И вообще в Пушкине было, на взгляд окружающих, много лишнего. Среди него самая важная и определяющая черта его натуры — он был готов про кого угодно и где угодно сказать острое «словцо».
Эпизодов такого рода не счесть. Особенно знаменит следующий: 11 марта 1821 года Пушкин, Липранди и ещё несколько офицеров обедали у бригадного генерала Д. Н. Бологовского. Собрались отметить новоиспечённого подполковника Дережинского, о производстве которого в тот день был получен приказ. Вдруг неожиданно для всех Пушкин, приподнявшись несколько, произнёс: «Дмитрий Николаевич! Ваше здоровье». — «Это за что?» — спросил генерал. — «Сегодня 11 марта», — отвечал полуосоловевший Пушкин. Никто тоста не понял, хотя за столом было человек десять, вспоминал Липранди, но генерал вспыхнул и сделался не в своей тарелке. Ровно за 20 лет до того обеда Бологовский стоял на карауле в Михайловском дворце в ночь 11 марта 1801 года, когда задушен был император Павел, и сам принимал участие в убийстве. По уверению императора Александра I, Бологовский приподнял за волосы мёртвую голову императора, ударил её оземь и воскликнул: «Вот тиран!»
Странные эпизоды из жизни Пушкина, а позже анекдоты про него сохранялись в памяти людей много лучше того, что поэтом было написано. Впрочем, написано вовсе не значит, что напечатано. Только 247 произведений, или 26% созданного, было опубликовано при жизни поэта. Остальные три четверти его наследия издавались на протяжении 150 лет после его смерти. Грустная статистика: Пушкин при жизни не увидел напечатанными 77% написанных им стихотворений, 84% поэм, 82% сказок, 75% пьес, 76% романов и повестей в прозе. Исторический по преимуществу писатель так и не увидел выпущенными в свет 98% исторических исследований. Из писем до нас дошла примерно треть, из дневников — четверть.
И это ещё не всё. Пушкинский период был дворянским: и окружение поэта, и нравы среды, и характеры людей, и литература, и общественное мнение. Соответственно и главный герой времени был дворянин, человек далёкий от прозаических жизненных забот. А новая русская литература (Пушкин именовал её «вшивым рынком»), которую мы ассоциируем с именами Булгарина, Полевого, Надеждина, идущая на смену дворянской, формировалась совсем иным слоем образованных людей — разночинной интеллигенцией. Это было другое «крыло» литературы, которое противопоставляло себя дворянскому: и как социальный слой, и как новая идеология. Её носителями зачастую являлись сторонники разномастных радикальных политических преобразований — либералы, демократы, прогрессисты, нигилисты, революционеры, социалисты. Каждый из них решал свои утилитарные задачи. Тем не менее истиной и благом провозглашалось объединяющее их: то, что становилось орудием общественного переворота.
Народное благополучие, людское счастье, о чём высказывалось общественное мнение интеллигенции, оборачивалось на каждом шагу отрицанием дворянского просвещения, этики, культуры в широком смысле, потому что они стояли на пути заветного клича «долой самодержавие». Лозунг этот роднил их с декабристами. Принципиальное отношение к идеям совершенствования на крови у Пушкина сформировалось ещё во время работы над «Борисом Годуновым».
Ему объясняли, что век и Россия идут вперёд, а он топчется на месте, предлагая читателю «Домик в Коломне» да «Барышню-крестьянку». То, что Пушкин стал поэтом действительности (за что его в 1830-е годы перестали понимать), эти другие не знали, да и знать особо не хотели. Для революционных демократов он был чужаком, вчерашним днём литературы. Почему? Поэт, околдованный историей, вглядывающийся в рисунок прошлого и изучающий приёмы композиций старины, считали провозвестники революции, не может быть соратником по борьбе. И вообще пиетет к историческому прошлому — занятие никчемное. Поэт гражданином быть обязан, он должен глядеть в завтрашний день и своим словом приближать его. Нечто подобное Пушкин уже слышал ранее от друзей-декабристов. Наступать второй раз на те же грабли желания не возникало. Но и мéста себе в новой литературе Пушкин не находил.
Ситуация, если вдуматься, тривиальная, если исходить из пушкинских строк, увидевших свет ещё в 1828 году в стихотворении «Поэт и толпа»:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Тогдашние радетели прогресса не просто заметили эти строки, они страшно на них обиделись, вернее, из-за них обиделись на Пушкина. Ишь ты, «рождены для вдохновенья». Поэт должен служить обществу, а не музам. Надо ли удивляться, что кому-то не без оснований сегодня кажется, что в своё время голос Белинского походил на голос Бенкендорфа именно в силу его утилитарности. Полагаю, сам же Пушкин наверняка находил тогда много общего между устремлениями декабриста Рылеева и суждениями всевозможных сторонников революции, готовых вырвать Россию из варварства. Каким образом? Смиренно признать свою отсталость и учиться всему у Запада. Сам Пушкин стоял на позиции, что у каждого народа своя физиономия, свой дух и путь.
