Жизнь в Европе
19-ый век – интереснейший век русской истории. В ушедшем, 18-ом веке, остались царствования двух «великих» государей: Петра и Екатерины, разделы Польши, присоединение Крыма, чумной бунт, крестьянская война, возглавляемая Емельяном Пугачёвым, победа над Турцией, основание Петербурга, создание Российского морского флота и множество других важных и не очень важных событий и Россия из своего татарского прошлого медленно, но верно стала дрейфовать к берегам Европы.
Некоторые считают 19-ый век вообще лучшим из веков человечества. В этом веке, - говорят они, - цивилизованные народы сумели освоить земной шар, но не успели его загадить, совершили такое множество великих открытий и изобретений, которые человечество не совершало за всю свою историю, начиная с Юлия Цезаря., благодаря своим техническим достижениям европейцы смогли подчинить себе другие народы земного шара, но не вложили это оружие в руки покорённых и не сотворили ещё такого оружия, которое могло бы в считанные минуты уничтожить на Земле всё живое, включая и их самих.
Девятнадцатый век в Европе стал светским веком. Однако, покоя это не принесло. Уже в начале века начались наполеоновские войны. Великий человек, чьей энергией и умом, используя их в мирных целях, можно было обогатить мир, разорил свою страну, истребил в войнах значительную часть её мужчин, оставив не у дел женщин. Закончились наполеоновские художества, как известно, в широком поле, близ бельгийской деревушки Ватерлоо. Битва эта обошлась участвующим в ней французам, немцам и англичанам в шестнадцать тысяч человеческих жизней. А сколько ещё, ни за что ни про что, загублено лошадиных! У нас же на память от всех этих событий остался хитрый детский вопрос: «Ответь, что делать начал слон, когда пришёл на поле он?» Не каждому удавалось отделить поле от Наполеона и дать правильный ответ.
Когда же, наконец, с властью Наполеона было покончено, в Европе стали преследовать его соратников. Маршала Мюрата, бывшего трактирщика и Неаполитанского короля, расстреляли австрийцы, а во Франции, по приговору палаты пэров, был расстрелян маршал Ней, тот самый Ней, сын ремесленника, начавший службу простым солдатом и пробившийся, благодаря своей храбрости и способностям, в маршалы и которого не брала ни немецкая, ни испанская, ни русская пуля, тот самый Ней, который командовал корпусом при Бородине и получил титул князя Московского.
Зато другой московский князь, а вернее, герцог, наоборот, стал после победы над Наполеоном править во Франции. По предложению Русского царя Александра I – ого правительство этой страны осенью 1815 года возглавил Арман-Эммануэль Дюплесси, а проще говоря, герцог («дюк») Ришелье. Когда-то герцог бежал от французской революции в Россию, сражался в её армии против турок, получил звание генерал-лейтенанта, а в 1883 году стал генерал-губернатором Одессы, где до сих пор стоит его памятник и одна из лучших улиц носит название Ришельевской. Теперь, на родине, править ему было не легче, чем в Одессе, ну а когда фанатиком Лувелем был убит ударом ножа наследник французского престола герцог Беррийский, наш дюк попал в совсем трудное положение, его рвали на части ультрароялисты и левые. В конце концов ему пришлось уйти в отставку, а борьба между роялистами (монархистами) и левыми (республиканцами) продолжалась. Последним королём Франции стал Луи-Наполеон, Наполеон III-ий, племянник Наполеона Бонапарта. Бисмарк называл его «непризнанной, но крупной бездарностью», а Гюго из-за него покинул Францию. При нём в стране, как теперь говорят, воцарился тоталитарный режим. Особую активность стали проявлять полиция и цензура. Всякое вольное обсуждение общественных и политических вопросов пресекалось, запрещались книги, спектакли, в которых критиковались существующие в стране порядки, зато была предоставлена полная свобода скандальной хронике, порнографии, бессовестному делячеству. В стране нагло рекламировались всякие жульнические махинации, в которые вовлекались доверчивые, глупые люди, а спекулянты и биржевые маклеры почувствовали себя хозяевами новой жизни. Вместо подлинного театрального искусства процветал канкан, вместо литературы - сплетня, анекдот, вместо политической и умственной свободы - распущенность нравов. Правда, Париж хорошел на глазах. Строились дороги, большие красивые здания, открывались шикарные магазины, рестораны. Париж становился тем Парижем, который разноплемённая толпа назовёт «Столицей мира». Сюда, в Париж, потянулись ото всюду люди, ищущие ярких впечатлений и наслаждений, не желавшие думать о вредных последствиях разгульной жизни. Один русский парижанин того времени заметил, что Париж не столько цивилизован, сколько сифилизован. За соблазнами, как это не редко бывает, и тогда тянулся длинный хвост болезней, унижений и прочих мерзких вещей. Появился т.н. «Парижский жанр» - открытки с изображением обнажённых женщин и эротических сценок, которые можно было не только купить, но даже устроить на них подписку, например, в Москве. В прессе можно было прочитать такое объявление: « МУЖЧИНАМ Высыл. по почте с налож. платеж. в закр. пакете 50 художествен. откр. писем парижск. жанра за 1р. 20 к. перес. 35 к. При заказе 8-х пачек и более сразу перес. наша»
Притоны разврата в Париже приобрели самые причудливые формы. Представьте книжный магазин. Приличная женщина предлагает Вам вполне благопристойные книги, но, заметив Ваш интерес к любовной литературе, предлагает Вам набор ярко раскрашенных открыток самого откровенного содержания. Стоит Вам пожалеть о том, что всё это можно лишь посмотреть, но не пощупать, как мадам предлагает Вам пройти с ней, как говорили в наше время, в подсобное помещение. Там Вы выбираете то, что Вам нужно: одну из находившихся там женщин, и мадам отводит Вас в другую, отдельную комнату. Облегчив душу и карман на 20 - 40 франков, с открытками, книжонкой и газеткой «Gil Blas» порнографического содержания, Вы, наконец, покидаете гостеприимный магазин с чувством исполненного долга.
