Глава десятая
СССР
1946-1957 гг
С Псковской области до Татарии Михаилу пришлось добираться тремя поездами, подолгу ожидая их на вокзалах и станциях среди пассажирской суеты. Страна полным ходом восстанавливалась от последствий жестокой войны и приоритетом пользовались грузовые эшелоны, перевозящие строительные материалы, лес, оборудование возвращавшихся из эвакуации промышленных предприятий. Люди с пониманием относились к временным трудностям и не роптали.
Последняя пересадка на вокзале города Арзамаса заняла почти трое суток. Обосновавшись с вещмешком на краю деревянной лавки, Девятаев дремал или же наблюдал за соседями по залу ожидания - такими же горемычными пассажирами, как и он сам. Иногда окатывали волны воспоминаний, и он заново переживал ужасы плена, подготовку к побегу и свой последний, наполненный риском и опасностью полет.
Последние месяцы Михаил провел в колонии-поселении в Псковской области. Колония представляла собой обычный городок из бараков и хозяйственных построек на краю небольшого районного центра. Минимальная охрана, отсутствие периметра из колючей проволоки, столовая, клуб, обычная ежедневная работа и даже выходной день в конце рабочей недели. Контингент был подстать Девятаеву: прошедшие через плен или репатриированные на Родину после принудительных работ в оккупированных нацистами странах. В колонии-поселении все они ожидали решения Комиссии по своей реабилитации. Здесь уже не допрашивали, не терзали подозрениями; администрация
относилась к поселенцам со спокойным равнодушием. Через оперативника НКВД Михаилу даже удалось навести справки о судьбе выживших товарищей. Федор Адамов воевал в штрафной роте, был ранен, после чего с него сняли все обвинения. Вылечившись в госпитале, он вернулся в поселок Белая Калитва Ростовской области, где стал шофером. Михаил Емец после фильтрационного лагеря проживал в Сумской области и руководил бригадой в колхозе имени Ворошилова. Иван Кривоногов в конце сорок пятого года обосновался в Горьком, и проходил испытательный срок в одном из портовых подразделений Волжского речного порта.
Воспоминания о товарищах вновь вызвали теплую улыбку на лице Михаила. «Слава Богу, что хоть эти трое остались живы», - подумал он и вздохнул.
Прошел всего год, как сломали хребет фашизму. Страна пока не оправилась от войны. Города на западе ее еврейской части еще стояли в руинах, повсюду виднелись зарастающие травой воронки, валялись остовы сгоревшей техники. Люди тоже не успели прийти в себя и перевести дух. Кому-то приходилось возвращаться домой из далекой эвакуации, кто-то разыскивал пропавших родственников, кто-то продолжал ударно трудиться, как и в дни войны. Работы по восстановлению народного хозяйства шли без выходных и праздников, ценой невероятных усилий.
- Ваши документы, - заставил вернуться в реальность поставленный мужской голос.
Девятаев приоткрыл глаза. Напротив стоял военный патруль: капитан из транспортной комендатуры и два солдата с петлицами танкистов.
На Михаиле была шинель без погон - по сути гражданский человек. Но спорить и задавать вопросов он не стал. Порывшись в кармане, протянул документы.
Ознакомившись с ними, начальник патруля вернул удостоверение, сухо кивнул и направился дальше. А Девятаева легонько пихнул в локоть сидевший рядом седобородый старик.
- Отвоевался, служивый?
- Отвоевался.
- Домой, стало быть, едешь?
- Домой, отец.
- Ну и славно. Главное - жив да не калека. А то вон, сколько их, сирых, - кивнул старик на ковылявшего на костылях мимо лавок одноного солдатика. - Куда ж им теперь, бедным? Только в богадельню.
Оба проводили взглядами вернувшегося с войны героя, сочувственно вздохнули.
- Ну а вы-то, отец, откуда и куда?
- Я, милок, с супружницей был эвакуирован из Смоленской области в Башкирию. Работал в Стерлитамаке на содовом заводе сторожем. Годков-то мне уж много и другой работы не осилю. Там же в Башкирии схоронил свою Клавдию Федоровну. Теперь вот возвращаюсь, значит, на место давешнего проживания. Даже и не ведаю, что с моим домом: цел ли, устоял ли перед фашистом…
Михаил хотел поинтересоваться насчет детей, внуков и других родственников, да побоялся расстроить старика. Не похоже было, что кто-то у него остался.
- Ты сходил бы на перрон, милок, разжился кипяточком, - протянул сосед облезлый котелок. - А я вещички твои постерегу. Вернешься - чайком побалуемся. У меня и сахарок комковой имеется…
Через четверть Михаил вернулся с полным котелком кипятка. Дед соорудил хорошего чаю и угостил молодого соседа. Прихлебывая его из кружки, Михаил неторопливо отвечал на вопросы старика: кто таков, куда держит путь, почему один без семьи?..
Рассказывая о себе, он предпочитал не вдаваться в подробности и сознательно умалчивал о дерзком побеге из лагеря. Был уверен: в такое чудо никто не поверит.