Общественно-политические симпатии и антипатии, присущие Александру Сергеевичу, позволяют назвать его консерватором. Это заключение подтверждается пушкинским убеждением, что история творится не массой средних людей («Жалкий род, достойный слёз и смеха! // Жрецы минутного, поклонники успеха!»), а избранными лидерами, теми, кто наделён тонким чувством исторической традиции и проникнут заботой о мирной непрерывности политического развития. Исходя из этого Пушкин и в поэзии, и в политических размышлениях прославляет «разумную волю единиц, меньшинства, призванного управлять человечеством», и презирает «чернь», толпу, где господствует общее обывательское мнение.
Отсюда ненависть Пушкина к демократии («народу», который «властвует»; «большинству, нагло притесняющему общество») в «её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве». Когда «всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству».
Вторым компонентом пушкинского консерватизма было осознание им укоренённости культурного развития и творческого начала в традициях прошлого. Залогом величия человека служит любовь «к родному пепелищу». Отсюда его презрение той части придворного дворянства, в ком он видел временщиков, «прыгающих в князья из хохлов». Далеко не всем властям предержащим в любые времена такой подход Пушкина «к отеческим гробам» был по душе. Не вошли, к сожалению, в кладезь мудрых мыслей народа его слова:
«Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижение наших исторических родов... Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ! Образованный француз или англичанин дорожит строкою летописца, в которой упоминается имя его предка...; но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т.е. историей отечества. И это ставите вы ему в достоинство. Конечно, есть достоинство выше знатности рода — именно достоинство личное... Имена Минина и Ломоносова вдвоём перевесят все наши старинные родословные. Но неужто потомству их смешно было бы гордиться их именами?»
С консерватизмом Пушкина связана и его убеждённость в необходимости мирной непрерывности культурного и политического развития. К мыслям на эту тему он возвращался неоднократно. Достаточно вспомнить самые знаковые его высказывания:
«Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»
«Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества».
«Устойчивость — первое условие общественного блага. Как согласовать её с бесконечным совершенствованием?» (фр.)
Значит, консерватор? Но как тогда быть с его вожделением личной независимости и требованием свободы культурного и духовного творчества? Они вроде бы соотносятся с либеральными ценностями. А принципы духовной независимости личности и невмешательства государства в сферу духовной культуры? Они ведь тоже из той же колоды. Как и утверждение независимости личности в частной жизни. Пушкин в определённой мере готов был пожертвовать политической свободой, но жить без семейственной неприкосновенности (inviolabilité de famille) — считал невозможным. Плохо представляя себе реальную жизнь сосланных в Сибирь декабристов, он, однако, по-писательски размашисто в письме жене, зная, что его прочтёт не только Натали, определит самоощущение: «Каторга не в пример лучше».
Случившееся с Пушкиным стало как раз расплатой за то, что он, надо признать, не был ни консерватором, ни либералом, не стремился стать ни западником, ни славянофилом. Он был тем самым гением с тонким чувством исторического бытия, который, не имея желания примкнуть к какому-то одному лагерю, исходил из непризнания права на революцию. Ни для кого. Ни для царя Петра I. Ни для друзей-декабристов. Ни для тех, кто под разными флагами и лозунгами шёл им на смену.
Пушкин оказался, можно сказать, «последним из могикан», кто верил в то, что духовная ценность художественной литературы основана на независимости и чувстве чести, храбрости и благородстве, носителями которых являлись русские писатели-дворяне. «Нужны ли они (эти качества — А. Р.) в народе, так же, например, как трудолюбие? — спрашивал он, и сам же отвечал: — Нужны, ибо они sauve garde* трудолюбивого класса, которому некогда развивать сии качества».
* sauve garde — охрана (фр.).
Характерно, что ценность старинного родового дворянства всегда рассматривалась Пушкиным с точки зрения общегосударственного и культурного интереса. При этом он резко отвергал все эгоистические сословные притязания дворян. Единственной привилегией, по мысли Пушкина, должна была оставаться наследственность дворянства, которая служила гарантией его независимости. Тогда как «противоположное есть необходимое средство тирании, или, точнее, бесчестного и развращающего деспотизма», считал он.
В этой связи главным политическим условием нормальной государственно-общественной жизни им выдвигалось общее требование прочного правопорядка. Сегодня кому-то кажется странным, но Пушкин, вечно вынужденный отражать нападки цензоров (среди которых первым был Николай I), тем не менее обосновывал даже правомерность цензуры. Правда, при этом он подчёркивал необходимость, чтобы «устав», которым цензура руководствуется, был не только «священ и непреложен», но ещё и, говоря современным языком, прозрачен.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—170) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 159. Кинем взор на «родню», кого затрагивала «клевета»
Эссе 160. В гибели Пушкина не был повинен один конкретный человек
Эссе 161. Николай I прекрасно понял прозрачные намёки в свой адрес
