-разно… Вот, материть разве что, как пьянчугу распоследнего, и легче станет.
Утром она проснулась, вытащила из сумки здоровенный телефон и позвонила кому-то.
- Я уезжаю, Рома. Я вчера набралась, как… как папаша мой, царство ему небесное, тот еще скот был… Я сильно бушевала?
- Нет. Не бушевали.
- Хорошо, - Евгения взглянула Ромке прямо в душу какими-то побитыми и измученными глазами, - не обращай внимания. Дела, знаешь ли, дурные пошли. Я, наверное, опять прибуду. Разгребусь со всем этим… го*ном, и вернусь. Потерпеть придется тебе мое присутствие.
Когда на площадке от винтов завихрились опавшие листья и хвоя, Евгения, вскочив на подножку, крикнула:
- Лови зайцев!
Рома смотрел вслед удаляющейся механической стрекозе и с дрожью в сердце понял – влюбился. И от этой мысли ему вдруг так муторно стало, тошно. Ни к чему Роме такая любовь, глупая, ненужная любовь – сплошное мучение.
***
Рома ждал ее так… Так ждал… У него в голове звучала детская песенка:
- Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете…
Чтобы тоска не сожрала заживо, Рома надевал лыжи, ужасно неудобные, щегольские, цеплялись они на такие же щегольские ботинки, совершенно не подходящие для зимней охоты. Рома ругал себя за то, что летом не сообразил себе охотничьи лыжи. Он умел, он знал, как делать их. Кропотливая работа, требующая сноровки. И где была у Ромки голова?
Так и шлепал охотник-рыбак по сугробам и снежным наметам километр за километром, отпыхиваясь от раздражения. И собаку не завел – худо без собаки. Тяжко. Была бы собака, не так тоскливо было бы… Она лежала бы в ногах и поводила точеными ушами, прислушиваясь к завыванию вьюги за окошком.
Нет. Он не заблудился. Но чувствовал – далеко, ой как далеко забрёл от дома. Трещал лютый мороз, солнце, будто на шпажки наколотое, застыло над макушками елей. И вдруг стремительно ухнуло в яму, выкупавшись перед этим в малиновом сиропе. А у Ромы, кроме спичек и краюхи замороженного хлеба – ничего в карманах. Неужели придется заночевать в лесу?
А места подозрительно знакомые. Вот развилка, похожая на изгиб ущелья… Вот впадина реки, засыпанной снегом… Вот поваленное богатырское дерево – под ним спит глубокий омут, в котором Рома когда-то пытался выудить древнего сома. Кишка тонка у Ромы – сом вильнул великанским хвостом и ушел в сонные глубины погибельной ямы.
А… так вот же оно, озерцо зеркальным блюдечком, вот они, круглые очертания, вот она… О Господи, слава тебе Боже, землянка. Рома зацепился метким глазом за холмик, пробрался к нему, руками разрывал снег, в поисках низенького притвора…
Чудо чудное, диво дивное. Роман расхохотался: вот так да! Думал, его в ссылку услали, навеки запаяли среди тайги. А выход – туточки! Его заимка стоит себе, и не питюкает, целехонькая! И дров у Ромы запас, и котелок, и продукты припрятаны, и сухарики настоящие, ржаные, и консерва в железном, крашеном в зеленый цвет, ящичке!
Вот так пир был! Вот так веселье! Даже выпить от радости захотелось! Рома знатно поужинал и согрелся. Словно дома побывал! Можно было и до дома рвануть, да куда Рома пойдет, на ночь глядя? Лучше подумает, да в землянке переночует, а утром на своих собственных широченных лыжах и сиганет в деревню. По снегу, да в надежной справе ходу – часов пять. Хоть матушку повидать!
Дремота обняла, слепила веки. Ночь тихая, звонкая от мороза – старую лыжню, дай Бог, не занесет. Это же сколько километров Рома сегодня пробежал? Вот его зимовье – до деревни отсюда километров шестьдесят. А до барской дачи сколько примерно? Выскочил он в девять утра, стемнело уже в четыре вечера. Это сколько будет в уме? А если на версты помножить? Вот задача… Вот дурень – лучше бы не трактор, а «Буран» купил!
***
Не пошел с утра Роман в деревню. Ему все чудился, мерещился треск вертолетный. Наваждение какое-то. А если вернется Евгения? А если его там нет? А вдруг, и правда, зеки беглые, пока он в родном зимовье прохлаждается, в дом забрались, курочат там все? А вдруг их много? А Женька – одна, ну, с управляющим этим… Толку от него...
Летел Рома по старым следам не хуже Бурана! Летел, но краем глаза примечал: где дерево заметное, где повороточку крутую, где булыжник ростом с двухэтажный дом – не желал терять заветную землянку!
За зиму так и не побывал там – боялся оставить пост. Чистил снег на площадке до зеленой травы, оголяя ее, беззащитную и нежную. Разметывал от комьев ледяных дорожку к форсистой двери коттеджа, и до чего широкая эта дорожка получалась, что, увидь ее Ромкин армейский сержант, непременно бы присвистнул:
- Сила есть, ума не надо!