И вот на фоне всего этого разврата, огромного дефицита бюджета и, мягко говоря, недовольства граждан страны своим материальным положением, король совершает отчаянные патриотические выходки. Одна из них, правда, имеет успех, это участие в Крымской войне с Россией. Что ни говорите, а приятно находиться в числе победителей своего недавнего противника, а тем более победителя. И всё-таки, сколько верёвочке не виться… Конец власти Наполеона III-его положила война с Пруссией. А началось всё с того, что испанцы, как на зло, предложили королевскую корону своей страны германскому принцу Гогенцоллерну. Мог ли Наполеон, хоть и третий, спокойно это пережить? - Конечно нет. Почему? - Да потому, что, во-первых, его жена была дочерью испанского графа, и это делало его как-никак ближе к испанскому престолу, а во-вторых, потому, что в случае захвата немцами испанской короны, Франция попадала в клещи своего восточного соседа: проклятые боши могли бы взять Францию в клещи! В этой ситуации Наполеон не мог ничего придумать лучше, как обратиться к германскому кайзеру с категорическим требованием раз и навсегда отказаться от испанской короны. Кайзер не возражал, но заявил, что если сам он и не претендует на испанскую корону, то за принца Гогенцолерна ответа не несёт, тот поступит так, как посчитает нужным. Узнав о таком ответе, французские дипломаты чуть не задохнулись от возмущения и гнева и готовы были наброситься на немцев с кулаками, не задумываясь над тем, готова ли Франция в настоящий момент к войне. Когда же король всё-таки поинтересовался у военного министра этим вопросом, то тот, не задумываясь, заявил, что в его армии всё, вплоть до последней пуговицы, готово к войне. Эх, не зря французов считают легкомысленными! Военный министр – лишнее тому подтверждение. Дальше пуговиц в боеспособность армии он, наверное, не заглядывал. Французским патриотам было тоже не до того. Они толпами слонялись по Парижу и горланили «a Berlin!», что по-нашему значит «Даёшь Берлин!», и отпускали непочтительные выражения в адрес германского руководства. Французская императрица, она же, как мы знаем, испанская графиня, так и рвалась в бой. Ей очень хотелось, чтобы её сын, когда вырастит, стал испанским королём. Кому не понятно желание матери сделать что-нибудь приятное своему ребёнку? В такой обстановке Наполеону III ничего не оставалось, как объявить войну. Война длилась недолго. Под Седаном наш герой был разбит и попал в плен к прусакам, а битва вошла в историю под названием «Седанской катастрофы» Не помогли французам и две пушки, которые Виктор Гюго, этот вечный противник императора, всё же заказал на свои гонорары. Поражение в войне позволило Жюлю Фавру, Рошфору, Гамбетте и другим деятелям оппозиции, призвать народ к низложению императора и восстановлению республики. Император обиделся и отплыл в Англию. Оттуда он уже не вернулся. Уплыла в Англию и императрица. Сын её так и не взошёл на испанский престол. Он погиб на юге Африки, участвуя в войне англичан с зулусами. Достойная смерть.
Неприятности, как известно, отрезвляют и заставляют искать виновных. Тогда-то и стали главными французскими вопросами «Кто виноват?» и «Что делать?» Почему-то эти вопросы считаются у нас исконно русскими мне не совсем понятно. Может быть потому, что в нашей литературе имеются известные романы с такими названиями? Если это так, то, исходя из литературных соображений, можно к истинно английским вопросам отнести, например, вопрос «Быть или не быть?», а к польским «Камо грядеши?» или «Кво вадис?» Жизнь же, на мой взгляд, показала, что главными русскими вопросами являются вопросы: «Какой ты нации?» и «Сколько получаешь?». Ну, да бог с ними, с вопросами. Вернёмся в побеждённую Францию, в Париж. Здесь искали виновных свершившейся катастрофе. Разбушевавшийся Дюма-отец разразился яростной речью против «зверя, убившего славу отечества». Этим «зверем» оказались не прусаки, не кайзер и даже не принц, а женщина-кокотка, в неприязни к которой папаша Дюма ранее никогда не замечался. Теперь он упрекал её в том, что она своими прелестями разложила армию и государство, что ради неё чиновники стали брать взятки, а мужья бросать жён и детей, что из-за неё пошатнулась вера в Бога и мужчины забыли о своей чести и достоинстве. «Убей её!» - взывал, - как писала одна парижская газета, - новый Иеремия» Нам теперь дико и смешно слышать о таких призывах, потому что во всех безобразиях, сгубивших империю, согласно Дюма, оказалась виновной женщина, получавшая доход со своего маленького хозяйства! «Убивать женщину за то, что она с великой готовностью доставляет утехи мужчинам! - писал далее автор всё той же статьи. - Тогда бы пришлось весь Париж превратить в живодёрню!» Что поделаешь, в такие бурные дни в той или иной стране появляются люди, кипящие благородным негодованием, а на кого это негодование следует направить, они и сами-то толком не знают. В данном случае подвернулись кокотки. Впрочем, я совру, если скажу, что люди, выпадающие из строгой морали общества, никогда прежде не становились объектом общественного раздражения. Уже в начале 20-ого века в Петербурге разъярённая толпа разгромила восемь развратных домов на Пряжке, а в Варшаве, во время военного положения, люди три дня громили целые улицы, населённые кокотками. Надо же было на ком-нибудь выместить свою злость. Слава богу, находились здравомыслящие люди, которые сдерживали подобные дикие порывы. «Нельзя же следствие выдавать за причину, - говорили они, - а кокотки - это именно и есть следствие дурного воспитания и неустроенности нашего общества, его бедности, злоупотребления властей и несоблюдения всеми нами, прежде всего мужчинами, христианских заповедей!» Достойный ответ на обвинения кокоток в военном поражении Франции дал в своих рассказах Ги де Мопассан. Впрочем, во французском обществе были не только кокотки, а были ешё и грезетки, которых не коснулся гнев папаши Дюма. Жили они в Латинском квартале. Это были белошвейки, манекенщицы, модистки, цветочницы. Они, как и кокотки имели любовников, однако главным в отношениях с мужчинами для них было чувство, любовь, привязанность, а не деньги. Денежный вопрос для них не существовал, разве что обеды, прогулки, мелкие подарки. У кокоток же деньги были на первом месте. Этим грезетки выгодно отличались от кокоток, хотя это было им и не выгодно.