Эшелон, следующий на Казань, подали на второй путь только к вечеру. Михаил тепло попрощался со стариком, пожелав ему поскорее добраться до родной Смоленщины, закинул на спину тощий вещмешок и зашагал к выходу из шумного вокзала…
* * *
Из десяти сыновей Акулины Дмитриевны Девятаевой семеро с войны не вернулись. Принесли ей похоронку и на восьмого - на Михаила.
После окончательного освобождения в 1946 году, Михаил Девятаев приехал в ставшую родной Казань и, наконец, встретился с любимой женой Фаей. Она знала о пришедшей похоронке на мужа, но не верила в его смерть и продолжала ждать.
Дождалась. Счастью воссоединившихся супругов не было предела. Они взялись налаживать быт, думать о пополнении семейства, потому что оба справедливо полагали: все страхи и испытания остались далеко позади. Но, увы, скоро пришло разочарование, ибо сбежав из фашистского плена, Девятаев внезапно оказался в другом плену - в плену всеобщей подозрительности.
Для того чтобы прокормить молодую семью, Михаил должен был устроиться на работу. А для побывавшего у фашистов человека работа не находилась - его попросту никуда не брали. О возвращении в авиацию он даже не мечтал. Небо для него было навсегда закрыто - об этом ему намекнули еще в колонии-поселении на Псковщине.
Походив по предприятиям, поговорив с кадровиками, Девятаев согласен был наняться кем угодно - хоть грузчиком, хоть дворником, хоть ночным сторожем! Но везде следовали отказы. Товарищи, с которыми он бок о бок воевал с фашизмом, звались победителями, героями, а на него смотрели с презрением - как на изгоя и врага народа. Странно это было и обидно едва ли не до слез. Ведь прошел десятки проверок! Все про него выяснили; буквально каждый день, проведенный в плену, был подробно им описан; найдены немецкие протоколы допросов, из которых становилось ясно, что он не предатель и никаких тайн не выдавал. После проверок в фильтрационном лагере его освободили, вернули офицерское звание. Тем не менее, для своего же народа он оставался чужим. Многие из тех, кто знал его раньше, отвернулись. Несколько раз Михаил встречал на улице однокашников по речному техникуму, но, завидев его, те поспешно переходили на другую сторону улицы…
Такое отношение к пленным целенаправленно воспитывала власть. В 1941 году были изданы и действовали после войны два приказа Сталина: №270 «О борьбе со случаями трусости и сдачи в плен», и №229, согласно которому член летного экипажа, оказавшийся на вражеской территории, должен был покончить жизнь самоубийством. Для чего ему и выдавалось личное оружие. Нарушители данных приказов признавались дезертирами и могли быть расстреляны, либо осуждены на двадцать пять лет заключения. Их семьи подлежали аресту, а также лишались любой государственной поддержки. Одним словом, к бывшим пленным относились крайне жестоко. В каждом из них видели потенциального врага и считали, что лучше отправить в лагеря десять невиновных, чем оставить на свободе одного виновного.
После освобождения Девятаев, конечно же, побывал и на своей родине - в Торбеево. Встретился с матерью, с другими родственниками. Заодно навестил местное начальство и тоже расспросил о возможности трудоустройства. Но и там отказали, хотя и объяснили отказ вполне уважительной причиной: рабочих мест в небольшом поселке не было.
Время шло, а устроиться на работу не получалось. Вскоре на вернувшегося из плена летчика могли завести уголовное дело за тунеядство. А там снова пересылка, лагеря, колючая проволока. Михаил пребывал в отчаянии…
Послевоенный период стал для него очередным тяжелым испытанием. Находясь в фашистских застенках, он мечтал вернуться на Родину и никак не предполагал, что она встретит его таким образом. Словно он был предателем и служил врагу.
После очередного неудачного похода по предприятиям Казани, Девятаев вернулся домой совершенно разбитым и расстроенным. Не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем говорить.
Понимая его состояние, Фая подошла, обняла.
- Пойдем ужинать, - пригласила она.
За столом она сумела разговорить супруга, кое-как успокоить. А, разливая по чашкам чай, мягко посоветовала:
- Почему бы тебе не обратиться в речной порт? Ведь это самое крупное предприятие нашего города - там наверняка найдется какая-нибудь работа.
Казанский порт действительно был ключевым транспортным центром Татарии. В многочисленных корпусах речного вокзала, грузовых терминалов, ремонтных мастерских, а также на различных судах работали тысячи людей.
Подумав, Михаил согласился. И ранним утром отправился в порт…
Вечером следующего дня Фая вернулась с работы домой и сразу поняла: произошло что-то серьезное.
- Что случилось, Миша? - взволнованно спросила она.
Повернувшись, он обнял жену и… заплакал.
Фая была поражена до глубины души. Михаил редко давал волю эмоциям, а уж его слезы жена и вовсе увидела впервые.
По-детски руками вытирая слезы, он сказал:
- Фаечка, меня приняли. Завтра я выхожу на работу…
Его зачислили в штат речного порта, но с условием, что сначала он некоторое время будет трудиться грузчиком. Девятаев и этому предложению несказанно обрадовался и стал работать. Как когда-то в юности он разгружал баржи, пришедшие в Казань с Нижней Волги, таскал на себе мешки с рожью, ящики, тюки…
Наконец, его перевели на должность ночного дежурного по вокзалу. Это была самая простая работа с мизерным окладом, но Михаилу пообещали, что после испытательного срока на этой должности, его, возможно, отправят учиться на капитана речного судна.