***
Евгения прилетела лишь через три месяца, к весне, выдавшейся суровой, ледяной, хмурной. Ему хотелось прыгать и скакать, как маленькому щенку, громко тявкать и переворачиваться на пузо. Но увидев лицо Евгении, играться и скакать расхотелось. Она была бледна, и крупные черты ее прекрасного чела обострились. Под запавшими глазами – круги.
- Дома тепло, я надеюсь? – отрывисто спросила она.
- Да, Евгения Васильевна, я топил каждый день.
Она впилась сухим взглядом в его глуповатую физиономию.
- А не надо быть таким расточительным! Подумать об экономии следует! – быстрым шагом Евгения двинулась по расчищенной от снега дорожке, кутаясь в куцую шубку.
Ромка совсем растерялся: топить камин-то, нет? Или подождать распоряжений? Наверное, плохо дела у Женеч… хозяйки, раз он выговаривает насчет экономии. Вон, с лица спала даже!
- Натопи камин, Рома, пожарче, - мягким голосом попросила Евгения.
- Мяса пожарить, Евгения Васильевна? – спросил Рома.
- Не надо. Лучше принеси вина. Не до мяса сейчас.
Он старался двигаться тенью, призраком, лишь бы не тревожить свою убитую горем королеву. Что произошло? Почему она такая мрачная?
Она сама сказала ему об этом через некоторое время.
- Присядь, пожалуйста. Выпей со мной, - Евгения задержала дыхание и подождала пока Рома неумело откупоривал бутылку, - наливай в два бокала. Выпей со мной, Ромка, за помин души Вениамина Петровича Гуляева, мужа моего, жестоко убиенного в бандитской перестрелке!
Она как-то лихо заломила голову и опустошила бокал. Вытерла губы и потребовала еще. Рома, не любивший никакого алкоголя, с трудом осилив свою порцию, снова наполнил склянки. До краев.
Бутылка закончилась очень быстро. Оба опьянели. И охмелевшая Евгения, размякла сразу, позволив себе пролиться горькими, бабьими слезами:
- Ой, что делается-то! Ой, совсем одна я осталась! Куда мне, бедной головушке, приклониться…
Она плакала долго, и Рома смотрел на нее, не отрываясь. Такую Женю ему до слез стало жаль, но мысли туго ворочались в голове, отравленной вином, и Рома сидел истуканом, лишь глаза, влюбленные, сочувствующие, собачьи – выдавали его с головой.
Он не выдержал, погладил несчастную женщину по волосам, и тут же отдёрнул руку. Густо покраснев, унес пустую бутылку в урну. Открыл холодильник – разделанная зайчатина была заморожена и холодна, как ледышка. Но ведь Женю нужно было чем-то покормить – еда всегда успокаивает и согревает, да и вино проклятое душит, не дает человека с ума свести.
Нашел бекон, кинул его на сковороду, и залил яйцами. Хоть какая-то пища. Разогрел в микроволновке замороженный хлеб (вот додумались), налил в стакан сок и побежал с подносом к своей тоскующей королеве.
- Надо поесть, Евгения Васильевна!
Та мотала головой. Не хотела.
- Надо поесть! – упрямо повторил он и, брякнув доску со сковородой на роскошный стол, подал девушке… ложку и стакан с томатным соком. Она, всхлипывая, начала есть.
- Ромка, а еды в доме много? – вдруг спросила она.
- До следующей осени хватит.
- Это хорошо. Нам придётся задержаться здесь. Ты не бойся. У меня есть деньги. Я заплачу. Я умная. Я придумала дивную заначку. Там хватит на всю жизнь. Я знала, что все так закончится. Я даже подворовывала у Веньки. Он и не заметил! А я молодец. Нас тут не найдут. А если и найдут, то…
Она вдруг замолчала, но потом, жаркими сухими глазами, одними губами спросила:
- Нас ведь, правда, не найдут? Глушь… Я специально искала глушь. Я здесь клад храню. Ты знаешь?
Рома ничего не знал. И знать не хотел. Какое ему дело до чужого клада? Есть Женя, и Женя здесь надолго, а, может, навсегда. Тьфу на эти клады. Вот он главный клад, перед ним, недоступный, желанный, инопланетный… Рома не знал, какими словами называют того, кого любят. Да и нужны ли слова?
***
Женя ощупывала мысленно нехитрую душу Ромкину. Простак, дурачок, дундук. Такой и нужен ей, добрый, чистый, алчными желаниями не томимый. Таких сейчас – днем с огнем… Они не заметны, они слабы, и вовсе – не герои Женькиных тайных грез. Но вот смотрит недотепа Ромка прямо в глаза, моргнуть боится: разденься сейчас Женька догола – не притронется. Вспыхнет от обиды и убежит. Честный. Честного ей и надо – дело серьезное!
Автор: Анна Лебедева
