«Кукушек» Маннергейма мы в глаза не видели. Ни в ближнем бою, сходясь с ними на бросок гранаты, ни убитых, ни плененных. Хотя за три дня боев на склоне каменной гряды они покалечили и угробили половину нашего батальона. Таясь в мелком березняке и за валунами, они подкрадывались очень близко к окопчикам, вырытым кое-как в каменистой земле, ловили в перекрестье прицела наши бледные рожи и нажимали на спуск. А мы их не видели. И нам, измученным недосыпом и страхом, начинало казаться, что нас убивают не вражеские солдаты, немцы или финны, а вот эти чудовищные творения природы – серые лобастые валуны.
После отчаянных попыток подняться в атаку мы позорно откатывались назад в низинный лес, и тут накрывали нас мины. Что может быть отвратительнее звука падающей мины? Змеиное шипение и шорох ползущего гада, затем звериный вой – это если мина перелетела тебя и взорвется где-то позади. А если рядом, не услышишь ни шипения, ни воя. А в лесу во влажной почве мины рвались глуховатым, как бы кашляющим звуком, и казалось, эти взрывы здесь не так опасны. Но они, падая в зеленую чащу, задевали кроны деревьев и рвались наверху, рвались с таким звуком, как будто кто-то хищными зубами перекусывает чью-то костистую плоть. Хр-р-рясь! Осколки, бьющие сверху, как градины в июльскую грозу, пробивали даже стальную каску.
…Взрыв обдал меня рыжим лесным перегноем, влепил в плечо и шею горсть рваных осколков (потом в госпитале узнаю, что один осколок вонзился рядом с сонной артерией), долбанул по каске, из правого уха сочилась кровь. Пытался было подняться и броситься прочь, но звенящее головокружение бросило меня наземь.
Когда минный налет прекратился, меня подобрал пожилой санитар, показавшийся мне очень старым, и, перехватив мою левую руку через свой горб, поволок прочь. Нас догнал какой-то солдат не из нашего взвода с ошалелыми глазами, но вроде не раненый и, помогая санитару, подхватил меня подмышки. У меня все звенело в голове, земля уходила из-под ног, а лес вокруг опрокидывался. Выбрели на лесную полянку, где расположились какие-то солдаты с красными погонами на плечах не очень поношенных гимнастерок, щеки у них были румяны, как у людей, выспавшихся и сытых. В сторонке под большой елью дымила походная кухня. К нам подошел капитан в фуражке с малиновым околышем и, скользнув по моей дохлой фигурке чужим взглядом, сказал:
– Куда автомат несешь? Оружие оставь у нас.
Я снял болтающийся на пузе ППШ, из которого ни разу не выстрелил, потому как не видел того, кого должен был убивать, и бросил помятую каску. Затем капитан вперился недобрым взглядом в ошалелую рожу солдата, помогавшего санитару:
– А ты куда?
Солдат потупил глаза и буркнул:
– Меня контузило.
Капитан помолчал, все еще не сводя взгляда с лица солдата, и приказал:
– Контуженый, останешься с нами, – кивнул на нас. – А вы идите.
Пройдя с километр по тропинке, протоптанной в папоротнике и брусничнике, мы вышли к лужайке среди густого разнолесья и увидели большую брезентовую палатку с маленькими оконцами.
– Тебе повезло, паренек, – сказал пожилой санитар. – Может, и домой поедешь, к маме.
Молоденькая желтоволосая санитарка, скорее подросток, чем девушка, ввела меня под сумрачные брезентовые своды, битком набитые ранеными.
Ни топчанов, ни кроватей не было. Кто лежал на шинели, кто на плащ-палатке, а то и прямо на смятой траве. Я пожалел, что на марше, измученный июльской жарой, бросил скатку.
Раненые лежали по обеим сторонам палатки, посредине был вытоптанный травяной проход, на котором тоже лежали два солдата, укрывшись с головой один шинелью, другой плащ-палаткой.
– Идем, – сказала санитарка и повела меня в дальний от входа конец палатки.
Подойдя к раненому, второму или третьему от края, на лицо которого была накинута пилотка, девушка взяла его за ноги в ботинках и обмотках и через силу отволокла на середину, на проход. И показала на шинель, на которой только что лежал мертвый.
– Ложись, отдыхай.
– Сестрица, голубушка, надо бы их убрать. А то ведь скоро от них дух пойдет, – сказал раненый, лежащий с самого краю.