До войны по всей Волге «бегали» так называемые «речные трамвайчики» - простенькие пассажирские суда небольшого водоизмещения, работающие в экскурсионном режиме или режиме общественного транспорта на ближних пригородных маршрутах. Казанцы их очень любили, и сразу после войны судоремонтные мастерские приступили к восстановлению этих замечательных судов. Капитанами на них, как правило, назначали бывших фронтовиков.
Конечно же, Девятаеву хотелось по окончанию годового испытательного срока стать капитаном такого «трамвайчика». Но, увы, в назначенный день у грузового причала его ждал списанный буксир «Огонек».
* * *
Невзирая на все невзгоды, Михаил Петрович продолжал исправно и без нареканий работать на благо Родины. В период навигации его буксир сновал по акватории речного порта, помогая большим судам перемещаться в узкостях, швартоваться к причалам или же выполнял другую необходимую работу. В зимнее время капитан буксира занимался вопросами ремонта вверенного ему судна.
Жизнь продолжалась. В семье Девятаевых подрастали сыновья. Сначала семья ютилась в маленькой квартирке на улице Лесгафта, позже поселилась близ Октябрьского городка.
В 1955 году практически всем работникам Казанского речного порта повысили заработную плату. Заметно увеличили ее и капитанам судов различного класса. Вот только у Девятаева она осталась прежней. Он не роптал: не повысили, значит, не положено.
Однако эта несправедливость сильно задела Фаю. Ведь она была уверена: ее муж ни в чем не повинен ни перед страной, ни перед народом.
- Почему бы тебе не сходить к начальнику порта? - заметила как-то она. - Может быть, нет никакого дурного умысла, а просто забыли?
На следующий день Михаил встретил начальника порта и задал ему вопрос, касавшийся зарплаты.
А в ответ услышал:
- Скажи спасибо, что тебя, побывавшего в плену, вообще взяли на работу…
Фраза больно резанула по самому сердцу. Промолчав, он ушел.
А вечером дома сказал:
- Довольно! Больше никуда не пойду и ни у кого просить не стану!..
Двенадцать тяжелых послевоенных лет Михаил Девятаев ловил на себе подозрительные взгляды. В стране продолжались репрессии, и каждый стук в дверь заставлял волноваться, исподволь ожидать ареста.
* * *
Как известно, даже самые темные тучи в небе со временем рассеиваются, освобождая путь солнечным лучам. В стране заканчивались тяжелые времена, и постепенно наступала оттепель.
Однажды весенним вечером 1957 года в дверь квартиры Девятаевых позвонили. На пороге стоял видный мужчина с открытым, приятным лицом; добротный костюм, начищенные туфли, в руке - кожаный портфель.
- Здравствуйте. Меня зовут Ян. Ян Борисович Винецкий. Я работаю в отделе литературы и искусства газеты «Советская Татария», а также сотрудничаю с некоторыми московскими изданиями, - представился он.
- Здравствуйте, - настороженно глядел на незваного гостя Михаил.
- Я хотел бы повидать Михаила Петровича Девятаева.
- Я Девятаев. Проходите…
Часть своей молодости Винецкий также посвятил авиации - был, так сказать, родственной для Михаила Девятаева душой. Окончив Ленинградскую военно-техническую школу, он стал воентехником 2-го ранга, служил в Белорусском военном округе в эскадрилье «Ультиматум» на должности инженера. В составе технического персонала республиканской авиации участвовал в гражданской войне в Испании. Затем работал военпредом на заводах Ленинграда и Казани. Потом Великая Отечественная война, испытание боевых образцов новейших самолетов. После войны учеба в Казанской юридической школе и работа прокурором. Все это время Винецкий пробовал себя на литературном поприще, написав книги: «Верность», «Соловей» и «Мадридская повесть». С 1956 года перешел на постоянную работу в газету «Советская Татария».
- Присаживайтесь, - предложил гостю стул Девятаев. Еще не зная, зачем тот пожаловал, все же предложил: - Не хотите ли чаю?
- Не откажусь. Ибо разговор у нас с вами выйдет долгим. Если не прогоните, конечно, - засмеялся Винецкий.
* * *
Два авиатора и фронтовика быстро нашли общий язык. Всю ночь напролет летчик Девятаев и писатель Винецкий проговорили за кухонным столом. Яна Борисовича интересовало все, что было связано с пребыванием советского летчика в плену, с подготовкой к побегу, с захватом самолета и с самим перелетом с острова на родную землю.
И снова Михаилу Петровичу пришлось час за часом и день за днем восстанавливать свою жизнь до и после рокового воздушного боя в небе над Львовом, рассказывать о товарищах, отвечать на многочисленные вопросы писателя и журналиста. Винецкий внимательно вслушивался в каждую фразу и подробно записывал воспоминания в свой блокнот.
Попрощались на рассвете. А потом потекли долгие недели томительного ожидания…
Наконец, в июне 1957 года вышел свежий номер Литературной газеты с большим очерком Яна Винецкого под названием «Мужество», главными героями которого были Михаил Девятаев и его товарищи. Очерк произвел на советских читателей неизгладимое впечатление. В редакцию Литературной газеты и в Центральный Комитет партии посыпались многочисленные письма от граждан с требованием восстановить справедливость.
