На роль четвертого восточнославянского языка претендует речь карпатских русин, полещуков и поморов. Но язык это диалект с армией и флотом...
Теперь представьте, что сейчас 1920 год и вы профессор Казанского Университета. И конкретнее: вы Николай Иосифович Воробьев, а на основе ваших научных трудов устанавливаются границы в сельской местности и куется национальный миф.
А мир у вас не совсем наш. Это мир альтернативной истории. И история эта маленько напоминает мир из этой статьи: https://dzen.ru/a/YXvM9da-fDkiqq5I
Но с той лишь разницей, что освоением Дальнего Востока был одержим не Николай Второй, а Николай Первый. Дальний Восток был местом, куда вполне официально и легально предлагалось пройти всем, кто из искренних побуждений хотел сломать или эволюционно развить старые порядки в новые. Все эксперименты на новом месте удавались, но в результате по Уральским горам прошла граница двух миров, позаметнее государственной: за Уралом строили капитализм более бурно, чем на Диком Западе Штатов, а в исконных русских областях все архаичное вцепилось когтями намертво, терпя только железные дороги с востока на запад, так нужные дальневосточникам и тоже развитым западным регионам.
В этом мире крепостное право отменили еще только в 1881, и то, "ничего не трещало", а вот за Уралом сформировался мощный капитал, который начал испытывать кадровый голод (сибирские крестьяне и амурские фермеры были богатые мелкие собственники, и прийти в город пролетариатом было неоткуда), но так как то была одна страна со свободным движением капитала, он рванул открывать производства в пространстве, где были кадры и логистические пути - огромные запасы лично свободных государственных крестьян. Так капитализм пришел на Волгу и Вятку раньше, чем в Центральную Россию на 20 лет, чего хватило, чтобы запустить урбанизационный процесс среди "инородцев" и русских вятчан раньше, чем остального русского населения. К 1905 в Казани жили те же 200 тысяч, да только в основном татары, чуваши, черемисы, а из русских - жители Вятки и Симбирской губернии. На основании общего социального положения они солидаризировались друг с другом сильнее, чем по национальному признаку.
Но к 1914 и в Европейской части процессы догнали и выровнялись с остальной частью и "историей реального мира". Только социальные вопросы стояли острее. Поэтому Первая мировая война была совершенно также ударила по ногам глиняного колосса, такой же произошел раскол, точно также возникла РДСРП(б).
А дальше интересно: сибирским зажиточным жителям им нечего было предложить. И белое движение там имело слишком сильный оплот. Жителям Поволжья и Вятки то, что было актуальнее народу западнее - тоже казалось уже чем-то радикальным. Западные окраины отвалились в буржуазные национальные государства. Национальная политика большевиков предполагала создание республик в Поволжье, а стратегическое и военное положение, а также экономика - чтобы между красной европейской частью и белой сибирской существовало образование на территории бывших Казанской, Симбирской, Уфимской и Вятской губерний, экономически состоявшееся и как бы препятствующее красной и белой части непосредственно перейти в наступление друг на друга. Но для этой задачи надо было маленько наплевать на этнические границы...
В общем, к профессору Воробьеву местная эсеровская власть (да, должна же где-то была быть эсеровская власть в качестве верховной, к ней во многом тяготели национальности Поволжья, а то только в Грузии меньшевики, что такое) пришла за научным обоснованием: "нам надо так, чтобы вот тут были как бы не русские":
В общем, профессору пришлось не сильно много пофантазировать.. Начал он с того, что еще в старейших документах 16 века отметил, что при описании перемещенного в Казань русского населения первых лет после покорения Казанского ханства жителей Вятки отмечают особо. 20 лет ускоренной солидаризации вятских трудящихся с "инородцами" тоже свое дело сделали. Но для отдельного народа нужен отдельный язык. Сможет ли профессор выделить вятский говор в отдельный восточнославянский язык (в том мире - пятый, потому что русинский язык в Чехословакии в том мире успешно выделился в четвертый)?
Язык южных вятчан старшего поколения, конечно, и в реальном мире было сложно понять человеку извне всего лет 30 назад (мой друг, у кого бабушка родом оттуда, считал, что язык таким образом смешан с марийским), но сделать из него отдельный язык с одним только другим словарным запасом было тяжело. Пришлось подтянуть тяжелую артиллерию - отдельный алфавит и грамматику.
Алфавит и фонетика
В вятских говорах различали (овошши) ш и (машина) щ, (дрожжи) ж и (мужик) җ, и последнюю букву собственно и ввели (а в реальном мире ее изобрели только в конце 1930х для татарского).
Зато оказалось, что и вятские говоры делятся на те, где ц произносится как ч (видимо, как на новгородской прародине) и те, где ч произносится как ц (развитие этой черты). А фонемы при этом не различаются. Для них была введена единая буква џ, а ч и ц с позором были выгнаны из алфавита.
ѣ в вятских говорах тоже разложилась как и во всех славянских, но особой алфавитной проблемы это не представляло, так как для всех новых звуков буквы тоже были. И да, для вятских, как и украинцев, была подсказка с "где ее писать" в литературном русском, основанная на том, что в родном говоре, слово отличалось в произношении от русского. Например, "веник" - "виник" (похоже на сдвиг буквы ѣ в украинском), "сделано" - "сдиелано" (похоже на сербскохорватский иекавский диалект), а в конце слова ѣ звучало е как в русском.