Итак, монархия пала и во Франции установилась республика. В первые же дни её существования вышел декрет об амнистии всех осужденных за политические преступления, была провозглашена полная свобода печати, люди получили право привлекать к суду чиновников за нарушения их прав. Кроме того, в стране был введён суд присяжных по делам о политических преступлениях. Казалось, что всё прекрасно и Францию ждёт светлое будущее, но тут в Париж, под звуки марша, написанного самим Вагнером, призывавшим сжечь Париж, вошли прусские войска. Гамбетта со своими друзьями успел улететь из города на воздушном шаре. (Прошло время и на одной из парижских площадей был поставлен памятник этому событию) Остальным пришлось пережить оккупацию. Вскоре после ухода немцев в Париж пришла Коммуна, давшая название московской обувной фабрике, а слово «коммунар» на долго стало синонимом слова революционер. Карл Маркс назвал коммунаров героями, штурмующими небо, а революции - локомотивами истории. И действительно, Европа, с каждой революцией взрослела на глазах. Каждое потрясение давало пищу для ума и позволяло людям преодолевать застрявшие в мозгу привычки и догмы. Коммуна была разгромлена, булыжники парижских мостовых снова обагрились кровью борцов за свободу. Однако теперь, после победы контрреволюции, нового короля для Франции не нашлось и республика продолжала своё существование. И снова пошла привычная парижская жизнь, легкомысленная и очаровательная, тон которой задал всё тот же Наполеон III-ий.
Проходила она большей частью на улице, в кафе, в балаганах, пивных и прочих неунывающих заведениях, где поэты читали стихи, звучала весёлая музыка и пели певички, одетые в короткие пышные юбочки. Их выгодно открытые ляжки были обтянуты чёрными чулочками, подвязанными яркими лентами с бантиками. Какая-нибудь белокурая Жози или рыженькая Надин пела о том, как проходит жизнь и как томят желанья, как мил её Пьер и как он её любит. Пела о том, что просто и что понятно каждому, кто за рюмкой абсента или «Мартини», проводил здесь часы, чтобы не скучать в своём бедном, убогом жилище.
В конце девятнадцатого века некоторые парижские кафе преобразились. Чтобы привлечь посетителей, переманив их у конкурентов, хозяева их стали особенно услужливы и изобретательны. В одном кафе, например, прислугу одели в каторжников, в другом - в членов Академии. Это особенно нравилось художникам, музыкантам, артистам, одним словом, богеме, которая терпеть не могла академиков и то, что те подают пиво, доставляло ей истинное удовольствие. В другом кафе официанты и официантки вырядились в костюмы средневековых королей и королев, в третьем - в обезьян с хвостами, в четвёртом - в мольеровских аптекарей и пр. Существовал кабачок времён Людовика XV и кабачок, в центре которого стоял гроб, а лафит и кальвадос подавали гробовщики и факельщики. Посетителей ждали и другие сюрпризы. В одну из забегаловок, например, можно было войти не в дверь, а влететь в зал вперёд ногами по жёлобу. Особенно это радовало посетителей, когда таким путём появлялась женщина. Женщина вообще служила главным украшением Парижа. В одном из кафе давалось такое представление: из публики на сцену приглашался под каким-то благовидным предлогом мужчина. Его усаживали на стул, боком к публике, и просили подождать. Потом в зале гас свет, а на по-особому освещённой сцене, появлялась женщина. Стоя перед мужчиной, она начинала раздеваться. Снимала шляпку, накидку, скидывала шарф. Потом дело доходило до платья, пояса, лифчика. Она ставила ножку на стул и снимала чулок. В зале, естественно, происходило волнение. Невозмутимым оставался лишь мужчина, сидевший на сцене. Он тупо смотрел то в зал, то на женщину, то чесал себе нос или ухо, зевал, разглядывал свои ботинки, а женщина тем временем, повернувшись спиной к публике, снимала лифчик, потом спускала кружевные панталоны. В зале слышались крики и стоны. Кто-то из мужчин пригибался к столику, кто-то, наоборот, привставал, а мужчина на сцене явно скучал и недоумённо смотрел в зал. Женщина сбрасывала с ножки свои панталончики, начинала поворачиваться лицом к залу и…. в этот момент свет на сцене гас. Когда свет снова загорался, женщины не было, а мужчина всё также уныло сидел на своём стуле. Секрет его равнодушия заключался в том, что от женщины его отделяла невидимая публике перегородка. Смесь хохота и разочарования ещё долго не покидали зал. Простые парижане вообще умели веселиться. Здесь, в отличие от нас, распитие спиртных напитков не являлось самоцелью и не заканчивалось мордобоем. Карамзин в «Письмах русского путешественника» заметил: «Не один русский народ обожает Бахуса! Разница та, что пьяный француз шумит, а не дерётся» Он же, ещё до слов Маяковского «Я бы жить и умереть хотел в Париже, если б не было такой земли Москва», сказал: «Я хочу жить и умереть в моём любезном отечестве, но после России нет для меня земли приятнее Франции, где иностранец часто забывается, что он не между своими» и добавил: «Как англичанин радуется открытию нового острова, так француз радуется острому слову», а Виссарион Григорьевич Белинский, наш замечательный литературный критик, в предисловии к «Физиологии Петербурга» писал о французах следующее: «...мы не имеем даже ни малейшего понятия о публичности, и потому все наши балы, собрания, гулянья и проч. отзываются какою-то педантской скукою и так похожи на тяжёлый церемонный обряд. В них мы гонимся за чинностью, а не за весёлостью и, как прекрасно выразился Пушкин, "стараемся быть ничтожными с достоинством". Французы умеют жить и веселиться, но им ставят в упрёк, что они дети, не думая о том, что веселиться умеют только дети и что если взрослые хотят жить весело, то непременно должны быть детьми.....Они постигли тайну быть важными без педантизма и веселиться без претензий, добродушно и с увлечением. Француз надо всем смеётся - даже над самим собою, и это совсем не по той пошлой лёгкости, в которой не без основания упрекались французы прошлого столетия, но именно по отсутствию мелочности и педантизма. Покажите французу самую смешную карикатуру на самого его, - и он первый будет добродушно смеяться над нею. Более всего на свете любит француз общественную и публичную жизнь и более всего забавляется на её счёт...»
Тёплый парижский климат, конечно, располагает к прогулкам на свежем воздухе и парижане не упускают возможности людей посмотреть и себя показать. Однако, в то время по поводу гуляний у них были разные мнения. Когда, после ряда революций простую публику стали пускать туда, куда раньше вход ей был закрыт, одна консервативная парижская газета писала, не скрывая своего раздражения: «Тюльерийский сад теперь открыт для всякой сволочи, которая раньше гуляла на внешних бульварах, а теперь переместилась в центр Парижа».
Гулявшие в прежние времена в том саду респектабельные парижане редко посещали простые кафе, для них существовали заведения пошикарнее. Кроме того, к концу века, к их услугам появился «Театрофон», позволяющий слушать дома спектакли из лучших театров.