– Нюхай, дружок, фронтовой душок, – отозвался кто-то рядом не очень бодрым голосом.
– Милые мои, я понимаю, но как одна их вынесу? – ответила девушка. – Скоро придет санитарная машина, вынесут их. А пока вы уж потерпите.
– Бог терпел и русским велел, – произнес кто-то рядом.
Я опустился на шинель, оставшуюся от умершего солдата. Девушка помазала мои ранки на плече и шее йодом и правое ухо, из которого все еще сочилась кровь, которое, кажется, совсем оглохло, заткнула ватой. Я лег и закрыл глаза – когда не видел дневной свет и окружающий мир, голова переставала кружиться.
Я, робкий деревенский мальчишка, для которого смерть человека была чуждой и пугающей своей бессмысленностью, который до войны, подростком, боялся ходить мимо кладбища, который, когда умирала бабушка, сбежал из дома, чтобы не видеть ее мертвой, за неделю на фронте, за несколько дней на передовой успел привыкнуть к мертвым, хотя почему-то не верил, что убьет и меня, и стал так равнодушен к смертям других, что лежание на шинели, на которой умер раненый солдат, принял как благо, как если бы прилег на нары в родной избе. И что может быть теплее, уютнее нашей солдатской шинели из грубого серого сукна, не очень приглядной, не каждому по росту, которая для солдата на голой земле, в окопе, даже на снегу и перина, и матрас, и одеяло. Я в этом убедился, пройдя по просторам войны и в осеннюю непогодь, и в зимние холода.
Я лег на солдатскую полевую постель, опустил на уши отвороты пилотки, закрыл глаза и после бессонных ночей, когда дремал, то скорчившись в мелком окопчике, то прислонившись к холодному камню, вытянул ноги. И то ли в полусне моего контуженого сознания, то ли уставшая от нечеловеческих переживаний душа отторгла все пережитое среди валунов: мне стало казаться, что и бой на склоне каменной гряды, и взрывы мин, и мое ранение – все это случилось очень давно и уже забыто или полузабыто, как события многолетней давности. И я забылся недолгим фронтовым сном, проснулся в том же полумраке, открыл глаза, разглядел наверху брезент, – голова кружилась меньше.
На севере белые ночи, солнце почти не садится. Не знаю, какие неудобства для человека мирного времени, а на войне солдату не спрятаться в темноту от перекрестья финских «кукушек». Проснувшись, я не понимал, который час, – все еще вечер или уже глубокая ночь? Возможно, ночь, потому что не было слышно отдаленных взрывов и пулеметных очередей. Единственный звук, услышав который, я насторожился, – ехидное нытье комара. Война, смерть, а тут еще и комары прямо над моей мордой. Ищет, паразит, куда бы спикировать и вонзить свой «штык». Я силился вспомнить, были ли там, на «передке», комары, но не вспомнил, чтобы они пили мою кровь.
Было душно. Значит, короткая белая ночь не успела остудить влажную духоту леса. Воздух был напитан густыми запахами пота, окровавленных бинтов, испражнений. В этой удушливой вони улавливался и могильный дух тленья.
Солдату, которому повезло и который проснулся живым в санитарной палатке, ясное дело, хочется жрать. А то ведь, кроме свиной тушенки, названной нами «вторым фронтом», розовый шматок которой еще вчера утром растаял на зубах, не дойдя до глотки, я никакой еды в брюхо не принял. Да еще где тут справлять нужду? А как те, которые не встают? Я поднялся и не очень уверенно направился к выходу. Перешагнул два недвижных тела, выволоченных в проход. В тамбуре палатки меня окликнула санитарка, устроившаяся на ночь на шинели, брошенной на траву:
– Куда?
Я ответил.
– Голова не кружится? Только далеко не уходи.
От лесного воздуха у меня снова закружилась голова, как будто глотнул наркомовского спирта. Верещала какая-то бессонная птица. Каркнула ворона. Я отошел от палатки и спугнул большую черную птицу. Затем обнаружил под большой елью несколько укрытых шинелями трупов и понял, зачем здесь черный лесной санитар. Возле палатки меня встретила санитарка и сказала:
– Милок, помоги мне вынести умершего.
Я впервые слышал от девушки слово «милок» – наверное, от слова «милый»? Подумал: «Чего она все “милок” да “милок”, лучше бы спросила, как меня зовут», и сказал:
– Я не милок, я Толя.
