У молодого Пушкина, к удивлению царя, нашлось немало заступников. Согласитесь, цепочка защитников более чем представительная: о смягчении участи Пушкина хлопотали Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, Н. И. Гнедич, А. Н. Оленин, Е. А. Энгельгардт, непосредственный начальник Пушкина граф И. А. Каподистрия, П. Я. Чаадаев, А. И. Тургенев, Ф. Н. Глинка. И только потому Соловки или Сибирь заменены отправкой на Юг.
4 мая на письме, подготовленном министром иностранных дел графом И. А. Каподистрия (в чьём ведомстве служил Пушкин) на имя главного попечителя колонистов Южного края России генерала И. Н. Инзова, подписанном также управляющим министерством иностранных дел графом К. В. Нессельроде, появилась Высочайшая резолюция: «Быть по сему». Таким образом и сам Александр I собственноручно утвердил характеристику, данную в нём Пушкину (это «ссыльному»-то!).
В итоге: никакая не ссылка, а командировка. В письме Карамзина даже упомянут предполагаемый срок: «…благополучно уехал в Крым месяцев на пять».
Надо признать, что мягкая форма отправки Пушкина «с глаз долой», обставленная совсем не как репрессия, а как забота о трудно взрослеющем поэте, позволяет вспомнить, что граф Иоанн Каподистрия был одним из почётных членов общества «Арзамас» и тоже более чем благосклонно относился к своему подчинённому.
Сборы были быстрые. Позади петербургская жизнь — впереди период скитаний, жизни без постоянного и обустроенного места, без быта. И вот Пушкин в широкополой шляпе, в плаще (погода стояла ужасно жаркая), в сопровождении крепостного лакея Никиты, приставленного к сыну Сергеем Львовичем, трогается на перекладных по белорусскому тракту в путь.
В кармане сложенный вчетверо «пашпорт» — подорожная, выданная Коллегией иностранных дел 5 мая 1820 года «для свободного проезда» из Петербурга в Южный край России к генералу Инзову. Подорожная — это двойной лист бумаги большого формата. Текст её написан на первой странице рукой секретаря Коллегии, лицейского одноклассника Пушкина, М. Л. Яковлева, собственноручно подписан графом К. В. Нессельроде и скреплён сургучной печатью:
«По указу его величества государя императора Александра Павловича самодержца Всероссийского.
И прочая, и прочая, и прочая.
Показатель сего, Ведомства Государственной коллегии иностранных дел коллежский секретарь Александр Пушкин, отправлен по надобностям службы к главному попечителю колонистов Южного края России, г. генерал-лейтенанту Инзову; почему для свободного проезда сей пашпорт из оной коллегии дан ему. В Санктпетербурге маия 5-го дня 1820-го года.
Граф Нессельрод»;
в самом низу, справа: «Секретарь Яковлев».
…До Царского Села опального поэта провожали Дельвиг и Яковлев (но не однокурсник, тот, чья подпись стояла на подорожной), брат лицейского старосты Михаила Яковлева, Павел Яковлев. Эти двое, собственно, будет точнее, сопровождали Пушкина чуть дальше, до Выры, готовые выполнить миссию секундантов на дуэли с Рылеевым. Как протекала дуэльная история? Похоже, завершилась извинением и примирением — факт тот, что оба дуэлянта не пострадали. Никто из друзей-вольнодумцев, на кого работало пушкинское агитационное перо и помогло заработать ему высылку из столицы, провожать не пришёл. Мавр сделал своё дело…
Дорога предстояла долгая — недели полторы только до Киева, а там далее, как предписано, в Екатеринослав (позже Днепропетровск). Хотя, известно, Пушкин сохранял надежду, что едет в Крым. Почему Крым? Дело случая, но последнее время Пушкин сам, безотносительно к неожиданно для него проявившемуся конфликту с властью, имел намерение совершить поездку в Крым. Ещё в первой половине марта он писал П. А. Вяземскому: «Петербург душен для поэта: я жажду краёв чужих; авось полуденный воздух освежит мою душу...».