Как же бывают сложны и непредсказуемы повороты человеческой судьбы. Еще вчера некоторые сослуживцы и однокашники не подавали Девятаеву руки. А после выхода в центральной прессе большого материала о его подвиге, тотчас «прозрели», начав улыбаться и заискивать. Да и портовое начальство моментально сменило гнев на милость, предложив Михаилу Петровичу пересесть со старого судна на новенькую «Ракету» на подводных крыльях.
В августе того же года Михаила Девятаева неожиданно вызвали в Москву, в Кремль, где сообщили о высокой Правительственной награде. Указ о присвоении звания Героя Советского Союза был подписан Ворошиловым 15 августа 1957 года.
Получая Золотую Звезду и орден Ленина, Михаил Петрович, конечно же, испытывал неимоверную радость и столь же огромное облегчение - ведь отныне его ни в чем не будут подозревать. Но вместе с радостью в сознании сам собой всплывал вопрос: «Неужели вы, товарищи начальники, не понимаете, что все нужно делать вовремя?..»
Одновременно с Девятаевым награды получили и те, кто выжил из команды беглецов. Михаил Емец был награжден орденом Отечественной войны 1-й степени. А Иван Кривоногов и Федор Адамов - орденами Красного Знамени.
Всего через несколько дней после награждения в центральных газетах появилось сообщение об успешном испытании советской сверхдальней многоступенчатой ракеты. Этой ракете в октябре того же года предстояло вывести на орбиту первый в мире искусственный спутник Земли.
В те дни Михаил Петрович не догадывался о том, что имеет к этим испытаниям самое прямое отношение. Ведь ракета Р-1 была создана в конструкторском бюро Сергея Павловича Королева на основе захваченных в секретном центре Пенемюнде образцов ракеты «Фау-2». Впрочем, пока Девятаев ничего не знал о создателе советской ракеты, хотя провел с ним целых трое суток, разговаривая у молодой рощи рядом с Заксенхаузеном, потом разгуливая по развалинам Пенемюнде и обращаясь к нему не иначе как «товарищ Сергеев». Не ведал он и том, что инициатором присвоения ему высокого звания «Герой Советского Союза» стал все тот же Сергей Павлович «Сергеев».
* * *
События конца августа 1957 года стали для Михаила Петровича настоящим нервным потрясением. Возвратившись из Москвы в Казань, он внезапно покрылся язвами. Восемьдесят процентов тела были поражены этим недугом, начали выпадать волосы.
Хождения по больницам и врачам результатов не давали - никто не знал, как лечить эту странную и редкую болезнь.
Помог один местный профессор.
- Вам необходим температурный шок, - заключил он. - Только это остановит развитие болезни и, возможно, полностью вас излечит.
На дворе стояла поздняя осень, температура воздуха «гуляла» возле нуля градусов. Раздевшись на берегу Волги, Девятаев прыгнул в ледяную воду. Затем медленно вышел и намеренно несколько минут простоял на холодном ветру.
Результат не заставил себя ждать: сильная простуда. Несколько дней Михаил Петрович горел в жару, пил аспирин и горячий чай с малиной.
Но профессор оказался прав: язвы на теле стали заживать.
Германия; остров Узедом; секретный ракетный центр Пенемюнде; концлагерь Карлсхаген - военный аэродром
1944 год
Каждое утро охранники Карлсхагена набирали команду из сорока пяти человек для хозяйственных работ на аэродроме. Тамошний труд среди заключенных считался каторжным, и охотников до него не находилось. «Тем лучше, - решил про себя Михаил. - Мне же при надобности будет проще записаться в эту команду».
Понемногу он обживался на новом месте, присматривался к соседям, слушал, о чем они говорят. В большинстве своем народ здесь был нормальный, все мечтали об одном: как бы организовать побег да вырваться из гитлеровского ада.
Получалось, что в лагере Карлсхаген имелись все условия для реального побега. Во-первых, здесь было в разы меньше доносчиков и предателей, работающих на немецкую администрацию. Во-вторых, по соседству с лагерем размещался аэродром, на котором базировались различные типы самолетов. И, в-третьих, в лагере можно было найти единомышленников. Они были нужны хотя бы потому, что в одиночку угнать самолет не представлялось возможным.
Сделав эти выводы, Михаил начал поиск надежных товарищей…
Однажды в процессе разгрузки железнодорожного вагона он увидел, как заключенный быстро засыпал песком колесные буксы. Заключенный заметил, что Девятаев за ним наблюдает и поспешил скрыться. «Этот человек мне пригодится!» - решил летчик и принялся его разыскивать.
Поиски длились два дня. Проворный парень со шрамом на носу, вероятно, решил, будто «учитель из Дарницы» работает на немцев и всячески избегал встреч с ним и, в конце концов, едва не пырнул заточкой. Только через некоторое время они сошлись поближе и стали друзьями. Это был Владимир Соколов, по прозвищу «курносый». Владея немецким языком, он вольется в группу и окажет неоценимую помощь в организации и в подготовке побега. Пока же он прикидывался лояльным к немецкой власти и опять же благодаря знанию языка дорос до должности помощника «капо» (бригадира), что позволяло формировать команды для исполнения рабочих нарядов. Это тоже в будущем здорово пригодится.
- А ты знаешь, что в лагере имеется группа товарищей, готовящих побег? - признался как-то Соколов, когда рядом не было ни одной живой души.
- Впервые слышу, - честно ответил Девятаев.
- Только имей в виду: говорю тебе это под строгим секретом. Никому, понял?
- Да что ты, Володя! Неужто я не соображаю?!
- Так вот. Группу возглавляет Иван Корж. Подготовка идет серьезная. Совершить побег вплавь через пролив группа намерена во время налета авиации, когда надзирателям станет не до пленных…
Информация чрезвычайно заинтересовала. Он уже слышал что-то подобное от Николая Урбановича. Выходило, что в лагере создан сплоченный отряд, готовый к решительным действиям.
И Михаил тоже частично раскрыл карты.
- Знаешь, Вовка, вплавь через пролив - опасная затея, - сказал он. - Ширина пролива в самом узком месте - четыреста метров. Ты сумел бы проплыть в ледяной воде четыреста метров?
Соколов вздохнул.
- Не знаю. Скорее, замерз бы. Но ведь других способов нет!
- Есть.
- Какой? - опешил Владимир.
- Можно угнать самолет.
Идея понравилась - лицо Соколова на пару секунд просияло. Но потом вновь потемнело.
- А летчик?! Где мы отыщем летчика?
- Есть среди нас такой, - ответил Девятаев. - Только об этом никому! Если немцы дознаются - нам всем несдобровать. И летчику - в первую очередь…
Через пару дней Михаил попал по разнарядке в бригаду рубщиков леса, занятую заготовкой дров. В густой роще, что лежала к северу от лагеря, к нему подошли пятеро заключенных, среди которых был и Соколов. Другой заключенный - высокого роста, худощавый и широкоплечий, с живыми горящими глазами - безо всяких вступлений негромко сказал:
- Я - Иван Корж. Укажи нам летчика. Надобно с ним переговорить.
Незачем было отпираться, раз Соколов передал готовящейся к побегу группе весь недавний разговор.
Девятаев признался:
- Летчик - я.
- Другое дело, - улыбнулся Корж. - Свой летчик - это здорово!..
Как оказалось, «Иван Корж» - вымышленные имя и фамилия лейтенанта пограничных войск Ивана Кривоногова. Придуманы они были для конспирации, так как план побега через пролив прорабатывался им на полном серьезе и вполне возможно, осуществился бы. Военную службу Иван начал в приграничной Шепетовке, где ранее прошла боевая молодость писателя Николая Островского. Кривоногов стал одним из тех, кто первым принял на себя вероломный удар гитлеровских войск. Двадцатичетырехлетний лейтенант-пограничник сдерживал натиск фашистов до тех пор, пока его укрепленная точка не превратилась в развалины. Так в бессознательном состоянии с сильно обгоревшей головой он угодил в немецкий плен и все эти годы жил мечтой вырваться на свободу, чтоб отомстить врагу за пролитую кровь и жизни товарищей.
В одном из лагерей Лотарингии на юге Франции Кривоногов убил работавшего на немцев провокатора и совершил попытку побега, за что администрация приговорила его к смерти. К счастью, Ивана спасли французские подпольщики, работавшие в том же лагере.
После Франции были тюрьмы и другие концлагеря. В ноябре 1943 года он попал в Карлсхаген, где познакомился с Соколовым. Вместе они начали разрабатывать план нового побега.
* * *
Идея сбежать из лагеря, угнав самолет, не сразу пришлась по вкусу Кривоногову и Соколову.
- А ты взаправду летчик? - интересовался один.
Другой вторил:
- Смотри, если врешь! Лучше сразу открой правду, а то хуже будет!..
Девятаев чувствовал, что его внешний вид и физическая форма не внушают товарищам доверия. Из-за ежедневной тяжелой работы и скудной пайки он действительно изрядно похудел, осунулся, ослаб. В общем, совершенно не походил на сталинского сокола.
Вместо споров и убеждения, он пошел по другому пути: начал теоретически готовить друзей к угону самолета. Посвящал их в тонкости летной работы, распределял обязанности во время захвата воздушного судна, перед запуском моторов, перед взлетом…
Володька Соколов оказался смекалистым, поэтому и обязанностей ему досталось больше. В день побега он должен был сделать так, чтобы вся группа беглецов оказалась в одной команде. Затем ему предстояло проверить хвостовое оперение на наличие ограничительных струбцин, а в заключении занять место штурмана в кабине пилотов и по возможности во всем помогать пилоту.
Ивану Кривоногову Девятаев объяснил, как сподручнее расчехлить моторы, убрать из-под колес шасси колодки, закрыть входной люк в фюзеляже. Эти обязанности выглядели попроще, но без них тоже было не обойтись. К тому же Ивану поручили разобраться с конвоиром-вахтманом.
Наконец, оба поверили в успех и отказались от побега вплавь через холодный балтийский пролив.
- Ты прав, Миша, на самолете вернее, - работая на аэродроме, сказал Кривоногов. И кивнул в сторону самолетной стоянки: - Давай, выбирай, на каком полетим. Их тут вон сколько стоит и все разные.