– Очень приятно, Толя, а я Маша. Ты бери за туловище, я за ноги, так легче.
Мертвых солдат, одного рослого, тяжелого, другого – дохленького вроде меня, совсем еще пацана, мы положили под елью к тем, кто упокоился раньше их.
– Маша, как же это, не увозят раненых в госпиталь, мертвых не хоронят?
– Ой, милок… извини, Толя, тут у нас такое творится. Санбат, который на Вуаксе, на днях бомбили, на шоссе обстреляли санитарную машину. Вы там воюете, а за спиной у вас финны шныряют. Раненых очень много, а санитаров нет. Двоих убило. На весь батальон дядя Жора да я. Так и лежат в кустах солдатики и умирают без помощи. Еще тут у нас беда – воды нет, до озера далеко, из болота беру, а там чего только не плавает.
– Почему не сообщишь в штаб полка?
– Что у меня, телефон тут есть? Я бегала к этим, с красными погонами, обещали сообщить…
Поговорив с Машей, я вернулся в палатку, опустился на шинель и, закрыв глаза пилоткой, поспал еще. А утром или уже днем разглядел своих соседей. Справа от меня лежал раненый моего же возраста, но телом крепкий, и ростом, видно, Бог не обидел. Настоящий русак. Светловолосый, голубоглазый, с белым, чуть розовым лицом, – в его облике было что-то и от пацана, и от женщины. Таких парней я встречал у нас на Урале в деревне старообрядцев, которые не давали чужаку испить воды из своей кружки и, видно, вообще не смешивались с людьми другой веры. Я подумал – быть может, земляк? Живот его был забинтован поверх большого комка ваты, и чувствовалось, что ему худо. Имени его я не знал, так что про себя прозвал его Русак. Справа сидел темноволосый паренек постарше меня – тоже русский, хотя по скулам, по глазам можно было принять его и за татарина. Согнувшись, он поглаживал бинт на левой ноге, и видно было, что и кровь, проступившая сквозь бинт, и то, что под бинтом, причиняло ему не только физическую боль, но и душевные муки. Потом я узнал, что он, идя в атаку, наступил на противопехотную мину, что нога держится только на одной жиле.
Этого я прозвал Татарином.
Светловолосый, по-видимому, мучился осколком в животе или автоматной пулей. Винтовочная разрывная пуля разворотила бы ему кишки, и он уже умер бы. Потом в госпитале я узнал, что раненые умирали не столько от ран, сколько от инфекции. Лежа среди умирающих, это медицинское слово я запомнил.
Когда солнце поднялось над лесом, в палатке стало душно, и запахи, накопившиеся за ночь под брезентом, сгустились до удушливой вязкости. Комары, напившись крови сонных и умирающих, затаились где-то, но на смену им на наши плащ-палатки и шинели стали набегать из травы крупные муравьи. А мух и мошкары почему-то не было. Наверное, палаточный воздух и для них был непереносим.
Маша ходила по проходу, останавливалась у больного, спрашивала, как тот себя чувствует, и, пригнувшись, касалась лба раненого. Никто не жаловался. То ли уже не было сил жаловаться, то ли знали, что санитарка никак не сможет им помочь, а может, просто от полной безысходности и готовности умереть. А мне хотелось пожрать, напиться воды и спать на чистой подушке. Но я тоже молчал. Молчал и думал, пытаясь понять сказанное кем-то давеча: «Бог терпел и русским велел». Что он мог терпеть, если он Бог? Он что, загибался в санитарной палатке? Может, пример показывал русским? Поэтому, наверное, русские такие терпеливые. Конечно, я, деревенский башкиренок, ничего не знал ни о Голгофе, ни о Христе.
Маша чаще подходила к моему соседу справа – Русаку. Садилась рядом на плащ-палатку, и двое русоголовых юных людей о чем-то душевно шептались. Видно, они нравились друг другу. И я, чистый и наивный деревенский мальчик, уже успевший влюбиться в санитарку, ревновал ее к Русаку. Солдатам, вышедшим живыми из кровавого пекла, эти девушки войны казались богинями. Как шли им гимнастерки, перетянутые ремнем на их тонких талиях, юбки до колен, сапожки, охватывающие их полные икры… Пилотки солдатские они носили, как модные шляпы.
