Десять лет назад в семье моей подруги случилось горе: при пожаре погибла её бабушка. Произошло это поздней осенью, когда в деревнях начинают топить печи. Все лето Ленка провела у бабушки, куда любила приезжать с раннего детства. И никакие друзья не способны были удержать ее в городе с наступлением каникул: уже в мае она начинала говорить только о поездке в деревню. Уж как там хорошо! Она обожала бабушку, мы все знали. Я даже, помню, обижалась на подругу из-за того, что та предпочитала уехать к бабуле в деревню, чем остаться на каникулах со мной — я-то привыкла шататься все лето по душному городу. Пару раз, правда, Ленкины родители брали меня с собой к бабе Нюре. И помню, что мне там очень понравилось. Ну еще бы! Сад чудесный, малины море, речка вот с такими раками! Их было настолько много подле берега, что мы таскали их руками — за полчаса можно было наполнить ведро. Помимо малины и раков, купание в пруду, лес в двух шагах и полная свобода. Ночевки на сеновале — ни с чем не сравнимое удовольствие! Ну и приключения с соседскими мальчишками — до сих пор вспоминаю со смехом. Однажды ночью мы большой компанией умотали в лес. Хотели проверить, насколько мы смелые. Проверили. Сначала шли и хорохорились: мол, ни волков, ни лешего, ни русалок, ни упырей не боимся. Но вскоре обнаружили, что заблудились. Тут уж струхнули все — даже самые отважные пацаны. По счастью, кто-то сумел забраться на высокое дерево и разглядеть огоньки деревни. Только так и вышли. Удивительно, но взрослые нашего двухчасового отсутствия не заметили, иначе сидеть бы нам под домашним арестом до конца лета.
Впрочем, это все шалости. Мы же по большей части вели в деревне правильную жизнь — по распорядку. Я и Ленка вскакивали ни свет ни заря (а ведь в городе маме приходилось со скандалом будить меня к обеду!) от запаха свежих блинчиков, что пекла нам баба Нюра. Навернув их со сметаной, мы убегали до полудня. Потом являлись, подгоняемые голодом, наплававшись-нанырявшись, сметали борщ и жареную картошечку с овощами, только что сорванными в огороде. Повалявшись на душистом сене, шли помогать бабе Нюре в огороде — это было неукоснительно. Как правило, нашим заданием было натаскать воды из колодца, полить грядки и собрать ягоды. Потом до самой ночи мы шумно тусовались с соседскими ребятами (к одному из них я испытала первое сладкое чувство лет в 12), и не было в Ленкиной деревне и вокруг ни одного уголочка, куда бы мы не сунули свои любопытные носы. Когда каникулы кончились и за нами явилась мама, я даже всплакнула, покидая бабу Нюру: добрая она была старуха, это правда.
Родители Ленки долгое время уговаривали ее переехать в город, ну или хоть на зиму к ним перебраться. Но упрямая баба Нюра стояла на своем: «Я привыкла быть себе хозяйкой, ни за что не пойду в приживалки! Да и хозяйство мое нельзя оставить! Кто приглядит за курами, собакой, козой, кошками?!» Живности и правда там было много, всех бабушка любила и обихаживала. Я на всю жизнь запомнила, как единственный раз доила козу. Конечно, под чутким руководством старушки. Козу звали Люська, была она упрямая, орущая и вечно жевала найденные на улице окурки. Родители Ленкины все твердили, что дом бабушки без мужской руки постепенно ветшает, что женщине одной его не удержать. Дед умер, когда Ленка была грудной. Она его и не помнила. Отец Ленки хоть и приезжал к овдовевшей матери регулярно, но домом не занимался: как выражалась Ленкина мать, руки у него не из того места росли. Сколько раз соседка старушки сочувственно вздыхала:
— Нюр, печь твоя совсем старая! Гляди, не было б беды. Вон дымит как... Пора печника звать, перекладывать.
— Да ну, — отмахивалась баба Нюра. — Мне жить-то осталось два с половиной понедельника. Не буду я ничего менять, ее еще дед клал, это моего деда память...