Разумеется, в орфографии были сделаны все изменения, направленные подчеркнуть расхождения местного произношения с московским, что выразилось вот в такой форме записи: знает - знат, голубь - голуп, помер - помёр, пятеро - петеро, власть - влась.
Получившаяся запись языка выглядела самобытно, но все равно, сравнивая, например, с белорусской, оставляла ощущение фонетически переданного говора, а не отдельного языка, даже с существенным количеством непонятных "великороссу" местных слов.
Грамматика
Пришлось пускаться в то, чем собиратели вятских выражений обычно не утруждали себя - выявить различия в грамматике. И оказалось, что идеологически тут достаточно, чтобы нарисовать вятчанам отдельность и самость.
Да, тут же выявились живые различия в склонениях существительных, но тут и сам русский язык богат и полон исключений, так что все казалось все равно "примерно про то же" и не выбивалось. Не казалось чем-то из ряда вон и использование кратких прилагательных (сознательны люди).
А вот спряжение глаголов... Дело в том, что изначальное грамматическое богатство времен глаголов не спешило умирать на Вятке. Профессор вспомнил, что существует такое явление - языковые союзы, например Балканский, да и для поволжских языков развивали идею языкового союза, и начал копать в сторону того, нельзя ли "вятский язык" по каким-то критериям вписать в поволжский языковой союз, а его грамматические отличия обосновать тем, что в рамках языковых союзов у людей похожие схемы мышления, которые реализуются в грамматике.
Идея была привлекательна.
Во-первых, он выдвинул идею, что "вятское злоупотребление" частицей "-то", "-от" подчиняется поволжской идее "изафетов", притяжательных суффиксов, и "сын-от" это как татарское "ул-ы", лишнее указание несвойственным грамматическим инструментарием на то, что говорящему важно, что не сын вообще, а вполне конкретный, чей-то. От этой идеи было совсем недалеко до отождествления вятского "то" с болгарскими артиклями, но с развитием этой идеи вовремя остановились.
Во-вторых, он выявил, что в вятских говорах куда чаще используются причастные обороты в качестве сказумого (он выпимши), что сопоставляется с татарским и марийским неопределенным прошедшим временем (тоже способным сформировать причастие), а также распространность деепричастных оборотов (лег не раздефши, сел за стол не умыфши) - то, на чем держится выразительность глаголов в татарском и марийском языке. Влиянию языкового союза он приписывал и сохранность форм с плюсквампрефектом - "Аркаша был приезжал в отпуск, он здись и родился был", указывая на схожесть с татарским давнопрошедшим временем. Что интересно, до указания на эту деталь, сами носители уже было потеряли эту особенность языка, но благодаря "подсвечиванию" и введению ее в школах на "родной речи", стали использовать чаще и порой не к месту
Лексикон
А вот своими словечками вятчане щеголяли и без профессора, и вполне гордились им (и в реальном мире гордятся, составляют словари, а вот о поприще изучения грамматики не помышляют). Хоть и намекали товарищи заказчики, что желательно выявить в языке побольше тюркизмов и черемисизмов, оказалось, что особо похватсть нечем - ну, "томаша", ну "албаста", видимо "артачиться". А так, оказалось, что во многом отдельные слова - сохранившиеся как на периферии более ранние, вытесненные в центре. Забавным получалось, что многие слова совпадали таковыми из западных восточнославянских языков: "зараз" вместо "сейчас", "могутный" - "мощный", и т.п.
С внедрением отдельного языка всплыла неожиданная проблема: были и довольные, страдавшие от того, что их живой язык пролезал всячески на письме, мгновенно терявшие "ярлыки" неучей и неграмотных. Но и всячески хоть сколько-нибудь активный элемент, включая правящий партийный эсеровский восприняли новую норму как покушение на их "отвоеванное положение": дескать, грамотный письменный русский язык, да еще в дореволюционной орфографии был доказательством того, что освоивший его достаточно "могутный" к насилию над собой. Лишаться такого маркера цветовой дифференциации штанов на местах было жалко, однако эсеровская диктатура, вбив себе что-то в голову, была неуступчива, как и "большевистская", как и колчаковская, как и "лимтрофские". В общем, профессор уже пожалел, что ввязался, когда по результатам несогласия с его результатами начались вполне себе репрессии.
А дальше этот альтернативный мир растворяется. Ведь легко себе представить, что этот язык "кодифицировали" в приступе коренизации, а потом "зажали" во время обратной "волны". Но в этом мире все должно было бы быть слишком по-другому, и совершенно непонятно, как небольшой славянский язык функционировал в системе, где на ролях первой скрипки были бы тюркские и финно-угорские языки (с многоязычной столицей, где крепки позиции настоящего русского) и между двумя враждебными системами, говорящими на одном языке, и от которых эта "самость" должна была ограждать новосконструированный народ. Если аналоги попыток создания такого были, то аналогов какого-то развития такого в мире мне подыскать не удалось.
