Вспоминаю недавний диалог с институтским товарищем, переехавшим жить в Германию в конце 90-х.
- Здорово! Ну как там Россея без меня? Плохо, поди?
- Да как тебе сказать? Как в той песне нашей юности: «Отряд не заметил потери бойца….». Живет Россея, развивается. Я вот, в отпуск собрался. Поеду на Енисей, хочу насладиться тишиной, величием Северов, рыбалкой. Да и люди там надёжнее, добрее. Нравится мне тот край.
- (Пауза) Знаешь, я хочу вернуться! Тут всё не так, люди инфантильные какие-то, как медузы варёные. Друг на друга стучат, каждый себе на уме. Только улыбаться могут. Тебе улыбаются и тут же тебе гадят.
- Ну, так возвращайся, пивка попьем. Квартирку ты сохранил за собой, молоток! Работу найдёшь. Что еще надо?
- Да, дети у меня, понимаешь, школьники.
- Не, не понимаю, ты думаешь, здесь детей нет? Школ с бассейнами понастроили, деток полно.
- А наша качалка работает еще?
- Сейчас это не качалка, а тренажерный зал муниципального дворца спорта «Юность». Я до сих пор хожу, да и Юрец, помнишь с нами ходил, тоже до сих пор ходит.
- О как! Здорово! Понимаешь, у меня двое школяров учатся в местной школе. Дети тут какие-то рафинированные, заторможенные, они не носятся, чуть толкнешь, идут к инспектору по правам человека, ни с кем не разговаривают, сидят в телефонах. Каждый себе на уме. Что им не предложу, а зачем это мне, а что я с этого буду иметь. Прикинь, в детские игры не играют, за косички девчонок не дёргают, взапуски не бегают. Зато деньги считают, будь здоров! Мрак полный. Может у вас тоже так?
- Недавно по делам фирмы ездил в школу. Тихие коридоры, всё чин-чинарём. Звенит звонок. Тишина. И вдруг с грохотом распахиваются двери классов, как будто их вышибным патроном открыли. С диким рёвом, как стаи гончих собачуль, вырывается детвора. Крики, визг, свист, частый треск отпускаемых затрещин, глухие бухания опусканий девченочьих портфелей на ушастые головы мальчишек. Эта детская лавина, кажется, всё сметет на своём пути. Летом двери школы не закрывают, их открыть не успеют, сметут и вынесут. Ничего не изменилось. Ну, только сейчас убрали бюсты Ленина, и нет пионерских галстуков.
- Жаль. Мои дети не смогут в ваших школах учиться. Не бойцы, как говорится.
- Пожалуй, ты прав. Тут школа жизни, школа знаний и школа выживания в одном флаконе.
Я вспомнил этот диалог, когда читал сборник рассказов Николая Герасимовича Помяловского «Очерки бурсы». Бурса, как бы сейчас сказали, училище, которое готовит персонал для церкви. Дьяков, подьячих, певчих церковного хора и т.д. Казалось бы, церковные люди, ближние к Богу. Во всем смирение и послушание. Ага! Мне, порой, казалось, что бурса – среднее между детской колонией, училищем спецназа и курсами по выживанию. Если такими были служители Бога, то теперь понятно, почему польские войска не смогли взять Троицко-Сергиевскую лавру, Печорский монастырь и так далее.
Тычки, затрещины, драки, какие-то садистские игры и приемы общения. Сие повторялось всюду: на уроках, во время обеда, в свободное время (но тут сам Бог велел). Вот, как автор описывает Пасхальное богослужение:
«Отрепыши в первых рядах только стояли прилично, а в средине, где ученики были заслонены окружающими их товарищами, играли в карты и костяшки. Хорь лазил по карманам, Чихотка, второкурсник, спал на тулупе, Газка, городской мальчик, не отпущенный домой за леность, учил урок... Смази, щипки, плевки, подзатыльники рассыпались только несколько реже и скромнее сравнительно с обыкновенными занятными часами. Все это в бурсе называлось богослужением. . . .»
