Вопрос №20
Г. Уэллс, роман «Чудесное посещение» (1895)
В чём мораль короткого и печального посещения ангелом земли?
#новыйгод #викторина #подарки #LiterMort #БугаёваНН #ГербертУэллс #фантастика #фэнтези
Фантастика Герберта Уэллса — это проза с глубоким и невесёлым смыслом, однако завёрнутая в яркий фантик фантастического. Уэллс был очевидно умён.
Что примечательно в истории 29-летнего Герберта Уэллса об ангеле (The Wonderful Visit, 1895)?
— Сперва ангела принимают за чёрную и страшную птицу: «А Странная Птица кружила над ним — большая, больше его самого, с широченным разворотом крыльев и, как ему представилось, черная. Он завопил и уже подумал, что тут ему и конец.» [Здесь и далее: Пер. - Н.Вольпина]
Это значит, что при столкновении с прекрасным (а ангел у Уэллса прекрасен) человек не всегда может распознать это прекрасное. Человек пуглив, труслив, малодушен, духовно подслеповат.
— Встреча с ангелом, кружившим над головой, стала для человечишки катарсисом: очищением через страдание. («Но с этой ночи он стал другим человеком: бросил пить и перестал обманывать казну, продавая без патента серебряные побрякушки.»)
Вывод: человек, живя земной жизнью, забывает о небесном, и в нём прорастает «семя зла» — воровство, ложь, пьянство. Любое напоминание небес о том, что они существуют, отрезвляет.
— У Уэллса портретная художественная деталь — это ноги ангела: «ноги птицы, голенастые длинные ноги, были розовы и голы - точно нагое тело, а туловище белое в крапинку».Сравнение — точно нагое тело. Цветопись: розовы; белое в крапинку.
Вывод: ангел по-человечески беззащитен, наг. Мысль о неуязвимости небесного — иллюзия. Даже небеснейшие из вещей хрупки, наги для ударов. Комичен контраст между образом огромной чёрной птицы и нежными розовыми ногами, белым в крапинку телом. Это неожиданно и трогательно.
— Важно упоминание книги «Птицы Британии» и то, что трижды «единственная известная в Англии особь представлена в частном собрании преподобного К.Хильера, викария прихода Сиддермортон». Это значит, что трижды этот «преподобный» убивал единственную особь птиц. Он пресекал птичий подвид, чтобы похвастаться и внести своё имя в книгу. Единственная особь — а для викария повод не сохранить, а убить. А святой отец не слишком-то свят. Вывод: это подход возгордившегося человека. Рубить, стрелять, губить. Увидеть редкое и хрупкое — и уничтожить.
— Проблема истинного и мнимого: истинная ценность в жизни, а мнимая — в консервации, в помещении в коллекцию мёртвых экспонатов. Звучит горькая ирония Уэллса: «Если бы не коллекционеры, Англия, можно сказать, была бы полным-полна редких птиц, чудесных бабочек, странных цветков и тысячи интересных вещей. Но коллекционер благополучно предотвращает это, либо все истребляя своей рукой, либо же уплачивая сумасшедшие деньги и тем самым толкая людей низших сословий на истребление всего, что появится необычайного.»
— В повести 33-летнего Александра Степановича Грина «Таинственный лес» (1913) есть идентичная уэллсовской сцена, в которой охотник видит удивительно красивого болотного петушка — и мгновенно хочет убить его. Грин подчеркивает это дикое несоответствие: увидеть что-то прекрасное — и захотеть убить. Разве это не дикость, не абсурд?
«Руки его сами собой взяли ружье, взводя курки. Болотный петушок, выше и крупнее других, поразительно чистого золотого оттенка, пламенно и нежно блестя, вился перед человеком, тревожно бегая по песку. Сияющая тревога его движений заразила и остальных: птицы, непугливые по натуре, рассеялись, часть взбежала по маленькому косогору; крик их, похожий на звонкое, отрывистое мурлыканье, раздался в траве. Остальные убегали по линии воды. Тушин, с пересохшим от волнения горлом, забыв все на свете, кроме огненного живого пятна, прицелился и выстрелил. Петушки, стремительно и молчаливо взлетев, исчезли, а золотой, поднявшись на воздух, блеснул трепетным солнцем и сел неподалеку в кусты.»
