В феврале в России отмечается два «научных праздника» – День российской науки (8 февраля) и День женщин и девочек в науке (11 февраля), – и 03 марта Всемирный день писателя. О природе науки, влиянии гендера на ученого, природной склонности к науке, русской литературе и межкультурном взаимодействии беседуем со Светланой Всеволодовной Шешуновой – доктором филологических наук, профессором кафедры лингвистики, писателем.
– Светлана Всеволодовна, 8 февраля ежегодно отмечается день российской науки. Как вы относитесь к этому празднику?
– Я рада этому празднику. Основание Академии наук 8 февраля (по новому стилю) 1724 года – одно из славных дел Петра. Петр Первый – один из моих любимых исторических деятелей. День российской науки соединяет нас с его эпохой. И, разумеется, не только с ней, но и со всей славной трехсотлетней историей науки российской, с того дня о себе заявившей. Такую преемственность могу только приветствовать.
Однако может ли наука быть чисто российской (как и немецкой, болгарской, японской и т. д.)? Любое новое исследование, каким бы новаторским оно ни было, строится на фундаменте, созданном учеными предыдущих поколений, в том числе и учеными других стран; первые камни этого фундамента заложены еще в античной Греции. Вряд ли будет преувеличением сказать, что большинство терминов в любой научной дисциплине – иноязычного происхождения. И в этом ничего постыдного для нашей науки нет.
Моя родная и любимая Дубна уже почти семьдесят лет являет пример сотрудничества ученых разных стран. На этом примере легко показать и то, какую ценность имеет отечественная наука для всего человечества, и то, как важна включенность в мировой контекст для нее самой. Так что день российской науки, отмечаемый нами 8 февраля, – это, по большому счету, праздник науки как таковой, науки как прекрасного вида человеческой деятельности, сближающей разные народы.
– В 2015 году ООН учредил отдельный праздник, и 11 февраля в мире отмечают Международный день женщин в науке. Женщина в науку вносит какой-то особый, отличный вклад?
– Признаться, я не вижу каких-то гендерных отличий, когда мы говорим о вкладе ученых в науку. В чем была женственность вклада Мари Кюри в изучение радиоактивности по сравнению с вкладом ее мужа Пьера? Если бы Пьер Кюри работал не с коллегой-женой, а с коллегой-другом (мужчиной), его открытие изменилось бы? Не думаю.
Приведу также пример из истории лингвистики. Анна Вежбицкая ввела новый способ описания значений слов – метод семантических примитивов. Мог ли предложить этот метод кто-то из лингвистов-мужчин? Конечно, мог, и суть метода (а соответственно, и данного вклада в науку) при этом не изменилась бы.
Научное знание, как известно, объективно. Если художественное творчество неотделимо от личности своего творца и несет на себе ее отпечаток, то научное исследование – творчество совсем иного рода. Позволю себе предположить, что личные особенности ученого (в том числе и гендерные) могут влиять, например, на ритм работы, но не на полученное в итоге этой работы новое научное знание.
Из резолюции ООН следует, что Международный день женщин и девочек в науке (International Day of Women and Girls in Science) введен для содействия гендерному равенству. Однако существует ли Международный день мужчин и мальчиков в науке? Если нет, то где же равенство?
В наши дни ученые-мужчины и ученые-женщины работают плечом к плечу, делают общее дело. Мне кажется, что справедливо было бы не противопоставлять их друг другу, а праздновать единый день науки для всех. Это больше соответствует моим представлениям о равенстве.
– Как происходит понимание человеком, что он человек науки? Можно ли это воспитать, привить ребенку?
– В какой степени личность ребенка, в том числе его склонность к научным занятиям, определяется воспитанием – это вопрос непростой.
С одной стороны, интерес к науке может возникнуть в том возрасте, когда ребенку важен пример родителей. Если он видит, что родители наукой интересуются (даже если сами они не ученые), что этот интерес делает их жизнь ярче, приносит им радость, он, скорое всего, захочет как-то себя в науке попробовать. Эти пробы могут так и остаться достоянием детства, и ребенок, повзрослев, выберет иной путь. Но все же нередко мы видим, что дети ученых, увлеченные примером родителей, тоже становятся учеными. Ирен Кюри стала первым Нобелевским лауреатом, чьи родители тоже были Нобелевскими лауреатами, оба ее ребенка от брака с Фредериком Жолио тоже стали учеными, оба сына Николая Николаевича Боголюбова так же стали физиками и т. д.
С другой стороны, множество великих ученых провели детство среди людей, далеких от науки. Никто не прививал интерес к научным занятиям ни Ньютону, ни Ломоносову – напротив, этот интерес пробил себе дорогу вопреки желаниям родителей.
Как же происходит понимание человеком, что он человек науки? Наверное, примерно так же, как приходит к человеку понимание, что он хочет быть художником или, например, кондитером. Кто-то в детстве или юности обнаруживает, что из всех занятий ему больше всего нравится музыка – он становится музыкантом или композитором. А кто-то осознает, что ему больше всего нравится узнавать, как устроен окружающий мир – и он, наверное, становится ученым. Но как рождаются у человека именно такие, а не другие потребности, я гадать не берусь.
Мне в детстве хотелось стать биологом, работать на какой-нибудь биологической станции. Почему? Не знаю. Никто во мне влечение к биологии специально не воспитывал. В последнем классе школы возобладал интерес к литературе, и я решила поступать на филфак. Но когда теперь читаю о том, как ученые ОИЯИ исследуют мхи и по ним определяют, где и чем загрязнен воздух, вспоминаю свою первую «научную любовь». И невольно вздыхаю: жаль, что нельзя быть биологом и филологом одновременно.
– Какова ваша миссия как Человека науки?
– Я гуманитарий, то есть работаю в области наук, непосредственно связанных с общением людей. Естественно, мне хотелось бы с помощью моих исследований внести какой-то вклад в гармонизацию этого общения. Так, меня интересует взаимодействие людей разных культур, людей с разными национальными картинами мира. Последние пятнадцать лет я изучаю отражение истории англо-русских взаимоотношений в литературе обеих стран. В художественных текстах нередко воплощаются те или иные стереотипы восприятия друг друга жителями наших стран, и я по мере своих возможностей раскрываю соотношение этих стереотипов с исторической реальностью.
Но, пожалуй, главную свою миссию я сейчас вижу в том, чтобы развивать научное мышление у своих студентов. Пусть немногие из них после университета останутся работать в науке, даже самый скромный опыт самостоятельных научных исследований многое, по моему убеждению, даст им для развития личности, а значит, и для всей их будущей жизни. Привычка сопоставлять разные источники информации и проверять их соответствие фактам, привычка избегать голословных утверждений и строить свое мнение на рациональных аргументах – это очень и очень полезные навыки, которые пригодятся везде.
И, разумеется, я вижу свою миссию в том, чтобы передать студентам осознание языка как замечательного богатства, которое досталось нам в наследство и которым мы призваны достойно владеть.
– И вопрос по теме вашей докторской диссертации, – национальный образ мира в русской литературе сильно трансформируется в XXI веке? Если да, то в какую сторону?
– На этот вопрос отвечать пока рано – XXI век еще слишком молод. Кто знает, как он в дальнейшем себя покажет? Одно могу сказать с уверенностью: национальный образ мира в литературе (в русской, в английской, в любой) определяется особенностями соответствующего языка. Мне представляется убедительной гипотеза Сепира–Уорфа, согласно которой именно структура языка определяет мышление и способ познания реальности. Поэтому люди, говорящие на разных языках, по-разному воспринимают мир. Это разность не отражается в словарях: в любом русско-английском словаре слова «счастье» и happiness будут указаны как эквиваленты, однако в соответствующих языках за ними стоят вовсе не одинаковые представления о внутреннем состоянии человека.
Естественно, эта разность образов мира не абсолютна и выявляется лишь на фоне универсальных факторов, которые тоже не стоит недооценивать. Я уже говорила выше об универсальности научного знания, которая проявляется и в языковых особенностях научных текстов. В таких текстах национальный образ мира представлен минимально, если о нем вообще можно говорить применительно к этому материалу. Другое дело – обыденная картина мира, которая воплощается, например, во фразеологии или в поговорках. А в художественной литературе своеобразие и богатство национального языка проявляется наиболее полно, поэтому и национальный образ мира выражен с максимально возможной определенностью.
Итак, трансформация национального образа мира в литературе определяется трансформацией языка. Изменяется ли русский язык? Конечно, как и все живое. К тому же следует учесть, что наш литературный язык еще очень молод. Он сформировался в эпоху Пушкина и при его личном участии. Соответственно, и о сформировавшемся национальном образе мира в нашей литературе нет смысла говорить раньше этой эпохи. Разумеется, он будет развиваться, но в какую сторону – увидим.
В любом случае, это развитие определяется не политическими или социальными обстоятельствами (или не столько ими). Трудно представить себе более резкие и радикальные общественные перемены, чем те, которые пережила Россия в ХХ веке; однако национальный образ мира в русской литературе, по моим наблюдениям, в течение этого столетия особых изменений не претерпел. Возможно, в XXI веке будет иначе, но гадать об этом – значит выходить за пределы научного дискурса.
Текст: Сона Бунина, фото: Светлана Зорина