Вдруг понимаешь, что всё описываемое случалось и в советской школе. Вдумайтесь в обыденность фразы: «В школе надо уметь постоять за себя». И только сейчас смутно возник вопрос: а зачем? Школа это лагерь единоборств, или учебное заведение по выживанию, или десант в тыл неприятеля? Но мы считали, что так и надо. И правильно считали. Конечно, со времён бурсы произошли значительные перемены. Бурсаков (учеников бурсы) пороли розгами. Причем драли, что называется по взрослому, два бывших солдата секли с двух сторон по голому заду. Когда солдаты не успевали отработать все заявки, то в каждом классе были ответственные за проведение экзекуции. Мне понравилось: что-то забыл при ответе на урок – получи десяточку горячих, затем вставай, одевай штаны и вспоминай. Не вспомнил – оголяй зад для очередной десяточки.
Еще Достоевский писал в январском выпуске своего дневника за 1876 год (Здесь я писал о его Дневнике).
««Мне нечаянно удалось услышать на днях одно весьма неожиданное замечание насчет отмененного у нас повсеместно в школах телесного наказания: «Отменили везде в школах телесное наказание и прекрасно сделали; но чего же, между прочим, достигли? Того, что в нашем юношестве явилось чрезвычайно много трусов, сравнительно с прежним. Они стали бояться малейшей физической боли, всякого страдания, лишения, всякой даже обиды, всякого уязвления их самолюбия, и до того, что некоторые из них, как показывают примеры, при весьма незначительной даже угрозе, даже от каких-нибудь трудных уроков или экзаменов, – вешаются или застреливаются»»
Но порка на бурсаков вообще никак не действовала и воспринималась, как нечто само собой разумеющиеся. Иными словами, у бурсаков зады были броневыми. Кому-то доставалось помногу и каждый день. Кого-то охаживали редко, но никого без внимания не оставляли. Интересно Помяловский пишет об отдельных личностях в классах, которые полностью игнорировали учебу. Такие и у нас были, с ними не знали, что делать, им ставили тройки за их отсутствие, тянули до восьмого класса. Я уверен, что и сейчас педагогическое сообщество не пришло к единому мнению, что делать с теми, кто вообще не способен учиться.
«Наказание было до такой степени дело не позорное, лишенное смыслу и полное только боли и крику, что Гороблагодатский, сеченный публично в столовой, перед лицом пятисот человек, не только не стеснялся сряду же после порки явиться перед товарищами, но даже похвалялся перед ними. Полное бесстыдство перед начальнической розгой создало местную поговорку: не репу сеют, а секут только. Да чего лучше: секундатор, товарищ, секущий своих товарищей, уважаем и любим был ими, потому что и он служил в их видах: искусный в своем деле, он сильно драл своих товарищей, и свистели лозы по воздуху, когда под ними лежала добрая голова. Гороблагодатского много секли; случалось ему вкушать даже до ста ударов, и потому он переносил розги легче, нежели его товарищи, вследствие чего с абсолютным презрением относился к какому бы то ни было наказанию. Ставили его коленями на покатой доске парты, на выдающееся ребро ее, заставляли в двух шубах волчьих делать до двухсот земных поклонов, приговаривали держать в поднятой руке, не опуская ее, тяжелый камень по получасу и более (нечего сказать, изобретательно было начальство), жарили его линейкой по ладони, били по щекам, посыпали сеченное тело солью (верьте, что это факты) — все он переносил спартански: лицо его делалось после наказания свирепо и дико, а на душе копилась ненависть к начальству. Мы видели в Гороблагодатском переносчивость физической боли, когда Тавля задавал ему с пылу горячих. Но кража, сплетня, порча чужих вещей и всякая гадость не считались пороками только относительно начальства, а в себе самом товарищество было честно, и с этой стороны Горобгодатский является в новом свете.
Он не взял ни одной взятки, беспристрастно и справедливо отмечал подавтиторным баллы, не куражился над ними, часто защищал слабосильных, любил вмешиваться в ссоры и хотя деспотически, но всегда справедливо роптал их; он постоянно солил ростовщикам и взяточникам Товарищество его любило и уважало.»
«Очерки бурсы» Помяловского читаются удивительно легко. Я наслаждался интересными рассказами Помяловского о бурсе и бурсаках. Смешные эпизоды очень походят на те, которые происходили с нами в школах. Снова проходят в памяти школьные забавы, озорство, учителя. Ну в каком же классе не было Камчатки, т.е задних парт? Там была своя жизнь, свои интересы. Я сам некоторое время сидел на задних партах. Поплатился за это полным непониманием химии. Здорово мне это в институте аукнулось. Дабы не быть отчисленным, пришлось два года учиться только на отлично. В итоге: в зачетке по всем предметам «пять» , по органической химии выводился жирный трояк.