Высший свет Парижа предпочитал балы. Балов было так много, что оповещавшие о них газеты, были буквально загромождены объявлениями о предстоящих и описаниями прошедших. Балы устраивались с танцами, со спектаклями, с китайскими тенями, устраивались и музыкальные вечера. Сюда следует также отнести празднества с танцами на первой площадке Эйфелевой башни, на высоте 150 метров.
Но сколько бы не пестрели газетные отчёты восторженными фразами о знатности гостей, о красоте и нарядах женщин, о выступлениях и тостах, - на балах было скучно. Не было в них душевности и простоты, царивших на улице. К тому же, на балах этих оказывалось, как правило, в 5-6 раз больше публики, чем могли вместить салоны, и часть гостей, не поместившаяся в квартире, оставалась на лестнице. Однако, это не останавливало приглашённых, во-первых, потому, что хочешь ты, или не хочешь, а должен явиться по приглашению, коли принадлежишь к «свету», а, во-вторых, на балу могут присутствовать такие люди, как герцог Х, княгиня Y и граф Z, и упустить возможность пообщаться с ними, или, хотя бы, побывать в одной компании, нельзя. И на хозяев сердиться нечего: они, в соответствии с великосветским этикетом, должны были пригласить всех, принадлежащих к «свету». Так, что встретившись на следующий день на вечернем чае с кем-нибудь из своих знакомых, участник или участница вчерашнего «веселья» утверждали, что «сидение на лестнице было восхитительно!»
Париж жаждал скандалов и сенсации. Его так и заливали потоки сплетен и лжи. Газет развелось видимо-невидимо. Появилась даже «Воровская газета», в которой сообщалось, например, о том, кто уехал на дачу и чем можно поживиться в отсутствие хозяев. Выходила общественно-политическая «Газета идиотов». В моду вошёл спиритизм – верный показатель общего идиотизма. Один фабрикант, общаясь с духами, потерял на этом большую часть нажитого им состояния. Он слишком доверял голосам из загробного мира, которые советовали ему отписать то одну, то другую часть своего состояния своему медиуму. А некий фотограф нажил не мало денег, делая портреты с вызываемых им духов. В общем, всякого рода проходимцы пользовались доверчивостью и склонностью людей к мистике, чтобы набить свой карман.
В 1886-ом году Париж потрясло сообщение о несчастном Мистрале (кузене известного поэта). Оказалось, что он просидел в сумасшедшем доме сорок семь лет и упрятал его туда ещё в 1839 году никто иной, как собственный папаша. На такую жестокость по отношению к родному сыну его толкнули предрассудки, царившие в той среде, в которой он вращался, и, конечно, жадность. Узнав о том, что его единственный сын полюбил польскую певичку Домбровскую и собрался на ней жениться, он страшно возмутился и решил во что бы то ни стало пресечь это увлечение. Жестокосердный отец владел капиталом на сумму свыше шестидесяти миллионов франков. При мысли о том, что все эти деньги могут достаться какой-то польской голодранке, он приходил в ужас. Чего только не делал он для того, чтобы разлучить влюблённых! Он даже лишил сына всяких средств существования. Однако, ничего не помогло: сын женился и ему пришлось, чтобы не умереть с голоду, петь, вместе с молодой женой, за гроши, на улицах. И вот тогда, узнав о том, что лишение средств на сына не подействовало, отец и упрятал его в сумасшедший дом. Вообще-то в то время (до Великой французской революции) упрятать человека в дурдом и даже в Бастилию не составляло большого труда. Причина этого крылась в том, что многие полицейские чины продавали за большие деньги полностью оформленные бланки, т.н. "летр де каше", в которых оставалось только проставить фамилию жертвы. С помощью такого «ордера на арест» можно было заключить в крепость кого угодно. Этим методом иногда пользовались родители, чтобы разлучить сына с невыгодной невестой. Так, например, попадал в тюрьму юноша из благородной семьи только за то, что решил жениться на девушке из мещанского сословия. Там его держали до тех пор, пока он не выкинет, - как говориться, - дурь из головы. Революция разрушила эту бывшую крепость, и находившиеся в ней люди вышли на свободу. Мистраль же не был заключён в Бастилию, а поэтому продолжал находиться в сумасшедшем доме. Продолжал он там находиться и после смерти своего отца. О нём просто забыли. К тому же родственники не были заинтересованы в его освобождении, т.к. пользовались причитавшимся ему наследством. В конце концов, за бедного влюблённого вступился журналист одной парижской газеты и его заточение кончилось. Что стало с польской певицей - не известно.
Любовь в жизни парижан вообще играла огромную роль. И это была любовь, не освещённая церковью. Это была любовь - приключение, любовь игра, а то и любовь - сумасшествие. Одна такая сумасшедшая любовь случилась в 1786 году. В Парижской опере тогда танцевала шестнадцатилетняя Надин Дорваль и в неё безнадежно влюбился юный танцовщик того же театра. Но юной Надин нравился офицер Мозюрье. Он возглавлял команду, охранявшую театр. Бедный танцовщик невыносимо страдал от любви и ревности, и однажды, не выдержав, подстерёг Мозюрье около театра и, набросившись на него, схватил за горло. Офицер был гораздо сильнее мальчишки-танцовщика, а поэтому легко оторвал его от себя и, бросив на землю, приказал солдатам связать сумасшедшего и оставить у входа, чтобы все видели, как он с ним расправился. Танцовщик был опозорен перед людьми, а главное, перед Надин. Он не смог пережить унижения и сильно заболел. Перед смертью он попросил театрального доктора Ламерона оставить в театре его скелет. Доктор сначала пытался успокоить юношу и отговорить его от такого решения, но потом сдался и пообещал исполнить его просьбу. Дело в том, что в одном из спектаклей Надин танцевала около скелета и бедному юноше очень хотелось быть в эту минуту быть рядом с ней. Доктор исполнил его просьбу. Так он вновь, теперь в виде скелета, появился на сцене рядом с Надин.
Узнав об этой истории невольно задумываешься, почему люди так любят заигрывать со скелетами? Наполеону передали голову герцога Ришелье, Елизавета Английская держала в шкафу, в своём кабинете, череп своего любимца лорда Эссекса, а наш знаменитый путешественник Миклухо - Маклай сделал настольную керосиновую лампу из черепа своей любимой девушки-островитянки. Он её лечил, когда ещё был студентом. Потом, когда туземцы избрали его королём, а остров получил его имя, он получил, право забрать с собой в Петербург 147 своих жён-туземок. Однако, не сделал этого, поскольку содержать такую компанию ему было негде и не на что, а, кроме того, в Петербурге его ждала жена, англичанка. На память же о любимой девушке он взял, хранившийся у него, её череп.