Был полдень или уже перевалило – все еще терпели раненые без воды и еды. Некоторым Маша, процедив через марлю, давала болотную воду с тухлинкой. О жратве и не думали; правда, потом я узнал, что тяжелораненые не жадны до еды, а то и вовсе к ней равнодушны. Если солдат хочет жрать и спит, значит, будет жить.
Маша, как и раненые, кто еще воспринимал окружающее, прислушивались к лесу за брезентом, но, кроме близкого шороха листвы и отдаленного грохота передовой, ничего не было слышно. Маша то и дело выбегала наружу, возвращалась, вздыхала: «Милые мои, забыли про нас».
Татарин все еще сидел, согнувшись, и трогал рукой окровавленный бинт. Маша хотела было перевязать его рану, но он воспротивился:
– Нет, нет, лучше не трогай. Потерплю до госпиталя!
Раненый, который лежал ближе к выходу, замычал то ли от боли, то ли от смертной тоски. Рана у него была страшная: осколком снаряда ему разнесло нижнюю челюсть. В страшной мясной дыре на месте рта шевелился, метался розовый язык. Я видел это, когда выходил. Повязки не было. Я подумал, что ему лучше умереть бы, – как он будет жить без рта, зубов? Я в свои восемнадцать лет, еще дикарь без зрелой души и морали, не умел жалеть этих ребят. Как сейчас в старости задним умом жалею их до слез. Думается, быть может, вожди и генералы поэтому-то бросают в мясорубку незрелых и безжалостных юнцов. Замычал он оттого, что хотелось по нужде.
Сколько времени – на севере без часов не поймешь. И вот в эти часы безмолвного терпения и ожидания послышался чей-то слабый сиплый голос. Человек пел, – пел раненый, лежащий в соседним ряду напротив. Я уловил слова: «Ах, Настасья, Анастасья, отворяй-ка ворота. Отворяй-ка ворота, пропускай-ка молодца».
Певец начал было второй куплет, но тут Татарин раздраженно произнес:
– Не надо!
– Чего не надо? – отозвался сильный голос.
– Не надо про Настю!
– Понял. Не буду.
И вот в час молчаливого терпенья, то ли утром, то ли в минуты утомительного полярного дня, донесся надсадный вой заруливающей к палатке машины. Маша, сидящая возле Русака, вскочила и кинулась вон из палатки. Послышались голоса – мужские, женские.
– Сколько у тебя?
– Много. Двадцать два.
– Можем взять пятерых, семерых. Только тяжелых.
– У меня тут все тяжелые.
– Девушка, не можем же мы их класть друг на друга. И так впихнули тридцать человек.
– Люди умирают. Ни воды, ни еды, ни лекарств.
– Не одни вы. Потерпите.
Вынесли на носилках только тех, кто лежал с краю у входа. Потом вой машины, и снова тишина. И я уныло подумал: если увезли семерых, нас осталось пятнадцать. На два заезда, если будет место, а если будут брать по пять человек… А если разбомбят на шоссе, диверсанты нападут, машина сломается на лесных ухабах…
Мне хотя и «повезло», голова не так уж кружилась, раны не кровоточили, правда, правое ухо совсем оглохло, но я мог вставать, ходить. Но заброшенность, голод и жажда… А что чувствовали тяжелораненые? Безысходность и тоска…
Что сейчас – день или светлая карельская ночь? Скорее вечер, потому что умолкли грохот мин и хищное клацанье пулеметов, как будто валуны на «передке» утомились и вздремнули, напившись людской крови. Может, и война кончилась, «второй фронт» попер на немцев и поймали Гитлера, а я не успел повоевать и заработать медаль.
И вот в минуты сторожкой тишины прифронтового леса, в негаснущем свете нескончаемого северного вечера родился звук. Нет, голос. Человеческий голос. Низкий, грудной, глубинный. Родился напев.
«Те-е-мная ночь…»
Это было так неожиданно, как будто даже неуместно – где темная ночь, где степь, где звезды?
«…Ты меня ждешь, и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь…»
Детских кроваток в нашей башкирской деревне сроду не было, даже взрослые у нас спали на нарах, а дети качались в люльках, подвешенных к потолку избы. Поэтому воображение мне нарисовало женщину, солдатскую жену, наверное, мою любимую тетку, Миньямал.
Раненые, которые до этого как-то еще шевелились, метались в тоске, что-то произносили слабым голосом – затихли, замерли, прислушиваясь к завораживающему молитвенному напеву.