Оставляя нас в деревне, помню, Ленкин отец нам напоминал, чтобы смотрели за печкой: мол, бабушка уже старенькая, за всем не уследит. Так сами приглядывайте, чтобы пожара не было, надо подбирать выпадающие из печки горящие угольки. Мы-то приглядывали. Впрочем, летом печь старуха и не топила. А беда случилась, когда баба Нюра осталась одна. Ноябрьской промозглой ночью она задремала, убаюканная мерным бормотанием какой-то новостной передачи из телевизора. Очередная горящая головешка, наверное, выскочила прямо на газеты, которые баба Нюра использовала для розжига печи. Бумага вспыхнула, пламя перекинулось на скатерть, занавески, поползло по халату старухи... Это, впрочем, лишь одна из версий приключившегося. В деревне же перешептывались, что дом бабы Нюры подожгли заезжие коммерсанты (была там одна пришлая семейка по прозванию «мироеды»). Судачили, что «мироеды» давно хотели участок бабы Нюры заполучить под строительство магазина. Уж больно он удобно расположен был: дорога рядом, и место для парковки имеется. Как бы там ни было, тревогу подняли далеко не сразу: большинство жителей деревни уже спали. Как Ленке сказали, бабушка была уже мертва, когда огонь охватил ее тело. Задохнулась угарным газом. Хоронили бабу Нюру, конечно, в закрытом гробу. Лена ревела ужасно, я пыталась ее утешать, а она все твердила как безумная: «Знаешь, там стоит жуткий запах горелого мяса!» Это она про сгоревший дом, куда ее возили родители, чтобы разобрать оставшиеся пожитки бабы Нюры. Жуткое впечатление на мою подругу произвела та поездка: черные бревна дома, выбитые стекла... И чудовищный запах смерти. Зря они повезли девчонку туда! Неудивительно, что потом Ленка не была в деревне несколько лет.
Впрочем, все когда-то проходит, раны залечиваются... Родители подруги, слегка подремонтировав дом, решили его продать. И вот Ленка после долгих уговоров отправилась вместе с ними попрощаться с бабушкиным домом. Ну и забрать что-нибудь на память. Ленка мне сказала потом, что картина была печальная: огород зарос высоким бурьяном, дом хоть и прибранный и освеженный, выглядел побитым сиротой, впрочем, наверное, это было чисто ее восприятие... Как она мне рассказала, первое, что увидела внутри дома, — бабушкину фотографию. Старая-старая, на ней бабе Нюре лет 40 — молодая, красивая еще женщина со смеющимися глазами. Схватив фотографию в старомодной тяжелой рамке, Ленка засунула ее в свою сумку: «Я заберу вот это. Больше мне не надо ничего».
«Хорошо», — согласились родители, укладывая в чемодан иконы, старые часы с кукушкой, какие-то бабушкины украшения...
То фото бабы Нюры Ленка поставила на тумбочку в своей спальне. И вот с этой вещицей и связан странный эпизод, который случился на моей памяти... Однажды я ночевала у Ленки (родители ее отдыхали тогда на море), спали мы, как водится у девчонок, в одной кровати, шушукались до рассвета... Заснули часов, должно быть, в пять, а утром Ленка мне и говорит:
— Знаешь, снилась мне бабуля нынче. Так странно... Сначала стала тех коммерсантов выгораживать: дескать, не они домушку подпалили, не грешите на невинных. Потом про какую-то дедову память все мне толковала: мол, съезди в деревню, забери! Какие-то бумаги там, что ли... Документы или письма, я так и не поняла! Но бабушка очень просила.
Я в ответ:
— Да ну, чушь какая-то... Что там могло сохраниться после пожара?! Прямо после моих слов бабушкина фотография в старой резной рамке упала на пол, и стекло с шумом разлетелось на мельчайшие осколки. Так упала, словно кто-то с силой толкнул портрет с тумбочки. С чего бы, вроде стояла далеко от края... Никто не трогал ее. Ленка вздрогнула, затряслась и заявила, что это знак.
— Надо ехать, бабушка сердится... Съездишь со мной? Не хочу я одна туда переться. У меня аж сердце замирает от ужаса, как вспомню тот запах!
Я, конечно, согласилась — деваться было некуда.
— Поехали, — говорю, — ты ж подруга мне, а друзей бросать в трудную минуту нельзя.
Мы поехали в ближайшую субботу. И знаете, в месте, о котором толковала баба Нюра в Ленкином сне — в подполе на второй полке снизу, — мы нашли дедову жестяную коробку. Старинную, с репродукцией васнецовских богатырей, из-под какого-то печенья. А в ней — записную книжку. В потертом кожаном переплете, привезенную еще с фронта. Пожелтевшие листки были исписаны совсем выцветшими чернилами. Первое, что мы разобрали: «Моя дорогая Нюрочка». Это было не отправленное письмо тогда еще невесте... А также помню кое-какие зарисовки о военных буднях, о ранении некоего сержанта Михайлова, видно дедова друга. Мы потом с Ленкой долго разбирали эти написанные школьным почерком строки — до слез они нас тронули! А еще в коробке был орден Отечественной войны | степени... Вот такую дедову память оставила моей подруге баба Нюра. Не хотела, видать, чтобы вместе с домом попали в чужие руки и эти сокровища..