Жизнь в Европе
19-ый век – интереснейший век русской истории. В ушедшем, 18-ом веке, остались царствования двух «великих» государей: Петра и Екатерины, разделы Польши, присоединение Крыма, чумной бунт, крестьянская война, возглавляемая Емельяном Пугачёвым, победа над Турцией, основание Петербурга, создание Российского морского флота и множество других важных и не очень важных событий и Россия из своего татарского прошлого медленно, но верно стала дрейфовать к берегам Европы.
Некоторые считают 19-ый век лучшим из веков. В этом веке, - говорят они, - цивилизованные народы сумели освоить земной шар, но не успели его загадить так, чтобы на нём невозможно было жить, совершили такое множество великих открытий и изобретений, которого человечество не совершало за всю свою историю, начиная с Юлия Цезаря., благодаря своим техническим достижениям европейцы смогли подчинить себе другие народы земного шара, но не вложили это оружие в руки покорённых и не сотворили ещё такого оружия, которое могло бы в считанные минуты уничтожить на Земле всё живое, включая и их самих.
Девятнадцатый век в Европе стал светским веком. Однако, покоя это не принесло. Уже в начале века начались наполеоновские войны. Великий человек, чьей энергией и умом, используя их в мирных целях, можно было обогатить мир, разорил свою страну, истребил в войнах значительную часть её мужчин, оставив не у дел женщин. Закончились наполеоновские художества, как известно, в широком поле, близ бельгийской деревушки Ватерлоо. Битва эта обошлась участвующим в ней французам, немцам и англичанам в шестнадцать тысяч человеческих жизней. А сколько ещё, ни за что ни про что, загублено лошадиных! У нас же на память от всех этих событий остался хитрый детский вопрос: «Ответь, что делать начал слон, когда пришёл на поле он?» Не каждому удавалось отделить поле от Наполеона и дать правильный ответ.
Когда же, наконец, с властью Наполеона было покончено, в Европе стали преследовать его соратников. Маршала Мюрата, бывшего трактирщика и Неаполитанского короля, расстреляли австрийцы, а во Франции, по приговору палаты пэров, был расстрелян маршал Ней, тот самый Ней, сын ремесленника, начавший службу простым солдатом и пробившийся, благодаря своей храбрости и способностям, в маршалы и которого не брала ни немецкая, ни испанская, ни русская пуля, тот самый Ней, который командовал корпусом при Бородине и получил титул князя Московского.
Зато другой московский князь, а вернее, герцог, наоборот, стал после победы над Наполеоном править во Франции. По предложению Русского царя Александра I – ого правительство этой страны осенью 1815 года возглавил Арман-Эммануэль Дюплесси, а проще говоря, герцог («дюк») Ришелье. Когда-то герцог бежал от французской революции в Россию, сражался в её армии против турок, получил звание генерал-лейтенанта, а в 1883 году стал генерал-губернатором Одессы, где до сих пор стоит его памятник и одна из лучших улиц носит название Ришельевской. Теперь, на родине, править ему было не легче, чем в Одессе, ну а когда фанатиком Лувелем был убит ударом ножа наследник французского престола герцог Беррийский, наш дюк попал в совсем трудное положение, его рвали на части ультрароялисты и левые. В конце концов ему пришлось уйти в отставку, а борьба между роялистами (монархистами) и левыми (республиканцами) продолжалась. Последним королём Франции стал Луи-Наполеон, Наполеон III-ий, племянник Наполеона Бонапарта. Бисмарк называл его «непризнанной, но крупной бездарностью», а Гюго из-за него покинул Францию. При нём в стране, как теперь говорят, воцарился тоталитарный режим. Особую активность стали проявлять полиция и цензура. Всякое вольное обсуждение общественных и политических вопросов пресекалось, запрещались книги, спектакли, в которых критиковались существующие в стране порядки, зато была предоставлена полная свобода скандальной хронике, порнографии, бессовестному делячеству. В стране нагло рекламировались всякие жульнические махинации, в которые вовлекались доверчивые, глупые люди, а спекулянты и биржевые маклеры почувствовали себя хозяевами новой жизни. Вместо подлинного театрального искусства процветал канкан, вместо литературы - сплетня, анекдот, вместо политической и умственной свободы - распущенность нравов. Правда, Париж хорошел на глазах. Строились дороги, большие красивые здания, открывались шикарные магазины, рестораны. Париж становился тем Парижем, который разноплемённая толпа назовёт «Столицей мира». Сюда, в Париж, потянулись ото всюду люди, ищущие ярких впечатлений и наслаждений, не желавшие думать о вредных последствиях разгульной жизни. Один русский парижанин того времени заметил, что Париж не столько цивилизован, сколько сифилизован. За соблазнами, как это не редко бывает, и тогда тянулся длинный хвост болезней, унижений и прочих мерзких вещей. Появился т.н. «Парижский жанр» - открытки с изображением обнажённых женщин и эротических сценок, которые можно было не только купить, но даже устроить на них подписку, например, в Москве. В прессе можно было прочитать такое объявление: « МУЖЧИНАМ Высыл. по почте с налож. платеж. в закр. пакете 50 художествен. откр. писем парижск. жанра за 1р. 20 к. перес. 35 к. При заказе 8-х пачек и более сразу перес. наша»
Притоны разврата в Париже приобрели самые причудливые формы. Представьте книжный магазин. Приличная женщина предлагает Вам вполне благопристойные книги, но, заметив Ваш интерес к любовной литературе, предлагает Вам набор ярко раскрашенных открыток самого откровенного содержания. Стоит Вам пожалеть о том, что всё это можно лишь посмотреть, но не пощупать, как мадам предлагает Вам пройти с ней, как говорили в наше время, в подсобное помещение. Там Вы выбираете то, что Вам нужно: одну из находившихся там женщин, и мадам отводит Вас в другую, отдельную комнату. Облегчив душу и карман на 20 - 40 франков, с открытками, книжонкой и газеткой «Gil Blas» порнографического содержания, Вы, наконец, покидаете гостеприимный магазин с чувством исполненного долга.
