Рассказ доктора Мартына Мартыновича Мандта
(пер. с нем.) Между 11-12 часами, блаженной памяти Император (Николай Павлович) отложил приобщение Св. Таин до того времени, когда будет в состоянии встать с постели (в книге графа Д. Н. Блудова изложено, как императрица Александра Фёдоровна убеждала больного супруга приобщиться св. тайн).
Из этого видно, что сам он не думал, чтоб его жизни угрожала неминуемая опасность, а врач усматривал пока еще слабые признаки такой опасности в нижней части правого лёгкого, впрочем, еще не теряя, в этом часу ночи, всякой надежды на выздоровление.
Сделав все нужные медицинские предписания, я, не раздаваясь, лег отдохнуть на постель. Доктор Каррель (Филипп Яковлевич) должен был оставаться в комнате больного, пока я не приду заменить его в 3 часа утра; так было условлено и так постоянно делалось.
В половине третьего я встал и в ту минуту, как я хотел отправиться на мой печальный пост, мне подали следующую, наскоро написанную карандашом записку:
"Умоляю вас, не теряйте времени в виду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении Св. Таин. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга.
Вы иностранец, и вся ответственность падет на вас. Вот доказательство моей признательности за ваши прошлогодние заботы. Вам говорит это дружески преданная вам А. Б. (?) (в 1854 году Мандт успешно лечил отца особы, которая писала эти строки)".
Войдя в прихожую, я повстречался с великой княгиней Марией Николаевной (она провела эти часы на софе в своей комнате). Она сказала, обращаясь ко мне: - У вас должно быть все идет к лучшему, так как я давно не слыхала никакого шума.
Я нашел доктора Карреля на своем посту, а положение "высокого больного" показалось мне почти не изменившимся с 12-ти часов ночи. Жар в теле немного слабее, дыхание было несколько менее слышимо, нежели в полночь.
После нескольких вопросов и ответов касательно дыхания и груди (причем особенное внимание было обращено на правое легкое, совершенно согласно с тем, как оглашено в газетах), доктор Каррель ушел для того, чтоб воспользоваться в течении нескольких часов необходимым отдыхом.
Было около 10-ти минут четвёртого, когда я остался наедине с больным Государем в его маленькой неприятной спальне, дурно освещенной и прохладной (это комната в нижнем этаже Зимнего дворца, к стороне Адмиралтейства, с так называемого Салтыковского подъезда налево. Известно, что Николай Павлович любил жить в самой простой обстановка. Блеск и пышность дворца допускал он лишь как принадлежность своего сана).
Со всех сторон слышалось завывание холодного северного ветра. Я недоумевал и затруднялся, как объяснить самым мягким и пощадливым образом мою цель больному, который хотя и очень страдал, но вовсе не считал своего положения безнадежным.
Так как накануне того дня вечером, после последнего медицинского осмотра, еще не вовсе утрачена была надежда на выздоровление, то я начал с тщательного исследования всей груди при помощи слухового рожка. Император охотно этому подчинился точно так, как с некоторого времени он вообще подчинялся всему, чего требовала медицинская наука.
В нижней части правого легкого я услышал шум, который сделался для меня таким же зловещим, каким я в течение уже нескольких лет считал тот особый звук голоса, который происходит от образовавшихся в легких каверн (здесь дыр).
Я не в состоянии описать ни этого звука, ни этого шума; но и тот и другой, доходя до моего слуха, не подчинялись моему умственному анализу, а как будто проникали во всю мою внутренность и действовали на все мои чувствительные нервы.
Они произвели на меня такое же впечатление, какое производит фальшивая нота на слух опытного музыканта. Но этот звук и этот шум уничтожили все мои сомнения и дали мне смелость приступить к решительному объяснению.
Зрело обсудив, что следовало делать в моем положении, я вступил в следующий разговор с Его Величеством. Здесь я должен обратить внимание на то, что замеченный мною особый шум в нижней части правого лёгкого свидетельствовал о начале паралича в этом важном органе и что вместе с тем для меня угас последний луч надежды.
В первую минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение; мне показалось, что все предметы стали вертеться перед моими глазами. Но полагаю, что сознание важности данной минуты помогло мне сохранить равновесие способностей.
- Идя сюда, я встретился с одним почтенным человеком, который просил меня положить к стопам Вашего Величества изъявления его преданности и пожелания выздороветь.
- Кто такой? - больной Император все время говорил громким и ясным голосом, с полным обладанием всеми умственными способностями.
- Это Бажанов (Василий Борисович. После первой у него исповеди, Николай Павлович отозвался, что он в первый раз в жизни исповедовался), с которым я очень близок и почти что дружен.
Стараясь приступить к делу как можно мягче, я позволил себе это уклонение от истины. Я узнал из уст Его Высочества Государя Наследника (Александр Николаевич), который сам пожелал провести эту ночь как можно ближе к больному, что названная духовная особа находилась поблизости. А то, что я сказал о моих личных отношениях к Бажанову, вполне согласно с истиной.
- Я не знал, что вы знакомы с Бажановым. Это честный (braver) и вместе с тем добрый человек.
Затем молчание, и с намерением или случайно Император не поддержал этого разговора.
- Я познакомился с г. Бажановым, - продолжал я, спустя минут пять, - в очень тяжелое для нас всех время, у смертного одра в Бозе почившей великой княгини Александры Николаевны. Вчера мы вспоминали об этом времени у Государыни Императрицы (Александра Федоровна), и из оборота, который был дан разговору, мне было нетрудно понять, что Ее Величеству было бы очень приятно, если бы она могла вместе с г. Бажановым помолиться подле вашей постели об умершей дочери и вознести к Небу мольбы о вашем скором выздоровлении.
Письмо императрицы Александры Фёдоровны госпоже Леонтьевой по поводу кончины великой княгини Гессен-Кассельской (Александры Николаевны)
июль 1844 г. "При всей тяжкой скорби нашей, изъявление участия для нас чувствительно. Хотя сердца наши поражены до смерти, но не огрубели в несчастье, и я вас прошу, любезная мадам Леонтьева, изъявить всем особам монастыря, а наипаче детям нашим благодарность нашу за те пламенные молитвы, который они воссылали во время болезни нашего милого дитяти, и за те, которые они возносят теперь об успокоении ее ангельской души!
Она любила всех детей, всех молодых девиц воспитанниц наших заведений, и последний был ее выезд в Смольный монастырь, обещая посетить его еще раз до отъезда своего. Но Бог определил иначе!!!
Она не только оставила Россию, она оставила землю для неба. Да запечатлеется навсегда в сердцах наших юных воспитанниц воспоминание о последнем ее посещении и я желаю, чтоб они, подражая ее примеру, старались усовершенствовать себя; ибо хотя моя Адина была очень молода, и едва вышедшая из прелестного детского возраста, хотя она была в моя дочь, но могу сказать, она далеко уже была на пути к добродетели и религии!
Да, слишком может быть, потому Господь и принял ее к Себе, ибо она ангел в небесах! Я покоряюсь без ропота, но потоком слез оплакиваю потерю подобного дитяти. Прощайте! Я надеюсь на молитвы всех вас.
Александра".
По выражению глаз Императора я тотчас заметил, что он понял значение моих слов и даже одобрил их. Он устремил на меня свои большие, полные, блестящие и неподвижные глаза и произнес следующие простые слова, немного приподняв и поворотив ко мне голову:
- Скажите же мне, разве я должен умереть?
Эти слова прозвучали среди ночного уединения как голос Судьбы. Они точно будто держались в воздухе, точно будто читались в устремленных на меня своеобразных больших глазах, точно будто гудели с отчетливой ясностью металлического звука в моих ушах.
Три раза готов был вырваться из моих уст самый простой ответ, какой можно дать на такой простой вопрос, и три раза мое горло как будто было сдавлено какой-то перевязкой: слова замирали, не издавая никакого понятного звука. Глаза больного Императора были упорно устремлены на меня. Наконец я сделал последнее усилие и отвечал:
- Да, Ваше Величество!
Почти немедленно вслед за тем Император спросил:
- Что нашли вы вашим инструментом? Каверны?
- Нет, начало паралича.
В лице больного не изменилась ни одна черта, не дрогнул ни один мускул, и пульс продолжал биться по-прежнему! Тем не менее, я чувствовал, что мои слова произвели глубокое впечатление: под этим впечатлением мощный дух Императора точно будто старался высвободиться из-под мелочных забот и огорчений здешнего ничтожного мира.
Было ясно, что в течении всей болезни это случилось в первый раз в эту минуту, которую почти можно назвать священной. Глаза Императора устремились прямо в потолок и по крайней мере в продолжение пяти минут оставались неподвижными; он как будто во что-то вдумывался.
