Продолжая тему о скопцах, начатую мной в предыдущей статье, хочу привести весьма интересный отрывок из трактата «Белые голуби» Павла Ивановича Мельникова-Печерского, изданного в 1898 году.
Здесь, со слов очевидца, описаны радения скопцов в одном из домов в центре Санкт-Петербурга на Староконюшенной улице (ныне Басков переулок), который принадлежал купцу-скопцу Сидору Яковлевичу Ненастьеву, в период рассвета секты ("златое время воскресения" — так называли сами скопцы тот период) и благоволения к оной со стороны императора Александра I, который даже своим указом запретил преследование адептов данной секты со стороны властей: «поелику оное общество состоит из людей трудолюбивых, тихих и спокойных, то наше монаршее соизволение, дабы никакого стеснения и преследования делаемо не было».
Свой трактат Мельников-Печерский писал во время, когда от былого благоприятствования со стороны высшей власти не осталось и следа, а сама секта скопцов подвергалась гонениям. Поэтому данные воспоминания одного из очевидцев, а позже и участников, радений скопцов, приводятся, чтобы показать секту именно с негативной стороны:
В сентябре 1846 года, когда в Петербурге и Кронштадте производились розыски скопцов, семидесятилетний отставной фельдфебель Николай Иванов, служивший при маяках, а после отставки живший в Кронштадте, дал весьма любопытные показания о собраниях в доме Ненастьева. Он не был оскоплен, но некоторое время находился в обществе скопцов, от которых вскоре отстал и женился.
Будучи лет тридцати с небольшим, он в 1808 году служил в Ревеле и там познакомился с унтер-офицером морского ведомства Александром Дмитриевым. Этот Дмитриев был оскоплен, и он и жена его принадлежали к скопческой ереси, чего однако не знал тогда Николай Иванов. В 1810 году обоих их перевели из Ревеля: Иванова в Кронштадт, где он с тремя матросами (оскопленными) жил на Толбухине маяке, а Дмитриева в Петербург, в адмиралтейские мастерские. Зимой, когда службы на маяках не было, Николай Иванов по праздникам езжал в Петербург и посещал ревельского своего знакомца Александра Дмитриева в его квартире. Случились два праздника сряду, он поехал из Толбухина в Петербург и остановился у Дмитриева. "Рано поутру, -- сказывал Николай Иванов в следственной комиссии 1846 года: заметив, что Дмитриев сбирается идти со двора, и узнав, что он идёт к заутрене, я просил его взять меня с собою, но он велел мне остаться дома, а сам ушёл. Часу в десятом утра пришёл ко мне молодой человек в купеческой одежде, совершенно мне незнакомый, назвал меня по имени, говорил, что он меня знает и пригласил идти с собой к обедне. -- Куда же мы пойдём, к спасу на Сенной, что ли? -- спросил я его, выходя из дому. -- Да, к спасу, {Скопцы Кондратья Селиванова звали "спасом".} -- ответил молодой человек, и мы пошли. Но вместо того, чтоб идти в церковь Спаса на Сенной, он привёл меня в Староконюшенную улицу (Басков переулок), в дом Ненастьева. Мы вошли в комнату нижнего этажа. Там сняли с меня бывшее на мне платье и дали надеть халат и туфли. В этой комнате было несколько оскопленных мальчиков разного возраста. По их лицам я принял их за выздоравливающих после тяжкой болезни, не зная, что они излечивались тут от оскопления. Мальчики просили моего вожатого подвести меня к ним. Вожатый сказал: "На что он вам?" Но я сам подошёл к мальчикам. Они, посмотрев на меня внимательно, сказали: "Этот будет наш". После того вожатый повёл меня вверх по лестнице. Ступив на третью ступень, услыхал я следующие слова, петые нараспев: "Овцы, вы овцы, белые мои!". Я остановился от удивления; но вожатый взял меня под руку и повёл далее, сказав: "Какой ты любопытный!".