И вот на фоне всего этого разврата, огромного дефицита бюджета и, мягко говоря, недовольства граждан страны своим материальным положением, король совершает отчаянные патриотические выходки. Одна из них, правда, имеет успех, это участие в Крымской войне с Россией. Что ни говорите, а приятно находиться в числе победителей своего недавнего противника, а тем более победителя. И всё-таки, сколько верёвочке не виться… Конец власти Наполеона III-его положила война с Пруссией. А началось всё с того, что испанцы, как на зло, предложили королевскую корону своей страны германскому принцу Гогенцоллерну. Мог ли Наполеон, хоть и третий, спокойно это пережить? - Конечно нет. Почему? - Да потому, что, во-первых, его жена была дочерью испанского графа, и это делало его как-никак ближе к испанскому престолу, а во-вторых, потому, что в случае захвата немцами испанской короны, Франция попадала в клещи своего восточного соседа: проклятые боши могли бы взять Францию в клещи! В этой ситуации Наполеон не мог ничего придумать лучше, как обратиться к германскому кайзеру с категорическим требованием раз и навсегда отказаться от испанской короны. Кайзер не возражал, но заявил, что если сам он и не претендует на испанскую корону, то за принца Гогенцолерна ответа не несёт, тот поступит так, как посчитает нужным. Узнав о таком ответе, французские дипломаты чуть не задохнулись от возмущения и гнева и готовы были наброситься на немцев с кулаками, не задумываясь над тем, готова ли Франция в настоящий момент к войне. Когда же король всё-таки поинтересовался у военного министра этим вопросом, то тот, не задумываясь, заявил, что в его армии всё, вплоть до последней пуговицы, готово к войне. Эх, не зря французов считают легкомысленными! Военный министр – лишнее тому подтверждение. Дальше пуговиц в боеспособность армии он, наверное, не заглядывал. Французским патриотам было тоже не до того. Они толпами слонялись по Парижу и горланили «a Berlin!», что по-нашему значит «Даёшь Берлин!», и отпускали непочтительные выражения в адрес германского руководства. Французская императрица, она же, как мы знаем, испанская графиня, так и рвалась в бой. Ей очень хотелось, чтобы её сын, когда вырастит, стал испанским королём. Кому не понятно желание матери сделать что-нибудь приятное своему ребёнку? В такой обстановке Наполеону III ничего не оставалось, как объявить войну. Война длилась недолго. Под Седаном наш герой был разбит и попал в плен к прусакам, а битва вошла в историю под названием «Седанской катастрофы» Не помогли французам и две пушки, которые Виктор Гюго, этот вечный противник императора, всё же заказал на свои гонорары. Поражение в войне позволило Жюлю Фавру, Рошфору, Гамбетте и другим деятелям оппозиции, призвать народ к низложению императора и восстановлению республики. Император обиделся и отплыл в Англию. Оттуда он уже не вернулся. Уплыла в Англию и императрица. Сын её так и не взошёл на испанский престол. Он погиб на юге Африки, участвуя в войне англичан с зулусами. Достойная смерть.
Неприятности, как известно, отрезвляют и заставляют искать виновных. Тогда-то и стали главными французскими вопросами «Кто виноват?» и «Что делать?» Почему-то эти вопросы считаются у нас исконно русскими мне не совсем понятно. Может быть потому, что в нашей литературе имеются известные романы с такими названиями? Если это так, то, исходя из литературных соображений, можно к истинно английским вопросам отнести, например, вопрос «Быть или не быть?», а к польским «Камо грядеши?» или «Кво вадис?» Жизнь же, на мой взгляд, показала, что главными русскими вопросами являются вопросы: «Какой ты нации?» и «Сколько получаешь?». Ну, да бог с ними, с вопросами. Вернёмся в побеждённую Францию, в Париж. Здесь искали виновных свершившейся катастрофе. Разбушевавшийся Дюма-отец разразился яростной речью против «зверя, убившего славу отечества». Этим «зверем» оказались не прусаки, не кайзер и даже не принц, а женщина-кокотка, в неприязни к которой папаша Дюма ранее никогда не замечался. Теперь он упрекал её в том, что она своими прелестями разложила армию и государство, что ради неё чиновники стали брать взятки, а мужья бросать жён и детей, что из-за неё пошатнулась вера в Бога и мужчины забыли о своей чести и достоинстве. «Убей её!» - взывал, - как писала одна парижская газета, - новый Иеремия» Нам теперь дико и смешно слышать о таких призывах, потому что во всех безобразиях, сгубивших империю, согласно Дюма, оказалась виновной женщина, получавшая доход со своего маленького хозяйства! «Убивать женщину за то, что она с великой готовностью доставляет утехи мужчинам! - писал далее автор всё той же статьи. - Тогда бы пришлось весь Париж превратить в живодёрню!» Что поделаешь, в такие бурные дни в той или иной стране появляются люди, кипящие благородным негодованием, а на кого это негодование следует направить, они и сами-то толком не знают. В данном случае подвернулись кокотки. Впрочем, я совру, если скажу, что люди, выпадающие из строгой морали общества, никогда прежде не становились объектом общественного раздражения. Уже в начале 20-ого века в Петербурге разъярённая толпа разгромила восемь развратных домов на Пряжке, а в Варшаве, во время военного положения, люди три дня громили целые улицы, населённые кокотками. Надо же было на ком-нибудь выместить свою злость. Слава богу, находились здравомыслящие люди, которые сдерживали подобные дикие порывы. «Нельзя же следствие выдавать за причину, - говорили они, - а кокотки - это именно и есть следствие дурного воспитания и неустроенности нашего общества, его бедности, злоупотребления властей и несоблюдения всеми нами, прежде всего мужчинами, христианских заповедей!» Достойный ответ на обвинения кокоток в военном поражении Франции дал в своих рассказах Ги де Мопассан. Впрочем, во французском обществе были не только кокотки, а были ешё и грезетки, которых не коснулся гнев папаши Дюма. Жили они в Латинском квартале. Это были белошвейки, манекенщицы, модистки, цветочницы. Они, как и кокотки имели любовников, однако главным в отношениях с мужчинами для них было чувство, любовь, привязанность, а не деньги. Денежный вопрос для них не существовал, разве что обеды, прогулки, мелкие подарки. У кокоток же деньги были на первом месте. Этим грезетки выгодно отличались от кокоток, хотя это было им и не выгодно.