Затем он внезапно взглянул на меня и спросил:
- Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?
- Меня побудили к этому, Ваше Величество, следующие причины. Прежде всего, и главным образом я исполняю данное мною обещание. Года полтора тому назад вы мне однажды сказали: - Я требую, чтоб вы мне сказали правду, если б настала та минута в данном случае.
К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к Монарху. Вы еще можете располагать несколькими часами жизни, вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды.
Эти часы Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает; по крайней мере, так мне кажется. Наконец, я высказал Вашему Величеству правду, потому что люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать ее.
Больной Император спокойно внимал этим словам, которые я произнес почти без перерыва, слегка нагнувшись над его постелью. Он ничего не отвечал, но его глаза приняли кроткое выражение и долго оставались устремленными на меня.
Сначала я выдерживал его взгляд, но потом у меня выступили слезы и стали медленно катиться по лицу. Тогда Император протянул ко мне правую руку и произнёс простые, но навеки незабвенные слова: - Благодарю вас.
Слово "благодарю" было произнесено с особым ударением. После того Император перевернулся на другую сторону, лицом к камину, и оставался неподвижен. Минут через 6 или 8, он позвал меня, назвал по имени, и сказал: - Позовите ко мне моего старшего сына.
Я исполнил это поручение (wilkommene Botchaft), не уходя далее прихожей, и распорядился, чтоб меня известили, лишь только прибудет Его Императорское Высочество.
Когда я возвратился к постели больного Императора, он сказал, обращаясь ко мне таким голосом, в котором не было заметно никакой перемены:
- Не позабудьте известить остальных моих детей и моего сына Константина. Только пощадите Императрицу.
- Ваша дочь Великая Княгиня Мария Николаевна, провела ночь, как я сам видел, на кожаном диване в передней комнате и находится здесь в настоящую минуту.
Вскоре прибыл Его Высочество Наследник; по его приказанию, известили обо всем Императрицу; прибыл и духовник, которому я сообщил о моей попытке подготовить Императора к принятию Св. Таин.
С той минуты, как был исполнен этот долг (в половине 5-го) и до смерти (20 минут 1-го) умирающий отец, за исключением нескольких минутных перерывов, видел своего старшего сына стоявшего на коленях у его постели и держал свою руку в его руке, чтоб облегчить эту последнюю земную борьбу настолько, насколько это позволяют законы природы.
"Высокий больной" начал исполнять обязанности христианина; затем следовало исполнение обязанностей отца, императора, и, наконец, даже милостивого хозяина дома, так как он простился со всеми своими служителями и каждого из них осчастливил прощальным словом.
Такая смерть и такое почти превышающее человеческие силы всестороннее исполнение своего долга возможны только тогда, когда и больной, и его врач отказались от всякой надежды на выздоровление и когда эта печальная истина была высказана врачом и принята больным с одинаковой решимостью.
Я считаю моим долгом записать здесь еще два вопроса, с которыми умирающий Монарх обратился ко мне утром того дня (между 9-ю и 11-ю часами) и которые служат доказательством того, с каким удивительным душевным спокойствием, с каким непоколебимым мужеством и силою воли он смотрел в лицо смерти.
Первый из этих вопросов был следующий:
- Потеряю ли я сознание, или не задохнусь ли я?
Из всех болезненных симптомов ни один не был так противен Императору, как потеря сознания; я знал это, потому что он не раз мне об этом говорил. Я понимал всю важность этого вопроса, который был сделан самым спокойным голосом; но внезапное рыдание помешало мне тотчас отвечать, и я был вынужден отвернуться.
Только несколько времени спустя я был в состоянии отвечать:
- Я надеюсь, что не случится ни того, ни другого. Все пройдёт тихо и спокойно.
- Когда вы меня отпустите?
Его Высочество (Александр Николаевич) был так добр, что повторил мне вопрос, которого я сначала не расслышал.
- Я хочу сказать, - присовокупил Император, - когда все это кончится?
С тех пор, как я стал заниматься медицинской практикой, я никогда еще не видел ничего хоть сколько-нибудь похожего на такую смерть; я даже не считал возможным, чтоб сознание в точности исполненного долга, соединенное с непоколебимой твердостью воли, могло до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки, чтоб отойти к вечному покою и счастью.
Повторяю, я считал бы это невозможным, если б я не имел несчастья дожить до того, чтоб все это увидать.
Изложено в письме к близкому лицу за границу