"Мы пришли в комнату, где нашли: Александра Дмитриева, чиновника Пищулина, до того времени мне неизвестного, и ещё одного чиновника, которого я видел в Ревеле. Мы сели на диван, и они стали давать мне наставление, как должно жить на свете, на что я отвечал им, что я и сам понимаю, что хорошо, что худо. Поговорив немного, Пищулин сказал мне: -- Теперь пойдём к "богу", делай, что я буду делать, и молись с крестом. В ответ на это я показал ему бывший у меня на шее крест; но Пищулин с улыбкой отвечал мне: -- Ты не понял моих слов; крестись на него. Привели меня в комнату, устланную цельным большим ковром, на нем вытканы были лики ангелов и архангелов. Мне страшно стало ступать на святые изображения, но Пищулин дернул меня и велел идти. Я увидал кровать. Постланные на ней пуховики были в мой рост, над кроватью был полог с кисейными занавесками и золотыми кистями. На постели лежал в пуховиках старик в батистовой рубашке, которого Пищулин и собратья его называли "богом". Они помолились ему, как мы молимся истинному богу. Пищулин стал молиться на коленях и мне велел то же делать. Бог, указывая на меня, спросил Пищулина: -- Давно ли он желает?
- Уже с год, -- отвечал тот. Тогда бог приказал Пищулину подать себе крест, взял его, поцеловал и мне дал приложиться к кресту и потом поцеловать свою руку. Затем он сказал Пищулину: -- Отведи его к пророку. Пищулин привёл меня в соседнюю комнату, где сидело четыре человека, в том числе и Дмитриев. Кроме них, тут находился ещё один человек, он стоял на коленях перед пророком, а пророк, одетый в белую до пят рубашку и стоя, прорекал будущее, но слова его были для меня непонятны. И я, в свою очередь, стал перед пророком на колени, и он обещал мне золотой венец и нетленную ризу. Пророк оканчивал свои пророчества, махая платком и говоря: "Оставайся, бог с тобой и покров мой над тобой". Он велел отвести меня в "собор", и бывшие в комнате повели меня вниз, откуда раздавалось слышанное мною пение.
Комната, в которую мы вступили, была огромной величины; вокруг стены стояли стулья; тут было больше ста человек, в том числе и мои товарищи по маяку, матросы Ефим Сидоров, Аверьян Иванов и Флор Гурьев. Все были в длинных белых рубашках и, напевая, кружились в два ряда. Это они, по их выражению, "ходили кораблём".
В малом пространстве, оставшемся середи круга, несколько человек вертелись на одном месте. Меня поставили на стул и заставили, так же, как и у других сидевших на стульях, разостлать на колени платок и подлаживать пению кружившихся, ударяя в такт руками и ногами.
Так шло весь день до вечера. Часу в девятом вечера пение и кружение вдруг прекратилось минут на пять. Настала мёртвая тишина. Потом запели: Царство, ты царство, Духовное царство, Во тебе во царстве Благодать великая, -- и после того снова всё затихло. Тут растворились двери, и бог, одетый в короткое зелёное шёлковое полукафтанье, тихо вошел в комнату. Его вели под руки два человека, которых называли Иоанном предтечей и Петром апостолом. На них были тёмные рясы, подпоясанные ремнями. Увидя их, все пали на колени, а бог, махая белым батистовым платком, говорил: "покров мой святой над вами", и прошел на женскую половину. Женское отделение было в смежной комнате; в стене же, разделявшей обе комнаты, было прорублено низкое, но широкое окно, которое по приходе бога открыли. На этом окне была постлана постель, на которую бог и сел. Предтеча и апостол остались на женской половине у самого ложа бога. Пророчицы начали богу пророчествовать. Засим как женщины, так и мужчины стали кружиться. Бог, пробыв тут с час времени, снова был отведён теми же, что привели его. С уходом его, окно на женскую половину было закрыто, но кружения не прекращались. Часу в двенадцатом пополуночи кружившиеся стали прыгать все в один раз, так что стены тряслись, и кричать: "Ай дух!". Это навело на меня такой страх, что я хотел выскочить в окно; но меня удержали. Вдруг шумный крик заменился тихим пением: "Царь бог, царь бог". И снова стали кружиться. Вскоре собор прекратился, все разошлись, а я остался ночевать в том доме, но в особой комнате, вместе с человеком, который меня привёл туда. На другой день повторилось то же самое, и меня отпустили уже на третьи сутки. Я с товарищами отправился в Кронштадт. В Кронштадте меня привезли в "кронштадтское братское общество", находившееся в Нижней Широкой улице, в доме Родионова, куда я и прежде хаживал, но еще не знал о существовании общества. По приходе нашем общество радушно нас встретило, все стали молиться друг на друга, а прибывшие со мной товарищи сказали: "Батюшка и дух святый и верные праведные кланяются".
Тут прочли письмо от Пищулина, в котором было написано, что я был принят в общество.