Итак, монархия пала и во Франции установилась республика. В первые же дни её существования вышел декрет об амнистии всех осужденных за политические преступления, была провозглашена полная свобода печати, люди получили право привлекать к суду чиновников за нарушения их прав. Кроме того, в стране был введён суд присяжных по делам о политических преступлениях. Казалось, что всё прекрасно и Францию ждёт светлое будущее, но тут в Париж, под звуки марша, написанного самим Вагнером, призывавшим сжечь Париж, вошли прусские войска. Гамбетта со своими друзьями успел улететь из города на воздушном шаре. (Прошло время и на одной из парижских площадей был поставлен памятник этому событию) Остальным пришлось пережить оккупацию. Вскоре после ухода немцев в Париж пришла Коммуна, давшая название московской обувной фабрике, а слово «коммунар» на долго стало синонимом слова революционер. Карл Маркс назвал коммунаров героями, штурмующими небо, а революции - локомотивами истории. И действительно, Европа, с каждой революцией взрослела на глазах. Каждое потрясение давало пищу для ума и позволяло людям преодолевать застрявшие в мозгу привычки и догмы. Коммуна была разгромлена, булыжники парижских мостовых снова обагрились кровью борцов за свободу. Однако теперь, после победы контрреволюции, нового короля для Франции не нашлось и республика продолжала своё существование. И снова пошла привычная парижская жизнь, легкомысленная и очаровательная, тон которой задал всё тот же Наполеон III-ий.
Проходила она большей частью на улице, в кафе, в балаганах, пивных и прочих неунывающих заведениях, где поэты читали стихи, звучала весёлая музыка и пели певички, одетые в короткие пышные юбочки. Их выгодно открытые ляжки были обтянуты чёрными чулочками, подвязанными яркими лентами с бантиками. Какая-нибудь белокурая Жози или рыженькая Надин пела о том, как проходит жизнь и как томят желанья, как мил её Пьер и как он её любит. Пела о том, что просто и что понятно каждому, кто за рюмкой абсента или «Мартини», проводил здесь часы, чтобы не скучать в своём бедном, убогом жилище.
В конце девятнадцатого века некоторые парижские кафе преобразились. Чтобы привлечь посетителей, переманив их у конкурентов, хозяева их стали особенно услужливы и изобретательны. В одном кафе, например, прислугу одели в каторжников, в другом - в членов Академии. Это особенно нравилось художникам, музыкантам, артистам, одним словом, богеме, которая терпеть не могла академиков и то, что те подают пиво, доставляло ей истинное удовольствие. В другом кафе официанты и официантки вырядились в костюмы средневековых королей и королев, в третьем - в обезьян с хвостами, в четвёртом - в мольеровских аптекарей и пр. Существовал кабачок времён Людовика XV и кабачок, в центре которого стоял гроб, а лафит и кальвадос подавали гробовщики и факельщики. Посетителей ждали и другие сюрпризы. В одну из забегаловок, например, можно было войти не в дверь, а влететь в зал вперёд ногами по жёлобу. Особенно это радовало посетителей, когда таким путём появлялась женщина. Женщина вообще служила главным украшением Парижа. В одном из кафе давалось такое представление: из публики на сцену приглашался под каким-то благовидным предлогом мужчина. Его усаживали на стул, боком к публике, и просили подождать. Потом в зале гас свет, а на по-особому освещённой сцене, появлялась женщина. Стоя перед мужчиной, она начинала раздеваться. Снимала шляпку, накидку, скидывала шарф. Потом дело доходило до платья, пояса, лифчика. Она ставила ножку на стул и снимала чулок. В зале, естественно, происходило волнение. Невозмутимым оставался лишь мужчина, сидевший на сцене. Он тупо смотрел то в зал, то на женщину, то чесал себе нос или ухо, зевал, разглядывал свои ботинки, а женщина тем временем, повернувшись спиной к публике, снимала лифчик, потом спускала кружевные панталоны. В зале слышались крики и стоны. Кто-то из мужчин пригибался к столику, кто-то, наоборот, привставал, а мужчина на сцене явно скучал и недоумённо смотрел в зал. Женщина сбрасывала с ножки свои панталончики, начинала поворачиваться лицом к залу и…. в этот момент свет на сцене гас. Когда свет снова загорался, женщины не было, а мужчина всё также уныло сидел на своём стуле. Секрет его равнодушия заключался в том, что от женщины его отделяла невидимая публике перегородка. Смесь хохота и разочарования ещё долго не покидали зал. Простые парижане вообще умели веселиться. Здесь, в отличие от нас, распитие спиртных напитков не являлось самоцелью и не заканчивалось мордобоем. Карамзин в «Письмах русского путешественника» заметил: «Не один русский народ обожает Бахуса! Разница та, что пьяный француз шумит, а не дерётся» Он же, ещё до слов Маяковского «Я бы жить и умереть хотел в Париже, если б не было такой земли Москва», сказал: «Я хочу жить и умереть в моём любезном отечестве, но после России нет для меня земли приятнее Франции, где иностранец часто забывается, что он не между своими» и добавил: «Как англичанин радуется открытию нового острова, так француз радуется острому слову», а Виссарион Григорьевич Белинский, наш замечательный литературный критик, в предисловии к «Физиологии Петербурга» писал о французах следующее: «...мы не имеем даже ни малейшего понятия о публичности, и потому все наши балы, собрания, гулянья и проч. отзываются какою-то педантской скукою и так похожи на тяжёлый церемонный обряд. В них мы гонимся за чинностью, а не за весёлостью и, как прекрасно выразился Пушкин, "стараемся быть ничтожными с достоинством". Французы умеют жить и веселиться, но им ставят в упрёк, что они дети, не думая о том, что веселиться умеют только дети и что если взрослые хотят жить весело, то непременно должны быть детьми.....Они постигли тайну быть важными без педантизма и веселиться без претензий, добродушно и с увлечением. Француз надо всем смеётся - даже над самим собою, и это совсем не по той пошлой лёгкости, в которой не без основания упрекались французы прошлого столетия, но именно по отсутствию мелочности и педантизма. Покажите французу самую смешную карикатуру на самого его, - и он первый будет добродушно смеяться над нею. Более всего на свете любит француз общественную и публичную жизнь и более всего забавляется на её счёт...»
Тёплый парижский климат, конечно, располагает к прогулкам на свежем воздухе и парижане не упускают возможности людей посмотреть и себя показать. Однако, в то время по поводу гуляний у них были разные мнения. Когда, после ряда революций простую публику стали пускать туда, куда раньше вход ей был закрыт, одна консервативная парижская газета писала, не скрывая своего раздражения: «Тюльерийский сад теперь открыт для всякой сволочи, которая раньше гуляла на внешних бульварах, а теперь переместилась в центр Парижа».
Гулявшие в прежние времена в том саду респектабельные парижане редко посещали простые кафе, для них существовали заведения пошикарнее. Кроме того, к концу века, к их услугам появился «Театрофон», позволяющий слушать дома спектакли из лучших театров.