«Второкурсные собрались на первых партах и вели совещания о текущих событиях. Начались занятия; но странно, несмотря на прежестокие розги учителей, по крайней мере человек сорок и не думали взяться за книжку. Иные надеялись получить в нотате хорошую отметку, подкупив авдитора взяткой; иные думали беспечно: «Авось-либо и так сойдет!», а человек пятнадцать, на задних партах, в Камчатке, ничего не боялись, зная, что учителя не тронут их: учителя давно махнули на них рукой, испытав на деле, что никакое сеченье не заставит их учиться; эти счастливцы готовились к исключению и знать ничего не хотели. Лень была развита в высшей степени, а отсутствие всякой деятельности во время занятных часов заставило ученика выработать тот элемент училищной жизни, который известен под именем школьничества, элемент, общий всякому воспитательному заведению, но который здесь, как и всё в бурсе, является в оригинальных формах. Сидящие в Камчатке пользовались некоторыми привилегиями; на их шалости цензор, наблюдающий тишину и порядок, смотрел сквозь пальцы, лишь бы не шумели камчадалы. Пользуясь такими льготами, камчадалы развлекались как умели. Многие корчат гримасы, ловят нос языком, косят глаза, пялят рот пальцами, показывая искривленное лицо другим или рассматривая его в трехкопеечное зеркальце. Плюнь умеет корчить рожи на номера: он высунул язык в левую сторону, нос подпер пальцем к правой щеке, глаза выпучил, щеки отдул - это номер пятый. Всех номеров двенадцать. Авдитор, по прозванью Богиня, жует резину, третий день не выпуская ее изо рта; она скоро превратится в мягкую массу; потом надо надуть ее воздухом, сжать пальцами, вследствие чего образуется пузырек; пузырьком великовозрастный ударит себя по лбу и услышит легкий треск; чтобы насладиться таким счастьем, он работает усердно, не щадя своих челюстей, а когда устанет, то дает пожевать подавдиторному.»
Вместе с тем, автор показывает, сколь губительна для детей педагогическая система, которую вовсе не интересуют ни дети, ни педагогический процесс. У инспектора хватило ума только на внедрение «порки на воздусях», когда четверо держат за руки, за ноги бедолагу, приподняв его над землёй, а лоза дерёт не только булки, но и обвивает всё тело, оставляя сочный след вокруг тела. И что? Автор наглядно показывает абсолютную бесполезность телесных наказаний. Страшно другое. Страшны педагоги, которым не интересна их работа, которые равнодушны к детям. Ярко показана абсолютная антисанитария, грязь, вши у детей. Убогие спальные места, дети полностью предоставлены сами себе. Формально еженедельно их водили в баню, но как они мылись и мылись ли они вообще, никого не интересовало. Зато местный базар подвергался жесточайшему налёту бурсаков. Воровали всё, что только могли, зачастую просто грабили.
Удивительно было то, что никому и в голову не приходило проверить, чем заняты будущие богословы, что у них в душе, как их учат. Помяловский пишет:
«Всё равно воспитали бы или в дурака, или в подлеца. Вспоминая это страшное время, Карась говорит: «Многие честные дети честных отцов возвращаются домой подлецами; многие умные дети умных родителей возвращаются домой дураками. Плачут отцы и матери, отпуская сына в бурсу, плачут и принимая его из бурсы».»
Этим автор подчёркивает, самое страшное для ребёнка – попасть к низко профессиональному и равнодушному педагогу. Такой способен лишь убить в ребенке желание учиться, постигать что-то новое и прекрасное и просто мечтать. А вот как исключить попадание в школу посредственных преподавателей? Далеко за примером ходить не надо. Нам безобразно преподнесли творчество Ф.И. Достоевского. Я считал, что никогда я его читать не буду. Лишь недавно прочел и сильно пожалел о тех годах, когда я почти ничего не читал.
Прочитав Н.Г. Помяловского «Очерки бурсы», вспомнив свою школу, наблюдая за нынешними детьми прихожу к выводу, что, в принципе, ничего не меняется. А может быть это и хорошо?
Вам понравилась статья? Поставьте, пожалуйста 👍 и подписывайтесь на мой канал
Отзыв Помяловский "Очерки бурсы"
