В продолжение давно начатого разговора о петербургском тексте русской литературы, в этот унылый ноябрьский день мы будем поднимать себе настроение историей о том, как Дьявол с помощью искусства пришёл в наш мир, чтобы это самое искусство уничтожить. А именно о повести Н.В.Гоголя “Портрет”.
Для тех, кто забыл, что такое петербургский текст, ссылка ниже:
В 1833 году произошёл внезапный взрыв интереса к этой теме: написаны "Медный всадник" и "Пиковая дама" Пушкина, Гоголь работает над "Невским проспектом" и первой редакцией "Портрета". Сейчас мы читаем вариант, опубликованный в 1842 году, но и первый не оставим без внимания. Кстати, там главного героя звали Чертков, а не Чартков, в чём любят рассмотреть связь с чёртом. Куда же без него.
Повесть состоит из двух частей: рассказа о том самом Чарткове и предыстории загадочного портрета, которая усложняет смысл, казалось бы, простого анекдота об очередном художнике, погубившем талант за деньги.
Начнём по порядку. Бедный художник Чартков рассматривает дешёвые плохие картины в лавке и рассуждает о настоящем и коммерческом искусстве:
Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!..
Забавно, если учесть, что произойдёт с ним далее. В лавке он находит неоконченный портрет мужчины с удивительными глазами:
Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью.
Эти живые глаза мы запомним. Они действуют на Чарткова гипнотически, и он отдаёт последние деньги за совершенно ненужную ему вещь. Хотя и сразу чувствует, что что-то пошло не так:
Мысли его вдруг омрачились; досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. «Черт побери! гадко на свете!»
Вот и чёрт появляется. И одним предложением дальше ещё раз:
Уже художник начинал мало-помалу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным, тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова: «Какой легкий тон!» — и слова: «Досадно, черт побери!»
Что мы знаем о Чарткове? Он явно профессионал, учился в Академии, и профессор видел в нём талант, хотя вместе с тем и задатки “модного художника”, что в ту пору было для настоящего человека искусства оскорблением:
Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя и теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. <...>Берегись; тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя иной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском... Оно заманчиво, можно пуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этом губится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, брось щегольство — пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет
Такая установка, конечно, противоречит петербургскому представлению об успехе и карьере. Здесь успешный человек должен быть на виду, на сцене (не зря на Невский проспект, по словам Гоголя, именно "всходят"). Чем ярче, чем более напоказ его жизнь, тем лучше.
Это чувствует Чартков, и это его привлекает. У него есть талант, работа его увлекает, но в нём действительно уже есть зерно сомнения, зачатки стремления к богатству. А значит, населяющим петербургский текст потусторонним силам есть с чем работать. Это напоминает случай Германна из "Пиковой дамы": оба героя находятся на распутье. С одной стороны, у них есть мечты и чёткие планы, с другой - душа их тянется к соблазну быстрого богатства. Поэтому оба они становятся лёгкой жертвой.
Чартков наивно предполагает, что золото дало бы ему ту самую независимость, которую искали герои пушкинских текстов. Свободу быть художником без мыслей о быте. Но в петербургском пространстве это невозможно. Творчество и богатство здесь не уживаются.
Зачем я мучусь и, как ученик, копаюсь над азбукой, тогда как мог бы блеснуть ничем не хуже других и быть таким, как они, с деньгами.
Произнесши это, художник вдруг задрожал и побледнел: на него глядело, высунувшись из-за поставленного холста, чье-то судорожно искаженное лицо. Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его; на устах написано было грозное повеленье молчать.
Вот он и попался. Жертва найдена. И снова о взгляде:
Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было уже того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то болезненное, томительное чувство.
Если глаза - это зеркало души, то художник сумел настолько стать равным Богу, что буквально наделил портрет душой, сделал его живым. Как сказано немного позже, это походило на взгляд мертвеца, восставшего из могилы. По сути, так оно и было: во второй части мы узнаём, что целью ростовщика, изображённого на портрете, было переселить в него свою душу и избежать таким образом смерти.
А тем временем Чартков оказывается в привычной для петербургского текста ситуации неопределённости между сном и явью. Гоголь проводит нас через череду странных состояний героя, где он, просыпаясь раз за разом, видит выходящего из портрета старика, считающего золото.
Вот он, тот самый центральный момент искушения, и Чартков ему поддаётся. Он крадёт свёрток с золотом у ростовщика, а наутро получает его уже в реальности.
И что же он делает, получив то, что, по его словам, должно было подарить независимость и возможность закрыться в комнате и творить? Он бежит скупать модное платье и нанимать дорогую квартиру. Наедается конфет, завивает локоны, обедает в дорогом ресторане, рассекает по городу в карете и с презрением смотрит на окружающих.
Чартков оказался лёгкой жертвой. Он быстро получает первых клиентов из высшего света. Важная деталь: когда он взглядывает на модель, автор использует слово “вперил”, которое до этого использовалось многократно для описания взгляда портрета ростовщика. Будто часть души ростовщика перешла в Чарткова.