Азарт убивать, как это ни комично, убивает в человеке человеческое. Уэллс и Грин мыслят похоже. Грин говорит: «впечатления и мысли вертелись на оси бессознательного, близкого к голому инстинкту животных». Инстинкт уничтожать, убивать, хватать и тащить.
Гриновский Тушин — коллекционер, как и герои Уэллса. Убивать, хватать и тащить — значит коллекционировать. Тушин не замечает жизни в петушке, для него петушок — это вещь. Это овеществление. Разве нет разницы между живым петушком и «обезображенным трупиком»? Неужели жизнь — это ноль, ничто? Какая абсурдная мысль.
«Внезапное появление человека на расстоянии трех-четырех шагов, видимо, поразило и птицу; неподвижно, вытянув голову с блестящими черными глазами, стояло маленькое золотое видение, смотря на охотника. Тушин видел изгиб каждого пера, коричневую перепонку ног, маленький желтый нарост у клюва. Это продолжалось мгновение. Не отводя глаз, Тушин прицелился, но внезапное представление о крови, смешанной с грязью, удержало его, — выстрел на таком близком расстоянии дал бы лишь обезображенный трупик. «Ну, спасся», — сказал, не двигаясь, Тушин. Чудесная окраска перьев показалась ему теперь еще прекраснее и заманчивее. «Золотой, совсем золотой, — думал он. — Ну, заслужил жизнь, живи».»
«Заслужил жизнь» — говорит гриновский Тушин. У кого заслужил? У Тушина? Тушин — властелин жизни и смерти, судья. Чтобы золотой петушок имел право жить на своем болоте, питаться, летать, рождать новых петушков, он должен заслужить это право — у явившегося на болото Тушина. Права жить у петушка нет от рождения — право ему якобы даёт впервые его увидевший человек.
Существует мнение, что особенно страшны фильмы жанра ужасов, в которых безумцы охотятся на людей, как на дичь. Страшна мысль об овеществлении жизни. Неужели я не ценнее живым, нежели мёртвым? — задаёт себе вопрос человек. Если на двух чашах весов мёртвое и живое, неужели у живого нет никакого, даже минимального преимущества? Неужели жизнь так бесполезна и бессмысленна? Это страшная мысль. И это — обесценивание жизни. А обесценивать жизнь — антигумнно.
«Что это такое? — перебил Ангел.
— Чучело зимородка. Я его убил.
— Убили!
— Видите ли, — начал Викарий, — я увлекаюсь птицами, и я их... гм... коллекционирую. У меня недоставало этой разновидности.
Ангел остановил на нем недоуменный взгляд.
— Такую красивую птицу, — сказал он, содрогнувшись. — Потому что вам так вздумалось! У вас недоставало разновидности!
Минуту он размышлял.
— Вы часто убиваете? — спросил он Викария.»
Очень схож фрагмент, когда и Уэллс, и Грин описывают момент выстрела. У Уэллса: «от неожиданности и по привычке — он нажал курок».
У Грина: «Не удержавшись, Тушин вскинул ружье, курок дал осечку — птица была уже вне выстрела.» «Не удержавшись». Легче выстрелить, чем не выстрелить. Человек — прежде всего разрушитель чужой красоты. Создать красоту «золотого видения» (у Грина) или «роскошного разлива красок крыльев» (у Уэллса) человек не может — ведь люди не создают жизнь, а лишь фиксируют её. Интересно, что разрушительность обозначается термином демонизм. И демонизм человеческой натуры комично контрастирует с ангельской сутью подстреленной красоты.