«…Смерть не страшна, с ней не раз я встречался в бою…»
Голос слабел, удаляясь, и оборвался где-то далеко за лесом.
Все молчали, как будто прислушивались к тишине и ожидали возвращения песни. Но молитвенный напев не вернулся. В открытом оконце палатки лишь едва внятно звучал тихий вечерний лес.
Сосед мой, Татарин, как бы задумавшийся, уставившись на забинтованную ногу, вдруг спросил:
– Слушай, ты не запомнил – что он там про детскую кроватку?
– Она тайком слезу утирает, – ответил я.
Он снова задумался на какое-то время и произнес срывающимся голосом:
– Это же о ней… слезу утирает…
И он заплакал, заплакал жалко и побито, как плачут подростки. И, видно, устыдившись, сдержал невольную слабость и уже спокойнее произнес:
– Если сегодня не вытащат меня из этой могилы, у меня начнется гангрена. Что, я вернусь домой калекой?
– Наверно, скоро увезут нас, – пытался я его утешить.
– Жди, увезут! Заберут с краю у входа пять человек, а ты жди своей очереди?
– А ты проси санитарку, чтобы перенесла тебя к выходу.
– Неудобно, – ответил Татарин, помолчав. – Что другие скажут?
Постепенно успокоились, и мне стало казаться, что звуки этой песни пришли не откуда-нибудь, а были божественными, – породили их северный немеркнущий день, лесные дебри и вся эта каменистая и озерная земля. А наши усталые от страха и тоски души приняли этот протяжный звук за песню, прибавив к ней наши горестные мысли и слова любви…
Когда подошла к нам Маша, я спросил:
– Маша, откуда передавали эту песню?
– Не знаю, милок. Радио тут, в лесу, нет.
– Машина проезжала? – спросил раненый с соседнего ряда.
– Может, и проезжала, но я не видела.
Мой второй сосед, Русак, кажется, сдавал. Освободившись от забот о других раненых, Маша все чаще подходила к Русаку, присаживалась на край плащ-палатки, и о чем-то они шептались. Тут я заметил, как она низко наклонилась над Русаком и припала лицом к его лицу. Я понял – целуются. Они целовались, а мое мальчишеское сердце терзалось от ревности первой и безответной любви.
– Маша, как по-вашему «я тебя люблю»? – спросил Русак.
– Миа шилма шуашен, – ответила девушка.
– Миа шилма шуашен, – повторил парень.
И они снова целовались. Мне хотелось встать и бежать туда, где все еще постреливало и рвались мины.
Наверное, все же была ночь, или уже под утро, или вовсе день, – машина так и не пришла. Русак после таблеток, которые дала ему Маша, и, устав от поцелуев, заснул. Татарин все метался, то лежал, то садился и клал руку на бинт и, сгорбившись, замирал в такой позе. Он прислушивался.
Вдруг обратился к кому-то:
– Слушай, артист, спой про Настасью. Извини, что я тебя тогда…
Сразу никто не ответил, никто не запел. Только спустя минуту кто-то хрипло произнес:
– Так ведь он помер…
Татарин издал горлом странный звук и снова задумался.
Все-таки была ночь. Я незаметно забылся, потом, очнувшись, услышал, как Русак во сне или в бреду шепчет: «Миа шилма шуашен, миа шилма шуашен…» Я приподнялся и заметил: Татарина рядом не было. И увидел: он полз по проходу. Постанывая, он переползал мертвого раненого. Волоча покалеченную ногу, он упрямо двигался к выходу…
* * *
Дожил ли до моих лет кто-нибудь из ребят, с которыми я атаковал карельские валуны? Я не знаю, выжил ли в госпитале мой сосед по палатке Русак. Вернулся ли Татарин на обеих ногах к жене у детской кроватки? Где сейчас Маша? Она, конечно, старенькая и получает ветеранскую пенсию…
Когда я слышу напевы моей любимой фронтовой песни «Темная ночь», начинает казаться, что и бои среди валунов, и санитарная палатка – все пережитое тогда было совсем-совсем недавно. И кажется, что если однажды подамся в те края, недалеко от Выборга непременно найду места боев, узнаю валуны, с которых давно смыли солдатскую кровь дожди времени. И, шагая по лесу, выйду к полянке, где стояла наша палатка…
Автор: Анатолий ГЕНАТУЛИН
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!