Его принимают в своё общество эти “аристократические дамы”, как они названы. Ловушка окончательно захлопывается. Он становится тем самым модными художником, о которых так презрительно рассуждал в начале. Его речи всё глупее и глупее, то есть приближаются к идеалу пошлой посредственности типа "разбогатевший поручик Пирогов" - того класса людей, которым в Петербурге было проще всего. Как говорил Хлестаков: "лёгкость в мыслях необыкновенная".
Так проходят годы. И постепенно одержимость берёт верх. Его уже не интересует незаслуженная слава, а только бесцельное, бессмысленное скопление золота и ассигнаций в сундуках. Накопление ради накопления. Он пополняет ряд тех героев фольклора и мировой литературы, которые помешались на золоте, что традиционно ассоциируется со смертью души.
...уже готов был обратиться в одно из тех странных существ, которых много попадается в нашем бесчувственном свете, на которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердца человек, которому кажутся они движущимися каменными гробами с мертвецом внутри наместо сердца.
Но Чарткову предстоит последнее испытание - осознать, насколько низко он пал. Его приглашают на презентацию картины другого художника, действительно все эти годы потратившего на совершенствование таланта. Художника, которым мог бы стать сам Чартков. Как бы в виде издёвки ему показывают то, что он продал за деньги.
И этой талантливой картине одновременно удаётся на момент вернуть его к жизни, показать настоящее искусство - но этого несоответствия его сознание уже не в состоянии выдержать. Он сходит с ума или, если угодно, становится безвольным орудием злых сил, которые мечтают уничтожить искусство:
Казалось, как будто разгневанное небо нарочно послало в мир этот ужасный бич, желая отнять у него всю его гармонию.
Всё своё богатство он тратит на скупку и уничтожение картин талантливых мастеров. В итоге, как это всегда и бывает, полученное с помощью демонического портрета золото приводит его к самоуничтожению.
Если в фольклорном пространстве "Ночи перед Рождеством" художнику Вакуле удаётся перехитрить и оседлать чёрта, то в Петербурге с ним бороться уже не так просто.
Будь в этой повести только первая часть, она бы была всего только анекдотом о несовместности жажды денег и настоящего искусства. Такой её хотели видеть многие критики, требовавшие от Гоголя убрать из неё всякую мистику. К счастью, Гоголь, пусть и переработав повесть, не отказался от изначального замысла.
Итак, какие же смыслы к истории добавляет вторая часть? Напомню, что в ней говорится об истории создания портрета. Как всегда в петербургском тексте, дело было в Коломне. Мы уже помним, что это у нас традиционно самое гиблое место.
Описание Коломны несёт в себе узнаваемые черты мифологического Аида: «Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка... Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы... и наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се, ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов».
Время здесь остановилось.
Это пространство полнится слухами. Вообще слова “говорят, молва, слухи, суеверные толки” всегда наполняют гоголевский рассказ. Подобно приёму сказа, они вводят в повествование ощущение массового сознания, не художественного текста, а городской легенды. Вот как преподносится информация о ростовщике:
Никто не сомневался о присутствии нечистой силы в этом человеке. Говорили, что он предлагал такие условия, от которых дыбом поднимались волоса и которых никогда потом не посмел несчастный передавать другому; что деньги его имеют прожигающее свойство, раскаляются сами собою и носят какие-то странные знаки... словом, много было всяких нелепых толков.
Соприкосновение с ним, подобно связи с нечистой силой, сводит людей с ума и приводит к трагедиям. Особенно выделяется история молодого мецената, ревнителя искусств, который после общения с ростовщиком внезапно стал преследовать писателей и писать на них доносы.
Как очевидно из первой части, нечистая сила питает особую неприязнь к искусству. Главное чувство Дьявола - зависть к Богу, который имеет силу созидать. Подобно ему способны творить художники, поэты, поэтому они всегда будут желанной добычей злых сил. На фоне этой истории маниакальное уничтожение чужих картин Чартковым из простого помешательства превращается в один из эпизодов борьбы нечисти с творческой энергией.
Кстати, в первой редакции ростовщик был напрямую назван Антихристом, а вина художника, написавшего портрет, состояла в том, что через него Антихрист смог продолжить существование в мире после смерти тела. То есть сила искусства настолько велика, что способна в прямом смысле давать жизнь. Во второй редакции апокалиптические ноты были смягчены, но общий смысл сохранился:
Он бросился к нему в ноги и молил кончить портрет, говоря, что от сего зависит судьба его и существование в мире, что уже он тронул своею кистью его живые черты, что если он передаст их верно, жизнь его сверхъестественною силою удержится в портрете, что он чрез то не умрет совершенно, что ему нужно присутствовать в мире.
Художник понял это слишком поздно. Даже искусно схваченных глаз оказалось достаточно:
Он задумался не в шутку, впал в ипохондрию и наконец совершенно уверился в том, что кисть его послужила дьявольским орудием, что часть жизни ростовщика перешла в самом деле как-нибудь в портрет и тревожит теперь людей, внушая бесовские побуждения, совращая художника с пути, порождая страшные терзанья зависти, и проч., и проч.
Финал повести остаётся открытым: портрет продолжает жить, ростовщик или Антихрист, как угодно, продолжает охотиться за душами, а искусство, по Гоголю, становится ареной последней борьбы добра и зла.