Грин и Уэллс горько иронизируют над людским демонизмом и овеществлением жизни и красоты. Наш земной мир — это «Край сновидений». Мир иллюзий. Что человек сделает с красивой бабочкой? Убьет. А с красивой птицей? Убьёт. А с красивым ангелом? Убьёт. А если — дальше? С красивым младенцем? Ведь младенцы прекрасны. Царь Ирод их убивал. Значит, охотник у Грина и охотники Уэллса — ироды. Убивать красоту и жизнь ради забавы — поступок ирода.
Так человек умножит боль. Наш мир у Лермонтова — это «мир печали и слёз». У Уэллса — «Край сновидений», «мир боли». Вот почему яркие крылья Ангела на земле становятся серыми, тусклыми. Тускло живём мы, ребята! Это явствует из диалога Ангела с викарием: «— Много её у вас, этой боли, в Краю Сновидений? — Увы, немало, — сказал Викарий.»
Считать свою жизнь явью, а чужую — несущественной фантазией, пустышкой, есть не более чем иллюзия: «Ангелов я всегда мыслил как некое художественное понятие... — Мы точно так же мыслим о людях...» Человек — вполне себе «художественное понятие». А иродов, материальных и вооружённых, гораздо больше. Ироды повсеместны, а вот человек, достойный зваться человеком, — редок. Его бы подстрелить да повесить на стену — как единственную известную особь человека благородного.
Заметьте, у Уэллса не Бог делает жизнь людей такой скверной: они сами. Сами подстреливают, сами рождают боль. Ангел хочет поскорей проснуться. Земное — это тяжкий сон, но есть ли пробужденье? «С этой вашей болью шутки плохи. Хорошо бы поскорей проснуться.»
«Ангел пришел не из какого-нибудь святого места, а из Страны Прекрасных Сновидений.» Прекрасные сновидения контрастируют с земными — с грязью и кровью.
Уэллс призывает нас как бы «проснуться» и заново переосмыслить полюс нормального и ненормального, мифа и реальности, чтобы чуть-чуть приблизиться к истине. «Все навыворот. Людей вы называете реальностью, ангелов — мифом.» Перестать жить во сне и «шмалять» по всему, что блестит. Ценить жизнь, как бы пошло это ни звучало.
Есть пара слов про искусство. Художник более «зряч», через искусство постигает истину: «Художники-сновидцы, те видят подобные вещи более явственно…»
Аристотель чётко сказал: истину можно постигать только разумом. А если разума мало? Вывод печален: туповатый разум никогда не познает истину. А что ещё хуже — скорее подстрелит тех разумных, которые к истине приблизятся.
Уэллс вообще — это англоязычный Гоголь. Он ироничен и фантастичен. И дьявольски умён. Ангельски умён? Его фразы — это незабываемые афоризмы:
«Объяснения — это ошибка, в которую склонен впадать век науки.»
«Обычно считается, что "умереть" хуже, чем "боль" и "голод"... А впрочем, как когда.»
«ОТСТУПЛЕНИЕ ОБ АНГЕЛАХ.»
Голые колени Ангела ужасают лицемерных господ. Стрелять свинцовой пулей в живое они могут, а видеть нежные розовые колени ангела уже не могут. Это обличает мнимые двойные стандарты и двуличие, мнимую порядочность. «Лицо неземной красоты в нимбе каштановых волос и грациозную фигуру, облаченную в шафрановую тунику, едва доходившую до колен. Мысль об этих коленях вдруг пронзила и Викария. Он тоже был поражен ужасом.»
Уэллс — юморист. Земным можно изуродовать небесное. Земное уродует что угодно, до чего дотянется. И описание земной жизни Ангела полно комизма и изобличает, как далека от красоты и истины та земная жизнь, которую люди ведут по собственной воле. Всё ангельское у нас на земле — несуразно. А «суразно» быть непрекрасным, это норма.
«Сначала Ангел захотел лечь на коврик перед камином. В платье Викария он выглядел далеко не таким лучезарным, как там, на пустоши, одетый в шафрановую ризу. Его лицо все еще сияло, цвет волос и румянец на щеках были необычайно ярки, и в глазах его горел сверхчеловеческий свет, но крылья под сюртуком создавали впечатление горба.»