* * *
Всю последующую неделю Соколов включал Девятаева в аэродромную команду, занятую маскировкой стоянок и ремонтом бетонных рулежных дорожек. За работой советский летчик внимательно присматривался к немецким машинам.
Первоначально - едва узнав о наличии на острове аэродрома - он хотел захватить один из истребителей, стоявших по обе стороны от восточной рулежки. Теперь этот вариант отпадал - на истребителе он мог улететь сам и взять с собой максимум одного товарища. А ведь только костяк готовившейся к побегу группы состоял из четверых: Кривоногова, Соколова, Немченко и самого Девятаева.
Посему, отбросив идею с «мессерами» и «фоккерами», он стал посматривать в сторону бомбардировщиков. Благо их на аэродроме стояло немало.
Опыта полетов на больших двухмоторных самолетах у него не было и поэтому интересовало буквально все: состав экипажа, время заправки топливом, продолжительность прогрева моторов, порядок запуска и руления…
У товарищей также забот хватало. Если все, что касалось самолета, легло на плечи Девятаева, то остальное изучали они. И этого «остального» было с избытком: охрана аэродрома, количество пеших патрулей, расположение точек ПВО, время прибытия на аэродром технического персонала, с какого часа начинается обед и как долго он продолжается, время окончания рабочего дня…
Над воплощением идеи захвата самолета в поте лица работали все. Ближе к вечеру собирались в укромном месте за бараком и делились добытой информацией. Досконально изучив распорядок дня летного состава и аэродромных служб, группа пришла к выводу, что наилучшим временем для захвата бомбардировщика является обеденный перерыв. По сигналу дежурного унтер-офицера, педантичные немцы оставляли все свои дела и перемещались в столовую, где оставались все отведенное для приема пищи время. Аэродром в это время заметно пустел, бдительность охранников-вахтманов ослабевала. Подобная пунктуальность давала заключенным неплохой шанс на успех.
В конце концов, и Девятаев определился с типом самолета. Боле всего его привлекал стоящий у леса и блестевший новенькой краской Хейнкель He 111 с вычурным вензелем на фюзеляже в виде двух сплетенных букв «G» и «A». «Густав Антон» - называли его немцы. На этом бомбардировщике летал исключительно комендант авиационного гарнизона Карл-Хайнц Грауденц. Он имел высокий чин, его грудь украшало несколько крестов. Из-за большой загруженности на земле, в воздух он поднимался редко - раз или два в неделю, и заправленный «Густав» чаще простаивал. Технический состав регулярно расчехлял его моторы, подключал к сети аккумуляторную тележку, копался под открытыми капотами, проверял маслосистему, гидравлику, шасси, управление… В общем, поддерживал машину в исправном состоянии. Вот его-то Михаил и решил «одолжить» у немцев.
Постепенно информации становилось все больше, а белые пятна из сложного плана побега исчезали. Вместе с тем росла и уверенность в успехе. И только сам Девятаев почему-то оставался мрачен.
- Ты чего, Миша, такой смурной? Ведь наше дело движется! Что случилось? - пытал Кривоногов.
- Понимаешь, Иван, мне нужен доступ в кабину самолета, - признался тот. - Да не на минуту, а хотя бы на полчасика. Так чтоб посидеть, покумекать, изучить приборы и управление, пощелкать тумблерами.
- Боишься, не справишься?
- Справлюсь. Но когда завладеем самолетом, дорога будет каждая секунда.
- Согласный. Это ты верно подметил, - кивнул Кривоногов. - Только никто тебя к этому бомберу не подпустит. Разве что рискнуть и улучить момент в обеденный перерыв?..
Подумав, друзья отказались от рискованного шага, последствия которого могли перечеркнуть все их планы.
* * *
В успешном захвате самолета заключенные практически не сомневались. Если все рассчитать по секундам и сделать по уму - получится. А вот дальше все зависело от пилота.
«Сумею ли определить нужный порядок действия с арматурой кабины и запустить моторы? Смогу ли справиться с тяжелой двухмоторной машиной на рулении, а затем поднять ее в воздух?» - сомнения не давали Михаилу покоя ни днем, ни ночью. Как же он сожалел, что ранее мало уделял времени изучению немецких самолетов! А ведь такая возможность имелась. Сколько раз командир эскадрильи Бобров говорил своим подчиненным: «Мы должны до тонкости знать технику врага! Изучайте ее, пока есть время - пригодится!» Теперь Девятаеву приходилось горько раскаиваться в том, что лишь бегло и недостаточно интересовался «мессерами», Хейнкелями и Юнкерсами.
Конечно, забраться в кабину самолета военнопленному никто из охраны или технической обслуги не позволил бы. Скорее пристрелили бы на месте, ведь все работы на аэродроме происходили исключительно под наблюдением вахтманов. Пришлось идти на хитрость.
Рабочим бригадам довольно часто приходилось убирать со стоянок обломки пострадавших от бомбардировок самолетов и таскать их на так называемое «кладбище». Много раз под бомбами погибали истребители, горели или взрывались бомбардировщики Юнкерс Ju 88 и Хейнкель He 111. «Кладбище», состоявшее из самолетных узлов и фрагментов, было поистине огромным. Когда бригаде выпадало работать поблизости, Девятаев улучал удобный момент и посещал это место. Разгребая искореженный металл, он изучал фрагменты, запоминал расположение уцелевших приборов и рычагов, сдирал с приборных панелей таблички с надписями и незаметно прятал их в карманы или в котелок. Вернувшись с работы в барак, он разбирался с табличками. Володя Соколов помогал - переводил немецкие слова и фразы, а советский летчик по памяти сопоставлял названия с приборами и агрегатами, рядом с которыми эти таблички крепились. Так по крупицам он собрал кое-какие знания о пилотских кабинах Юнкерса и Хейнкеля.
Оставался невыясненным порядок запуска моторов, и это крайне огорчало Михаила. После захвата самолета времени действительно будет в обрез - успеет ли он разобраться? Самолет - не автомобиль. Одних кнопок и тумблеров несколько десятков.
Помог случай.
В один из зимних дней Девятаев опять с помощью Соколова попал в аэродромную бригаду. После сильного снегопада надлежало расчищать снег на рулежных дорожках, стоянках и маскировать самолеты.
И тут Михаилу отчаянно повезло. Он стоял на высокой стремянке и осторожно очищал метлой от снега правую плоскость Хейнкеля. В кабине в это время находился немецкий экипаж, который намеревался запустить и прогреть моторы. Техники и механики привычно расчехлили мото-гондолы и лопасти винтов, подключили к бортовой сети кабель аккумуляторной тележки. Все посторонние перед запуском обычно покидали стоянку, но Девятаев прикинулся любопытным новичком и остался стоять на стремянке.
Наклонившись над задней кромкой крыла, он заглянул в кабину, чтоб получше разглядеть действия летчика во время запуска. Немецкий пилот заметил интерес заключенного, но не рассердился и не поднял шум. Видать, находился в хорошем расположении духа и даже решил покуражиться: посмеиваясь и показывая свой указательный палец, продемонстрировал порядок действия с кнопками, тумблерами и рычагами. Дескать, смотри, русский дикарь, как мы легко справляемся с такой сложной машиной! Сначала под внимательным взглядом Девятаева он оживил левый мотор, потом правый. Подрегулировал обороты винтов, поработал педалями, включил подсветку приборов и бортовые огни. И под конец расхохотался.
Вида Михаил не показывал, но в душе он тоже ликовал. В этот пасмурный зимний день перестало существовать последнее белое пятно в грандиозном плане побега. Его не огорчил даже удар палкой, который нанес по спине вахтман, заметивший стоявшего без дела заключенного.
* * *
К концу января 1945 года группа была готова к осуществлению своего грандиозного плана, но как назло небо заволокло тяжелой низкой облачностью. Часто шел мокрый снег, дул сильный ветер, а видимость не превышала трехсот метров. В такую погоду над островом не появлялись британские бомбардировщики, да и немцы не рисковали поднимать самолеты в воздух.
- Погодите, братцы, - отвечал на вопросительные взгляды товарищей Девятаев. - Облачность нам, конечно, нужна, чтобы прятаться от огня зенитных орудий и погони. Но в такую погоду лучше в небо не соваться.
- Неужто не взлетишь? - удивлялся Соколов.
- Взлететь-то можно. Но как вести ориентировку, если ни черта не видно? И как потом садиться?
- Согласный, лучше потерпеть, - поддержал летчика Кривоногов.
- Предлагаю подождать еще пару дней - до первых чисел февраля.
На том и сошлись.
Впрочем, надолго откладывать побег было нельзя. Наши войска наступали, линия фронта неумолимо приближалась, и оставлять в живых узников секретного ракетного центра перед приходом Красной Армии немцы не собирались. Это было понятно всем.
Наступил февраль. Погода понемногу улучшалась. Скорее всего, к десятому числу подоспел бы самый благоприятный момент для полета на захваченном бомбардировщике. Однако обстоятельства заставили скорректировать дату побега.
Нервы у Михаила Девятаева были напряжены до предела, и в первый день февраля он сцепился с бандитом и негодяем по кличке Костя-моряк. Комендант лагеря в действиях Девятаева усмотрел «политический акт», объявив перед строем:
- Десять дней жизни.
Тем же вечером Михаила жестоко избила охрана, которой помогал и виновник приговора - Костя со своими дружками.
В последующие дни товарищи спасали Девятаева как могли: прятали в прачечной и менялись с ним местами на нарах; в строю на перекличках становились так, чтобы принимать часть ударов на себя; делились пайками хлеба… Однако десяти дней он, конечно же, не протянул бы.
И на седьмой день - после очередной экзекуции - заговорщики решили: либо они назначают захват самолета и побег на восьмое февраля, либо их плану состояться не суждено.
* * *
Седьмого февраля на аэродроме секретного ракетного центра Пенемюнде проводились плановые работы по маскировке прилегающей местности. Стараниями Соколова, двух его товарищей - Михаила Девятаева и Ивана Кривоногова - распределили в одну бригаду. Сегодня во время работы они должны были определиться с составом группы.
Несколько часов друзья таскали в ведрах специально приготовленную смесь, высыпали ее в колею на расквашенной грунтовке и разравнивали деревянным приспособлением, походившим на широкие грабли. Смесь имела темный цвет и состояла из мелкой морской гальки, песка и грунта. После выполненных работ дорога будто «исчезала», сливаясь с окружающим ландшафтом. С высоты полета британских бомбардировщиков заметить ее было невозможно.
Девятаев после семи дней побоев еле передвигался. Болели руки, ноги, спина и голова. Повсюду на теле темнели гематомы, ссадины, синяки. Понимая состояние товарища, Иван наполнял смесью его ведра только наполовину, сам же носил полные.
Разравнивая грунт, Девятаев говорил тяжело, с придыханием:
- Четверо нас, Ваня. Всего четверо. Костяк. Мы с тобой, Вовка Соколов да Немченко.
- Согласный я: маловато. Вдруг охранника не получится угомонить с первого раза? Тогда придется остальным навалиться, - освобождал последнее ведро товарищ. - А ежели бугай попадется? Раскидает нас как детвору и ханам нашему побегу, смекаешь? Надо бы пораскинуть мозгами.
- Верно говоришь, - согласился Михаил.
- Давай-ка сюда свои ведра. Пройдись налегке, - предложил Иван.
Он отдал пустые ведра и посмотрел в тяжелое серое небо.
До побега с острова Узедом оставалось чуть более двадцати часов.
Эпилог
Германия; остров Узедом; бывший секретный ракетный центр Пенемюнде
2002 год
Незадолго до смерти Михаил Петрович Девятаев вместе с семьей посетил остров Узедом и аэродром бывшего ракетного центра Пенемюнде. Он показал сыновьям, где размещались бараки, откуда производились запуски ракет, где стоял «Густав-Антон» с красивым вензелем на фюзеляже. Вместе с сыновьями Михаил Петрович прошел весь путь по рулежной дорожке и по взлетной полосе до самого обрыва. Его переполняли воспоминания. Он долго стоял на краю полосы и глядел вдаль, куда угнанный им самолет унес из Ада десять человеческих душ.
О чем тогда думал бывший летчик-истребитель Девятаев? О ком вспоминал? Может быть, о роковом воздушном бое в небе над Львовом, когда фашистскому асу удалось сесть на хвост его машине и полоснуть очередью по фюзеляжу. Или о несостоявшемся подкопе в лагере Кляйнкенигсберга. Или же о старом парикмахере, подменившем бирку «смертника» и фактически спасшим его жизнь.
Здесь на острове он поставил сто свечей своим друзьям по плену - Кривоногову, Соколову, Немченко, Урбановичу, Емецу, Олейнику, Сердюкову, Кутергину, Адамову. Никого из них уже не было в живых, Михаил Петрович оставался единственным участником тех далеких событий.
На взлетной полосе аэродрома он встретился со старым немцем. Это был Гюнтер Хобом, впервые вблизи увидевший того, кто наделал столько шума в Пенемюнде в феврале 1945 года. Именно Хобом со своим звеном, посланный в погоню за Девятаевым, должен был догнать и сбить его над морем. Но советскому летчику удалось тогда сделать невозможное - умело маневрируя и запутывая противника, он скрылся в облаках. Обер-лейтенант Хобом искал пропавший Хейнкель дольше всех, но вынужден был вернуться на базу ни с чем.
Они долго сидели вдвоем за столиком, медленно пили по глоточку легкое белое вино и вспоминали давнюю войну. Потом встали и обнялись. У обоих на глазах навернулись слезы.
На фронте они были врагами, и вот много лет спустя пили за мир в аэропорту Пенемюнде. Только тут Хобом признался несостоявшейся жертве, что вел поиски «Густава Антона» далеко на севере – у берегов Швеции, будучи уверенным, что пилот захваченного бомбардировщика полетит по кратчайшему маршруту в нейтральную страну. А тот выбрал курс на юго-восток – в сторону линии фронта и своей Родины.
Два военных летчика, два бывших врага, поднимали бокалы за мирное небо, за удачу, за удивительное спасение Михаила и его девяти товарищей. Да, конечно, если бы Гюнтер в феврале 45-го года обнаружил «Густав», то твердой рукой нажал бы на гашетку и выпустил очередь по беглецам. Но судьба в 1945-м распорядилась иначе, и в 2002-м эта рука держала бокал.
– Zum wohl! - поднимал его Гюнтер.
– Ваше здоровье! - отвечал Михаил.
Они долго вспоминали те далекие военные годы и сходились в одном: больше подобного в мире повториться не должно. Расставаясь, они крепко пожали друг другу руки.
По дороге домой Девятаев пошутил:
– И все-таки я его свалил! Сломался Гюнтер на пятом тосте…
Что ж, это была еще одна победа летчика Девятаева.
Кстати, ветераны из дивизии Александра Покрышкина на одной из послевоенных встреч единогласно проголосовали за то, чтобы угнанный Михаилом Девятаевым Хейнкель был засчитан как сбитый им лично самолет. Десятый!
И еще. В свое время отважного советского летчика занесли в Книгу рекордов Гиннесса с формулировкой: «Странным образом отмечен подвиг советского летчика-истребителя лейтенанта Михаила Девятаева, сбитого над Львовом 13 июля 1944 года. Он - единственный в мире летчик, который за один подвиг сначала посажен в тюрьму, а затем удостоен высшей государственной награды».