Высший свет Парижа предпочитал балы. Балов было так много, что оповещавшие о них газеты, были буквально загромождены объявлениями о предстоящих и описаниями прошедших. Балы устраивались с танцами, со спектаклями, с китайскими тенями, устраивались и музыкальные вечера. Сюда следует также отнести празднества с танцами на первой площадке Эйфелевой башни, на высоте 150 метров.
Но сколько бы не пестрели газетные отчёты восторженными фразами о знатности гостей, о красоте и нарядах женщин, о выступлениях и тостах, - на балах было скучно. Не было в них душевности и простоты, царивших на улице. К тому же, на балах этих оказывалось, как правило, в 5-6 раз больше публики, чем могли вместить салоны, и часть гостей, не поместившаяся в квартире, оставалась на лестнице. Однако, это не останавливало приглашённых, во-первых, потому, что хочешь ты, или не хочешь, а должен явиться по приглашению, коли принадлежишь к «свету», а, во-вторых, на балу могут присутствовать такие люди, как герцог Х, княгиня Y и граф Z, и упустить возможность пообщаться с ними, или, хотя бы, побывать в одной компании, нельзя. И на хозяев сердиться нечего: они, в соответствии с великосветским этикетом, должны были пригласить всех, принадлежащих к «свету». Так, что встретившись на следующий день на вечернем чае с кем-нибудь из своих знакомых, участник или участница вчерашнего «веселья» утверждали, что «сидение на лестнице было восхитительно!»
Париж жаждал скандалов и сенсации. Его так и заливали потоки сплетен и лжи. Газет развелось видимо-невидимо. Появилась даже «Воровская газета», в которой сообщалось, например, о том, кто уехал на дачу и чем можно поживиться в отсутствие хозяев. Выходила общественно-политическая «Газета идиотов». В моду вошёл спиритизм – верный показатель общего идиотизма. Один фабрикант, общаясь с духами, потерял на этом большую часть нажитого им состояния. Он слишком доверял голосам из загробного мира, которые советовали ему отписать то одну, то другую часть своего состояния своему медиуму. А некий фотограф нажил не мало денег, делая портреты с вызываемых им духов. В общем, всякого рода проходимцы пользовались доверчивостью и склонностью людей к мистике, чтобы набить свой карман.
В 1886-ом году Париж потрясло сообщение о несчастном Мистрале (кузене известного поэта). Оказалось, что он просидел в сумасшедшем доме сорок семь лет и упрятал его туда ещё в 1839 году никто иной, как собственный папаша. На такую жестокость по отношению к родному сыну его толкнули предрассудки, царившие в той среде, в которой он вращался, и, конечно, жадность. Узнав о том, что его единственный сын полюбил польскую певичку Домбровскую и собрался на ней жениться, он страшно возмутился и решил во что бы то ни стало пресечь это увлечение. Жестокосердный отец владел капиталом на сумму свыше шестидесяти миллионов франков. При мысли о том, что все эти деньги могут достаться какой-то польской голодранке, он приходил в ужас. Чего только не делал он для того, чтобы разлучить влюблённых! Он даже лишил сына всяких средств существования. Однако, ничего не помогло: сын женился и ему пришлось, чтобы не умереть с голоду, петь, вместе с молодой женой, за гроши, на улицах. И вот тогда, узнав о том, что лишение средств на сына не подействовало, отец и упрятал его в сумасшедший дом. Вообще-то в то время (до Великой французской революции) упрятать человека в дурдом и даже в Бастилию не составляло большого труда. Причина этого крылась в том, что многие полицейские чины продавали за большие деньги полностью оформленные бланки, т.н. "летр де каше", в которых оставалось только проставить фамилию жертвы. С помощью такого «ордера на арест» можно было заключить в крепость кого угодно. Этим методом иногда пользовались родители, чтобы разлучить сына с невыгодной невестой. Так, например, попадал в тюрьму юноша из благородной семьи только за то, что решил жениться на девушке из мещанского сословия. Там его держали до тех пор, пока он не выкинет, - как говориться, - дурь из головы. Революция разрушила эту бывшую крепость, и находившиеся в ней люди вышли на свободу. Мистраль же не был заключён в Бастилию, а поэтому продолжал находиться в сумасшедшем доме. Продолжал он там находиться и после смерти своего отца. О нём просто забыли. К тому же родственники не были заинтересованы в его освобождении, т.к. пользовались причитавшимся ему наследством. В конце концов, за бедного влюблённого вступился журналист одной парижской газеты и его заточение кончилось. Что стало с польской певицей - не известно.
Любовь в жизни парижан вообще играла огромную роль. И это была любовь, не освещённая церковью. Это была любовь - приключение, любовь игра, а то и любовь - сумасшествие. Одна такая сумасшедшая любовь случилась в 1786 году. В Парижской опере тогда танцевала шестнадцатилетняя Надин Дорваль и в неё безнадежно влюбился юный танцовщик того же театра. Но юной Надин нравился офицер Мозюрье. Он возглавлял команду, охранявшую театр. Бедный танцовщик невыносимо страдал от любви и ревности, и однажды, не выдержав, подстерёг Мозюрье около театра и, набросившись на него, схватил за горло. Офицер был гораздо сильнее мальчишки-танцовщика, а поэтому легко оторвал его от себя и, бросив на землю, приказал солдатам связать сумасшедшего и оставить у входа, чтобы все видели, как он с ним расправился. Танцовщик был опозорен перед людьми, а главное, перед Надин. Он не смог пережить унижения и сильно заболел. Перед смертью он попросил театрального доктора Ламерона оставить в театре его скелет. Доктор сначала пытался успокоить юношу и отговорить его от такого решения, но потом сдался и пообещал исполнить его просьбу. Дело в том, что в одном из спектаклей Надин танцевала около скелета и бедному юноше очень хотелось быть в эту минуту быть рядом с ней. Доктор исполнил его просьбу. Так он вновь, теперь в виде скелета, появился на сцене рядом с Надин.
Узнав об этой истории невольно задумываешься, почему люди так любят заигрывать со скелетами? Наполеону передали голову герцога Ришелье, Елизавета Английская держала в шкафу, в своём кабинете, череп своего любимца лорда Эссекса, а наш знаменитый путешественник Миклухо - Маклай сделал настольную керосиновую лампу из черепа своей любимой девушки-островитянки. Он её лечил, когда ещё был студентом. Потом, когда туземцы избрали его королём, а остров получил его имя, он получил, право забрать с собой в Петербург 147 своих жён-туземок. Однако, не сделал этого, поскольку содержать такую компанию ему было негде и не на что, а, кроме того, в Петербурге его ждала жена, англичанка. На память же о любимой девушке он взял, хранившийся у него, её череп.