Смешон контраст между бесстрастностью врача и ситуацией медицинского осмотра Ангела. Если человеку даже под нос сунуть ангельское крыло, он скажет — «почти крыло». Крыло Ангела для таких — это «костные наросты», которые стоит «спилить». Небесное не может увидеть тот, кто почти слеп душой.
«Любопытное изменение кожного покрова — перообразное. Ей-богу, почти крыло! Представляет, верно, большой интерес для сравнительной анатомии. Никогда не видел ничего подобного!.. Как вы, однако, попали под выстрел, мистер Ангел?»
Для «неизлечимо больных уродством» земных пошляков даже ангел — гений чистой красоты — это «накрашенная особа в легком наряде - скажем откровенно, в возмутительно легком». Грязное тыкает пальцем в чистое и провозглашает — «Грязное!».
«В каком вы живете милом, забавно-уродливом мире.»
Но далее у Уэллса — совершенно лермонтовская мысль. Земное прелестно для нас неизъяснимой прелестью. Можно мечтать о небесах, но земную, несовершенную, жизнь нельзя променять ни на какие небеса. «Наш мир, знаете, неизлечимо красив. У нас так мало уродства, что мне все это кажется... восхитительным.»
Избыток совершенства тоже по-своему плох —«неизлечимо красив»: с ним перестаешь ценить красоту. Уродство приятно отрезвляет, подстёгивает волю.
В финале звучат вновь очень лермонтовские мысли: яд темного и злого мира — «темнота, и гнев, и боль жизни» — проникает даже в чистую душу, отравляет даже Ангела. Нельзя жить у воды и не замочить ног. «Вся темнота, и гнев, и боль жизни, казалось, охватывают его неумолимо, становятся частью его самого, приковывают ко всему тому, что неделю назад он находил в человеке нелепым и жалким.»
Уэллс признаёт уродливую правду о жизни лишь затем, чтобы ещё сильнее признавать истину совершенствования и стремления к прекрасному. Да, родиться человеком — значит пасть. Но падшие человечишки, живя, имеют право принять и нравственные решения. Главное — не «спать» слишком крепко, беспробудно.
«Прийти в этот мир - значит пасть. Здесь ты должен испытывать голод и жажду, должен терзаться тысячью желаний. Здесь ты должен бороться за землю под ногами, и поддаваться злобе, и бить...»
Можно ли жить на земле и не потерять всё лучшее в душе? Единственный свет на земле, подобный небесному, — это свет любви и самопожертвования. Итого для всех один: «Два маленьких белых креста стоят рядом на Сиддермортонском кладбище <…>. На одном значится "Томас Ангел".»
Наконец, очень яркое наблюдение. Что напоминает портрет подстреленного ангела? «Куча корчащегося тела, сломанных крыльев и разлетающихся окровавленных перьев».
Разумеется, это перевёрнутая копия с «Демона поверженного» Михаила Врубеля (1902).
Только у Уэллса — «Ангел поверженный».
А вознесение двух сияющих фигур над горящим домом — разве это не сцена из «Демона» Лермонтова?
У Уэллса: «А маленькая Хетти Пензенс забрала себе в голову, будто она видела две крылатые фигуры, которые взвились и исчезли в огне.»
У Лермонтова: «Один из ангелов святых
Летел на крыльях золотых,
И душу грешную от мира
Он нес в объятиях своих.
<…>
И, радостно взмахнув крылами,
В сиянье неба потонул.»
А малышка Хетти Пензенс — чем не маленькая безумная Офелия? «Вечно напевающая какие-то бессмысленные
обрывки песни, которую никто не знал.» Хетти врач излечивает от безумия рыбьим жиром — и больше она знать не знает ни «об ангелах, ни о радужных красках, ни о золотых крыльях». И разве это «излечение» радует?