Продолжаем разговор о "Преступлении и наказании". В предыдущих частях мы поговорили об основных особенностях городского пространства романа. Теперь наступило время самого сложного - "что хотел сказать автор?". В попытках ответить на этом вопрос написаны уже сотни книг, но мы не будем ставить себе глобальной цели, а просто порассуждаем.
И для начала я хотела бы кратко описать два наиболее типичных подхода к толкованию романа. И первым станет классическая работа М.М.Бахтина “Проблемы поэтики Достоевского”. В этой небольшой книге М.М.Бахтин представил взгляд на основные черты всего творчества Достоевского.
Какими он видит героев его романов?
Бахтин отталкивается от наблюдения, что большинство критиков воспринимают героев Достоевского как самостоятельных субъектов-идеологов. Они спорят не с автором, как это обычно бывает, а напрямую с героями, всерьёз обсуждают их позиции, как если бы те были реальными людьми. Бахтин называет такой тип романа полифоническим.
Полифония - множественность самостоятельных, неслиянных голосов. То есть мы наблюдаем не разные судьбы в мире единого авторского сознания, где сразу понятно, кто высказывает близкую автору точку зрения, а с кем он не согласен, но равноправные сознания с их мирами и представлениями. Слово каждого героя о себе и своём видении мира равноценно. У каждого из них своя правда.
Эти самостоятельные герои даны не в процессе становления, не во времени, а в пространстве, то есть в короткий момент взаимодействия с другими. Как в драме, а не в эпосе. У героев Достоевского минимум прошлого, нет подробных биографий. Акцент сделан только на тех фактах, которые не прожиты ими, то есть актуальны в момент действия: непрощённая обида, преступление, неискуплённый грех.
Мы не наблюдаем, как их идеи зреют. Вспомним Раскольникова: мы почти ничего не знаем о том, в каких условиях и почему он писал свою статью, как эта мысль зарождалась и развивалась. Герои-идеологи появляются в романе уже готовыми к столкновению с другими.
Как происходят эти столкновения?
Центральный элемент романов Достоевского - диалог. Герои высказывают себя в общении друг с другом. Не зря Порфирий Петрович идёт не “по форме” допроса, как он говорит, а через диалог. Даже внутренние монологи чаще построены как спор с отсутствующими собеседниками. Прекрасный пример - размышления Раскольникова после получения письма от матери в самом начале романа. Здесь, как в полилоге, уже сталкиваются точки зрения его, матери, сестры, Сони, Мармеладова как независимые реплики отдельных личностей. Они уже спорят, хотя "вживую" ещё не встретились.
Дополняется это ироническими интонациями от Раскольникова, иногда обращёнными к самому себе во втором лице. Сам монолог довольно длинный, но для примера приведу два фрагмента:
Потому что это дело очевидное, -- бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно торжествуя заранее успех своего решения. -- Нет, мамаша, нет, Дуня, не обмануть меня вам!.. И еще извиняются, что моего совета не попросили и без меня дело решили! Еще бы! Думают, что теперь уж и разорвать нельзя; а посмотрим, льзя или нельзя! Отговорка-то какая капитальная: "уж такой, дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек, что и жениться-то иначе не может, как на почтовых, чуть не на железной дороге". Нет, Дунечка, всё вижу и знаю, о чем ты со мной много-то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжело всходить.
----
Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компанионом сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого первенца хотя бы и такою дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкина жребия, пожалуй что, не откажемся! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным?
По этой же причине у Достоевского много героев-двойников - так легче показать внутренние противоречия характера, вывести их вовне и столкнуть в диалоге. Здесь можно вспомнить пары Раскольников-Свидригайлов, Иван Карамазов-Чёрт, Ставрогин-Верховенский и так далее.
Достоевский не любил заканчивать романы в традиционном смысле: в таком случае приходилось завершать диалоги и приходить к какому-то финальному слову. Полифонический роман не может быть завершён, поэтому его окончания выглядят для многих условными, искусственными. Полифонически, считает Бахтин, закончились только "Братья Карамазовы", так как роман на самом деле не завершён.
Другая задача героев Достоевского - погрузиться в самопознание, понять что-то о себе. Для этого нужны испытания и провокации, ситуации, выбивающие из привычных условий. Это заставляет героя анализировать себя, отрефлексировать свои поступки. Так Раскольников от своей идеи о двух разрядах людей переходит к главному вопросу: а где моё место в этой системе?
Но этот анализ должен быть обращён только на себя. Герои Достоевского всячески сопротивляются попыткам других сказать о себе последнее слово. Часто мы можем заметить, что они действуют нелогично, намеренно, во вред себе, только чтобы сделать не то, что предугадали о них другие. Угадать другого - значит оскорбить, нарушить его право на субъектность, превратить в объект изучения.
Лучший пример этого поведения можно найти в более раннем романе "Бедные люди". Главный герой, Макар Девушкин, возмущён после прочтения "Шинели". Он чувствует родство с Акакием Акакиевичем, поэтому оскорблён тем, что практически он сам стал объектом чужого познания:
Так после этого и жить себе смирно нельзя, в уголочке своем, -- каков уж он там ни есть, -- жить воды не замутя, по пословице, никого не трогая, зная страх божий да себя самого, чтобы и тебя не затронули, чтобы и в твою конуру не пробрались да не подсмотрели -- что, дескать, как ты себе там по-домашнему, что вот есть ли, например, у тебя жилетка хорошая, водится ли у тебя что следует из нижнего платья; есть ли сапоги, да и чем подбиты они; что ешь, что пьешь, что переписываешь?.. <...>Конечно, правда, иногда сошьешь себе что-нибудь новое, -- радуешься, не спишь, а радуешься, сапоги новые, например, с таким сладострастием надеваешь -- это правда, я ощущал, потому что приятно видеть свою ногу в тонком щегольском сапоге, -- это верно описано! <...>
И для чего же такое писать? И для чего оно нужно? Что мне за это шинель кто-нибудь из читателей сделает, что ли? Сапоги, что ли, новые купит? Нет, Варенька, прочтет да еще продолжения потребует. Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать -- куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, всё напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на улицу нельзя показаться будет; ведь тут это всё так доказано, что нашего брата по одной походке узнаешь теперь. Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился, что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после того пункта, как ему бумажки на голову сыпали: что вот, дескать, при всем этом он был добродетелен, хороший гражданин, такого обхождения от своих товарищей не заслуживал, послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не желал, верил в бога и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременно умер) -- оплаканный. А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробнее об его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил чином и дал бы хороший оклад жалованья, так что, видите ли, как бы это было: зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы, и канцеляристы-товарищи все бы ни с чем и остались. Я бы, например, так сделал; а то что тут у него особенного, что у него тут хорошего?
Его жизнь была слишком угадана Гоголем. В ней не может быть счастливого конца, как в сказке, но другой не имеет права об этом говорить.
Главный пафос творчества Достоевского, по Бахтину - борьба с овеществлением человека.
Вторая часть книги посвящена обзору жанровых связей романа Достоевского. Говорить об этом одновременно коротко и понятно невозможно, поэтому на сегодня эту тему мы опустим и на этом закончим с Бахтиным. Подытожим, что центральной идеей романов Достоевского он считает процесс познания героем самого себя через диалог с другими, а также столкновение и испытание идей.
Следующая часть:
Ссылка на предыдущие части:
