1
– Не понимаю я это современное искусство, хоть и работаю среди картин уже много лет, – сказал Петрович, наливая кипяток в чашку.
За окнами нашей каморки висел блеклый дождливый вечер. Промозглая хмарь сочилась в щели, липла к окнам, и единственным спасением от сырости был горячий сладкий чай и неторопливая беседа.
– Ну, что это, скажи на милость, за искусство такое? – продолжал ворчать мой напарник. – Иные картины – и не картины вовсе, а каракули. У меня внук такие малюет, ей-богу! Не-ет, взрослый человек такое в здравом уме не нарисует!
Я усмехнулся, отчасти солидарный с ним. В охране музея я, студент второго курса психфака, работал всего месяц и экспонаты видел в основном во мраке ночи при свете фонарика, когда раз в два часа обходил вверенное мне западное крыло галереи. Но и этого было вполне достаточно, чтобы составить мнение о произведениях искусства. Некоторые действительно походили на первые пробы пера маленького ребёнка. Другие казались занятными, но шедеврами я бы их тоже не назвал. Разве что пара акварелей вызывала у меня искреннюю симпатию.
– Меня иной раз жуть берёт, – в который раз уже честно признался напарник. – Делаешь обход с фонариком, а эти образины на тебя пялятся. А уж люди нервные – те отсюда не единожды с припадками уезжали в больничку. Вот она, сила искусства, что делает!
Я молча кивнул, поглощая бутерброды с «Любительской», готовый слушать истории из жизни Музея Современного Искусства. Петрович рассказывал их почти каждое дежурство. То ли забывал, что некоторые я уже не раз слышал, то ли они производили слишком сильное впечатление, и ему необходимо было выговориться, прежде чем идти в темноту галереи. Разделяя эти впечатления со мной, он будто бы стремился уменьшить негативное влияние. Я не возражал. До следующего обхода было чуть больше часа, можно было откинуться на спинку стула и подремать под бормотание о том, перед какими картинами у впечатлительных особ случались нервные приступы. Таких было две. Одна находилась в западном крыле, и, на мой взгляд, ничего особенного не представляла. Какие-то примитивные, схематично нарисованные белые человечки на коричневатом фоне. Называлась она как-то коротко: «Рай» или «Мир». По словам Петровича выходило, что чуткие нездоровые головой натуры, постояв немного возле неё, начинали вдруг вопить, что человечки живые и их нельзя выпускать наружу. Наверное, если бы я стоял перед этой картиной часами, безотрывно глазея на неё, у меня перед глазами тоже всё поплыло. Известное, но пока необъяснимое в психологии восприятия явление – автокинетическое движение. Эффект неподвижной светлой точки в темноте. Если долгое время смотреть на светлое пятно на тёмном фоне, оно начинает двигаться произвольно. Я даже как-то попытался объяснить это Петровичу, и тот, выслушав меня, подытожил, что долго смотреть на такую мазню вредно для здоровья даже нормальным людям, не то, что любителям искусства.
Вторая «опасная» картина висела в восточном крыле, в самом конце. Ничего странного или жуткого в ней не было. Обычный пейзаж: лес, озеро, какая-то постройка на дальнем берегу. Разве что напротив этой картины по необъяснимой причуде повесили огромное зеркало, в котором она отражалась.
– Все они малость двинутые, эти деятели искусства, – бубнил Петрович. – Кто уши себе отрезает, кто из окна прыгает. И эта ненормальность помогает им создавать такие вот… хм… шедевры. На здоровую голову-то ведь такое не намалюешь. Это надо, чтоб мозги сильно набекрень были. А здоровые люди – они нормальные картины рисуют: пейзажи всякие, натюрморты, портреты там.
– Ну, по крайней мере, в восточном крыле есть один нормальный пейзаж, – возразил я.
Мужчина многозначительно хмыкнул.
– Это ты про ту картину в конце галереи? Без названия которая? Напрасно ты так говоришь, Лёха! Признайся честно, ты её, поди, и не разглядел толком. Это если не присматриваться, она кажется нормальной, а если повнимательней поглядеть, то странная.
– Ну и чем же?
– Не смогу правильно объяснить. Это видеть надо. Там мелочи, их сразу не заприметишь. Помнится, пару лет назад в музей лектор приезжал. Как раз какая-то годовщина была. То ли день рождения, то ли день смерти этого художника, который её нарисовал. Вот он что-то про нарушение геометрии пространства и перспективы говорил, про иллюзии оптические. Я тебе всё равно так сказать не сумею. Если любопытно, ты лучше сам сходи и посмотри внимательно. Только днём и когда в галерее народу много.
– Это ещё почему?! – удивился я.
– Потому, – бросил Петрович и, глянув на часы, добавил: – Пойдём что ли? Пора обход делать. После уже об искусстве покалякаем, если интерес будет.
Я с неохотой встал, потянулся, взял в руки фонарик, и мы разошлись в разные стороны. Больше живым напарника я не увидел.
2
В памяти потом долго всплывал этот момент: коридоры и холл музея укутаны синей вуалью густых сумерек, и Петрович, подсвечивая себе фонариком, удаляется по коридору, растворяется в сумраке, сливается с ним. Остаётся лишь лучик света, скользящий по полу и стенам, выхватывающий из мрака кусочки реальности. Иногда в этих воспоминаниях я кричу, чтобы он был осторожнее или не доходил до конца галереи. Нет совершенно никакой необходимости. Не нужна никому эта современная мазня, а если кому и понадобится, так пусть потом на себя пеняют.
Но на самом деле ничего подобного я не сделал, даже в мыслях не держал. Просто проводил его взглядом в последний раз и побрёл по своему крылу, освещая путь фонариком и размышляя о том, что гораздо уместнее пускать посетителей в галерею ночами и поодиночке. Желаешь слиться в экстазе с искусством – милости просим по одному! Чтобы никто не мешал, не отвлекал своими восхищёнными вздохами. Тишина, покой, уединение и картины, подсвеченные лишь лучом фонаря. Свидание тет-а-тет. Мордой к морде с теми безумными фантазиями, которые рождались в головах современных гениев. Тут уж любой завопит про живых человечков на картине, и про подмигивающие с полотен глаза, и про нагромождение кривых уродливых форм, что рушатся прямо на тебя. В иные моменты и мне казалось, что картины оживают в дрожащем свете фонарика. Просто я успел привыкнуть к этим иллюзиям и не обращал на них внимания.
Неспешно я дошёл до конца крыла. Постоял у одного из больших окон, которыми заканчивались оба коридора. Из него открывался вид на парк, окружавший музей. Его устроители, несколько частных лиц, любителей современного искусства, постарались придать галерее вид дворянской усадьбы. То ли притязали на лавры Третьяковской галереи, то ли решили, что современные художники – тоже аристократия от искусства и потому их творения должны обитать в дворянском гнезде. Летом здесь устраивали мероприятия под открытым небом, всё честь по чести.
Напротив окна ярко горел фонарь, круглый глаз на длинной изогнутой ножке. Его безжизненный холодный свет падал на мокрую траву, кусты, скамейки, просачивался в окно широкими полосами и белой клеткой ложился на пол. Я в который раз задался вопросом: имеет ли Петрович такую же привычку останавливаться у окна и подолгу глазеть на улицу. По правилам нужно было по очереди обходить территорию прилегающего к музею парка, но в такую промозглую погоду соваться лишний раз на улицу никому не хотелось. Поэтому мы часто просто ограничивались обзором в окна.
Какое-то время я просто стоял, прислушиваясь к тишине вокруг и к неприятной сосущей пустоте внутри. Ночь, тишина, пустота тёмного коридора, этот фонарь, проливающий унылый свет вокруг – всё это производило тягостное впечатление, словно ты остался один на всём свете. Захотелось сию секунду вернуться обратно в нашу каморку, к уютному жёлтому свету лампы. Плеснуть в кружку горячего чая и послушать беззлобное ворчание напарника, а может, даже вступить с ним в долгую дискуссию на тему современной живописи.
Чувство глобального одиночества стало настолько невыносимым, что я отвернулся от окна и зашагал по коридору обратно. Эхо подхватило звук моих шагов, размножило их, создав иллюзию присутствия других людей рядом. Наполнило галерею призраками. Я еле подавил желание пробежать оставшиеся до комнаты персонала метры.
Петрович ещё не вернулся после обхода, и я, ничего не подозревая, включил чайник и сел к столу, ожидая его возвращения. За окном к тому моменту чернильная синева перешла в бархатную черноту. Я ждал, слушая, как часы на полке отстукивают секунды, те сливаются в минуты. И когда этих минут набралось полтора десятка, я вдруг понял, что с напарником что-то случилось. Эта мысль окатила меня ледяной волной, когда я, к своему ужасу вспомнил, что не связался с ним по рации и не сообщил об окончании обхода западного крыла. В оправдание своей беспечности скажу одно: за всё время работы мне ни разу не доводилось этого делать. Напарник всегда первым завершал обход своего крыла, и всякий раз его голос по рации заставал меня ещё в коридоре: «Обход восточного крыла закончен. Всё тихо. Как там у тебя, Лёха?»
Я вскочил со стула, взмокшими от пота ладонями выхватывая рацию из нагрудного кармана, и крикнул:
– Петрович! У тебя там всё в порядке? Петрович?!
Чувствовал я себя при этом невероятно глупо, потому что внутри меня что-то прямо таки надрывалось от крика: «Не в порядке! Давно уже не в порядке! Что-то случилось, пока ты делал обход своего крыла, а затем, как последний болван, сидел в ожидании». Ответа по рации я уже не ждал, осознав, что не дождусь. Выбежал из каморки и направился в восточное крыло.
Эхо шагов привычно плелось по пятам, перекликалось само с собой. Я миновал широкий холл музея-галереи и замедлил шаг, испытав неприятное щекочущее ощущение в животе, которое испытывает всякий ребёнок, входя в тёмную комнату. Никаких причин вроде бы не было, но, тем не менее, оно усиливалось с каждым шагом. В солнечном сплетении теперь будто рыл норку какой-то крошечный зверёк, стремясь скрыться от опасности. Я поневоле остановился, и в это самый момент слуха коснулся странный непривычный звук: точно кто-то осторожно шлёпал босыми ногами по мокрому полу.
Герои фильмов в подобных ситуациях всегда спрашивают темноту и неизвестность перед собой: «Эй, кто там?» или «Есть там кто-нибудь?» Наверное, я трус, потому что страх стиснул моё горло с такой силой, что даже сделать вдох было тяжко. Я только и смог дрожащей рукой приподнять фонарик и посветить вперёд. Его свет оказался слишком слабым, чтобы рассеять мрак, и луч исчезал, не достигая той границы, которую отчерчивал свет уличного фонаря на полу. Там, впереди, в темноте шевелилось что-то бесформенное. Вроде бы шевелилось. Тьма скрадывала и образ, и движение, обманывала, стараясь усыпить бдительность. Я никак не решался сделать шаг вперёд, убеждал себя, что мой страх нелеп и смешон, но зверёк тревоги внутри яростно вгрызался во внутренности, обездвиживая меня. В конце концов, профессиональный долг пересилил страх, и я пошёл дальше.
Петровича я заметил издалека. Тот лежал, раскинув в стороны руки, тёмным силуэтом выделяясь в свете фонаря, освещающего пол галереи.
– Петрович! – воскликнул я, переходя с шага на бег, позабыв о страхе.
Фонарик дрожал в руке. Тени испуганно метались по стенам и полу, и мне в какой-то момент показалось, что от распростёртого на полу тела отделилась бесформенная длинная фигура, скользнула в густую темноту и растворилась у стены. Но тогда я, поглощённый совсем иными мыслями, не обратил на это внимания, а последующая канитель с вызовом «скорой», беседой с полицейскими и прочей волокитой отодвинула этот маленький эпизод в дальний чулан моей памяти до поры, до времени.
#хоррор #мистика #страшныйрассказ #страшнаяистория #страшнаяисториянаночь #страшное
Отблагодарить автора за истории:
Юмани 410011638637094
Сбербанк 2202 2056 7661 0808
