Из "Записок" Ивана Владимировича Лопухина
5 декабря (1796) вносили в Петропавловский собор тела Императора Петра III и преставившейся Императрицы Екатерины Алексеевны (по словам графа Ростопчина (Федор Васильевич), мысль об этих удивительных похоронах внушена была другом Лопухина Сергеем Ивановичем Плещеевым. Изъявлением приверженности к памяти Петра III-го Павел Петрович, подтверждал в общем мнении свои наследственные права, которых Екатерина лишала его, о чем первый проговорился Державин в своих стихах на воцарение Александра Павловича: "Давно я зло предупреждала, назначив внука вам царя".
В сей церемонии шел я за Государем, который в тот день пожаловал меня в действительные статские советники, с повелением находиться при нем. Таким образом, тогда, как и при покойной Императрице и прежде, определялись статс-секретари.
В вечеру того же дня Государь, призвав меня к себе, приказал мне объявить в Сенате генерал-прокурору волю его "об освобождении всех без изъятия заточенных по Тайной Экспедиции, кроме повредившихся в уме".
О сих последних приказал Государь усугубить попечение к возможному излечению, для освобождения также их по выздоровлению, а между тем, сколько можно, их покоить.
И вообще приказал он по сей экспедиции принять меры к лучшему и сколько можно спокойнейшему содержанию арестантов. Я обнимал колена Государя, дававшего cie повеление, точно, кажется, по одному чувствованию любви к человечеству.
Конечно, всякое возможное облегчение судьбы подвергнувшихся заключению под стражу тайную, требуется сколько человеколюбием, столько же и самой справедливостью; ибо тесны и строги могут быть некоторые тюрьмы публичные для исправления кратковременным в них содержанием некоторого рода преступников, и для удержания примером сим других от преступлений подобного рода.
Но тесным и тягостным в темницах содержанием угнетать таких людей, которые иногда и по основательным причинам осуждаются на заключение под стражу тайную, было бы единственно презрение человечества или месть, нетерпимая не только правилами христианства, но и самого великодушия.
Милость и доверенность государевы ко мне были неописанные. Его снисхождение даже до того простиралось, что он позволил мне быть при нем, по моей должности, только в послеобеденные часы для того, что, по тогдашней моей привычке, очень мне тяжело было рано поутру вставать, и я просил от утренних приездов меня уволить. Часто были такие минуты, в которые тысячи душ для себя выпросить стоило бы мне одного слова.
Милость такая родила против меня зависть, как обыкновенно при дворах бывает. Всего больше неприятным для некоторых меня сделало определение Государем должности моей в том, чтоб известны мне были все дела по Тайной Экспедиции; чтоб всегда открыт был мне вход ко всем заключенным по ней во всей Империи, и чтоб я мог, когда заблагорассужу, присутствовать при следствиях, в ней производившихся.
Тогдашний генерал-прокурор (князь Алексей Борисович Куракин), пользуясь родством своим и моей дружбой с князем Николаем Васильевичем Репниным, два раза самым убедительным образом просил его уговорить меня отказаться от оной должности. Князь вместе со мной удивлялся такой просьбе. Мы думали, "что в подобных делах надобно бы еще радоваться товарищам. Неужели, говорили мы, свидетели при них в тягость"?
Скоро открывшаяся неспособность моего характера держаться при дворе успокоила моих завистников. Особливо приметили они это из следующего случая.
Государь приказывал мне съездить к Трощинскому (Дмитрий Прокофьевич), рассмотреть конфирмованный уже им доклад Сената о некоторых осужденных по делу об утрате в Государственном Банке, начавшемуся еще при жизни Императрицы; остановить исполнение и найти способ оправдать, или гораздо облегчить участь, одного из осужденных иностранца, которого имя я забыл.
- Меня о нем просил сын, Александр Павлович, - сказал мне Государь, - а его разжалобила жена этого арестанта, которую он видел у мужа ее, посещая арестантов по должности военного губернатора Петербургского.
Я поехал к Трощинскому, у которого, из короткой записки о сем деле, увидел, что осужденный оный признан равно виноватым с несколькими другими и к одинаковому приговорен публичному наказанию. Конфирмованный Государем доклад возвращен уже был в Сенат, а из Сената, как я и там справился, послан уже был указ ко второму военному губернатору об исполнении.
Сообразив обстоятельства дела, я думал, что простить, или облегчить казнь, всегда прилично милосердию самовластного Государя; но из осужденных к равному наказанию равных преступников одного исключить, или очень меньше наказать пред другими, было бы нарушить правосудие с наглым презрением к человечеству.
Всего лучше, казалось мне, если нельзя всех простить, то переменить наказание всех, равно с оным иностранцем, приговорённых на содержание в смирительном доме или в каких других тюрьмах, и его освободить прежде и cie сделать, если угодно Государю, скрытнее, чтоб, по крайней мере, сколько-нибудь при том в наружности сохранить порядок правосудия.
С такими мыслями возвратился я к Государю. Он был тогда в кабинете с наследником, Александром Павловичем, и князем Безбородко (Александр Андреевич). Скоро Государь вошел в секретарскую нашу комнату, которая была пред самим кабинетом и, подойдя ко мне, спрашивает тихонько: «Что я сделал?» Я доложил ему о моей справке и мысли свои представил.
- Как же, - сказал Государь, - всех! Они виноваты!
- Да и он виноват, - отвечал я.
Государь подошел к Безбородке и также говорил с ним тихо. Я остался у своего секретарского стола. Поговорив несколько с Безбородко, Государь, оборотясь ко мне, изволил сказать: - Что ж не подойдёшь ты к нам, Иван Владимирович? Мы говорим о твоем деле. Я подошел.
Государь продолжал: - Вот и Александр Андреевич говорит, что можно его освободить и послать только, как хорошего художника (не помню, какого только мастерства), на житье в бывший город Воскресенск, Московской губернии, где он и полезен будет для отделки монастыря.
- А прочих-то, - докладывал я, - с коими он равно виноват, куда же?
- В ссылку, по приговору, - отвечал Государь.
- Воля ваша, сказал я, - только это будет несходно с правдой и порядком.
- Да он же почти и невиноват, - выговорил притом князь Безбородко.
- Как же, - говорил я, - невиноватого Сенат осудил, и Государю казнь его подписать дали?
На cie Государь мне с гневом: "Полно, братец, перестань"!
Замолчав, отошел я к своему столу. Государь, поговорив опять тихонько с Безбородко, подошел ко мне и уже милостиво спрашивал:
- Ну, что ж ты думаешь сделать?
- Я сделаю то, что Ваше Величество приказать изволите; а думаю, что не сравнять наказание будет несправедливо и несходно с вашим великодушием.
- Нет, - сказал Государь, - эдак нельзя: я прикажу Архарову (Николай Петрович). После сей-то сцены товарищи мои, как мне один из них после самому сказывал, надежно заключили, что не удержусь я при дворе. Однако после ее Государь нисколько еще не отменил своего милостивого со мной обращения.
Но вот что немало замечательного при сем надобно сказать. В комнате, где оное происходило, были только Император, наследник, князь Безбородко, человека два из самых ближних при Государе и я, да первый государев камердинер стоял у дверей.
Не больше, конечно, как через полчаса после оной сцены, я поехал домой, а назавтра, как я проснулся, камердинер мой говорит мне:
- Что это вы так спорите с Государем, как вчерась сказывают. Ведь беда будет!
- От кого он это слышала? - спрашивал я.
- От бывшего за мной лакея
- А он от кого?
- От придворного.