Крым фигурирует (видимо, был на эту тему разговор) и в переписке начала мая К. Я. Булгакова и А. Я. Булгакова. Первый пишет: «Пушкин — поэт, поэтов племянник, вчера уехал в Крым. Скажи об этом дяде-поэту».
В ответ следует вопрос: «Зачем и с кем поехал молодой Пушкин в Крым?»
Вопрос, надо сказать, не из простых. Оставим его на некоторое время в покое, но потом непременно к нему вернёмся. А пока ненадолго остановимся на том, почему, однако, в сознании скольких уже поколений этот период жизни поэта именуется не иначе как «южная ссылка»? Заодно вернёмся ещё раз к теме мотивации изгнания Пушкина из столицы.
В сущности, можно назвать три возможные причины расправы с поэтом. Первая — по совокупности грехов, тут и вызывающее поведение, и собственно стихи («Наводнил Россию возмутительными стихами», — будто бы сказал царь). Среди них, наверное, самая возмутительная — ода «Вольность»? Вторая — личная обида злопамятного самодержца на пушкинские строки в оде «Свобода» (первоначальное название оды «Вольность») про обстоятельства убийства Павла I и якобы обращённые непосредственно к Александру I:
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
И третья — появление эпиграммы на графа Аракчеева:
В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он.
Говорить с железной уверенностью, разумеется, нельзя, но… Будем рассуждать. Первая причина вполне вероятна. Кстати, именно она ближе всего к официальной версии. И уже потому вызывает сомнения, так как бюрократическая машина никогда не бывает чистосердечна, она всегда говорит на своём «эзоповом» языке, обычно одно, действительное, подменяя другим, похожим на правду. Тем более, что так ли уж «страшна» была «Вольность»? Если отбросить юношескую патетику и язвительный пафос, то молодой Пушкин высказал всего лишь здравую идею о необходимости неукоснительного соблюдения закона и властью, и народом. Революцией ода не пахла. А интерпретировать слова поэта как-то иначе — такого рода мастера в России никогда не переводились.
Вторая причина, конечно, тоже возможна. Но чтобы мнительный царь ждал почти полтора года (с момента появления оды), прежде чем нанести ответный удар? Как гласит широко известная реплика одного из современных киногероев, «сомневаюсь я, однако». Тем более, что мои сомнения укрепляет факт, имеющий прямое отношение к Александру I. Незадолго до высылки поэта из столицы, в конце 1919 года, царь пожелал самолично взглянуть на стихи Пушкина, ходившие в списках. При посредничестве Петра Чаадаева и с ведома автора царю было представлено стихотворение «Деревня». Император прочитал его… и растрогался, велел даже передать благодарность Пушкину «за добрые чувства, которые его стихи вызывают».
А вот третья причина выглядит более всего похожей на реальность. Было бы странно, если восемь желчных строк, которые можно расценить как публичную пощёчину Аракчееву, избравшему девизом своего герба красивые слова «Без лести предан», прошли для их автора без последствий. Дело ведь не в том, что всесильный временщик назван «притеснителем» и «мучителем». Куда унизительней, что последним стихом Пушкин переводит звучный девиз графа на его любовницу Настасью Минкину (убитую в 1825 дворовыми за её жестокость).
Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он — друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? Преданный без лести,
<Бляди> грошевой солдат.
Задетый эпиграммой царский любимец Аракчеев внушает царю необходимость примерно наказать вольтерьянца, посмевшего грозить Зандовым кинжалом. При этом граф мог упомянуть и про недавний эпизод в театре с надписью «Урок царям». Отсюда и первая реакция: опасен, а потому — Соловки или Сибирь.
Нельзя исключить и более сложный вариант. Возникла ситуация, когда одновременно сработали (каждая в своей мере) сразу все три причины: злопамятный царь, злокозненный Аракчеев и злосчастная совокупность вызывающего поведения и возмутительных стихов.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—190) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 47. Пушкина и весельчака Соболевского сближала общая привычка к кутежам, картам и цыганам
Эссе 48. «Младое, чистое, небесное созданье»
