И что она так смотрит на меня? Что ни делает – все лупит свои большие русские глаза, как будто я ей дал такое право. Может, она что-то замышляет? Берегись сама, красотка, воин нацистской армии Мартин Кеммерлин начеку.
Я следил за ней все время, пока она убирала в комнате. Мальчик гладил рыжую псину, которая ластилась к нему и высовывала от удовольствия язык.
– Наташа, они нас убьют? – спросил ребенок, зная, что я их не понимаю.
– Если папа их победит, а он их обязательно всех победит, – то, понятно, не убьют, сынок.
Она улыбнулась.
– А тетю Варю убили… – грустно продолжал мальчик.
– Я все думаю, где бы покушать раздобыть. Нам еды дня на два еще хватит, а там…
– Они нас убьют, да?
– Нет, Сашка. Никто нас не убьёт. Ты не бойся, ладно? Я же с тобой.
Мальчик вздохнул:
– Пойду в бане поиграю, там не увидят меня. Можно, Наташа?
Да, именно сейчас я все выясню. О, она слишком умна, как я погляжу, она в самом деле что-то задумала. Глаза прячет, как провинившаяся; краснеет – врать, видно, не умеет; вздыхает тяжко – боится чего-то. Сына боится потерять, конечно, если задуманное не получится. И я целую неделю это терпел, обманутый ее покладистостью!
– Отвечай, что у тебя на уме! – я с силой дернул ее за плечо, подразумевая серьезные намерения разоблачить.
Русская пошатнулась и поглядела прямо на меня. Метла упала на пол вследствие ее испуга.
– Я долго ждать не собираюсь! – предупредил я, не сбавляя тон.
И тут я сообразил, что давно желанный момент настал: сжал сильнее ее плечо и, предчувствуя сопротивление, крепко прижал к себе за талию. Она не смотрела на меня. Краска, как мне казалось, стыда и ужаса заливала ее лицо, а дыхание было уже так близко... И тут она подняла к моим обыкновеннейшим глазам свои, карие, с закрученными, как и волосы, ресницами… И робко улыбнулась.
Выскочив из дома, я механически сгреб руками снег и утер им горячее лицо.
Человек может нравиться. Человек может очень нравиться. Я это знал. Мне самому нравились многие девушки моей превосходной страны; очень нравились – не очень многие. По крайней мере, не больше фюрера. Он был идолом, равным которому не было никого, и об этом знали все. Кроме русских.
Эта Наташа (как звал ее мальчик) улыбалась мне – нацисту. Я обнимал ее с известной каждому дураку целью, а она вдруг улыбнулась.
Но самое страшное, что меня вышибло из седла… Майн готт, ее руки были на моих плечах!
Долго я размышлял над всей этой телячьей ересью. Потом меня осенило: да это и есть ее план! Ну, конечно! Я рассмеялся.
Мимо проходил мой приятель, живший в доме напротив.
– Завтра будем выступать, слышал? А ты чего лыбишься? Никак, подмял ту фройляйн, у которой живешь? – и загоготал.
– Вообще-то, она не фройляйн. Тот мальчишка не кто иной, как ее сынок.
– О-о-о! Сколько же ей лет?
– Я тоже в раздумьях. Может, это почтенная фрау, которая ежедневно пьет эликсир молодости?
Мы поболтали еще немного и разошлись. «Э, нет, милочка. Ты хитра, да и я не промах. Что кроется за твоей ложной юностью и темными глазками? Меня не проведешь. Отныне будь осторожна: закон войны не на твоей стороне». Однако никому из своих о странном поведении русской я не сказал.
Атаковали мы успешно, но пока оставались в той же деревухе. И я начал следить.
За неделю, как я мог заметить, наша девушка стала гораздо бледнее и худее. Она всегда ходила с опущенными глазами, безмолвна, как рыба. Может быть, поэтому до сих пор никто из нас ее не тронул: кого могло привлечь подобное поведение?
Мальчишка тоже заметно сбавил крови в щеках.
Я видел, как эта Наташа набирала воду из колодца. Потом, оглядевшись и никого не заметив (я хорошо прятался), села на холодную землю и заревела. Сначала меня весьма удивило подобное зрелище, но понять было нетрудно: муж воюет неизвестно где, в дом заселились фашисты, да еще угрожают убить ее сына, если не будет слушаться. Я бы сам заревел, случись такое со мной и будь я девчонкой. Слава богу, мне претили эмоции, я ненавидел экзальтированных, забитых личностей, какими в большинстве своем видел русских: ибо мой Повелитель был самым сдержанным и целеустремленным человеком во всей Вселенной.
Рыжая шавка, бывшая с ней, залаяла в мою сторону, а девица печально посмотрела на зверюху:
– Хорошая ты наша Зоренька…
Когда она подавала нам еду, я всегда начинал есть не первый, делая вид, что думаю. Когда она меняла нашу постель, я внимательно осматривал все белье и даже нюхал его. Когда она затапливала баню, я глубоко вдыхал пару раз, убеждаясь в безопасности нашего здесь пребывания. Нельзя было ни к чему придраться!
А, может, хитрость кроется как раз в том, что она нам угождает?
Ничего не могу понять…
Однажды меня вызвал генерал в дальнем штабе. Я должен был отлучиться на три дня. За старшего оставил Зенека и накрепко приказал не трогать фройляйн и мальчишку: мол, она слишком хорошо нас обслуживает, чтобы терять ее, а если мои младшие офицерики что задумают, уж она по своей надменной русской натуре точно что-нибудь с собой сотворит.
Приехал я с хорошими новостями, в великолепном настроении.
– Где же наша девушка? – с ходу бросил я.
– Да вон, сдирает шкуру с собаки. Съесть, кажется, хочет.
Я похолодел. Милый Роки, тут ты вспомнился. Эта рыжая кудлатка пару раз выпрашивала у меня косточку.
Как только опустился поздний вечер, я со всей решимостью человека, которому осточертели тайны, вошел в баню. И похолодел во второй раз: мальчишка лежал на соломе совсем слабый, сонный и что-то бессвязно бормотал; мать склонилась над кипящим котлом, откуда виднелся розовый бок животного, и беззвучно плакала. Тут она увидела меня. Девица даже не вздрогнула, только сжалась еще больше.
– Гутен абэнд, Наташа. Выйди сюда немедленно.
Слыша приказные нотки в моем голосе, девица встала и вышла вслед за мной в предбанник.
– Что все это значит? – я указал пальцем на дверь, за которой маялся в бреду мальчик.
Она посмотрела на меня, как тогда. Я с ужасом подумал, что она сейчас улыбнется.
– Мой сын умирает. Значит, и мне скоро не жить.
– Зачем ты убила Зорьку?
Услышав собачью кличку, Наташа указала ладонью сначала на свой рот, а затем на живот.
– Ты голодна? Почему не спросила у нас?
– Я хотела взять кусок хлеба со стола, но мне ударили по рукам.
Мы не понимали друг друга, но очень хорошо догадывались, что каждый пытается сказать. Сейчас я удивляюсь этому: впоследствии я разговаривал с некоторыми русскими, но никто без перевода не мог уяснить моих слов.
– Глупая же ты девица!
Я принес ей хлеба и курятины: нас хорошо снабжали. Она вопросительно уставилась на меня и на то, что я принес.
– Сашку уже не спасти. А мне теперь все равно.
Пришлось повысить тон, и она повиновалась. Не то чтобы мне стало ее жалко. Я обычно все делаю с умыслом, как и в этот раз.
Все время, пока она кормила сына и укачивала его, я не отрываясь глядел на нее. Ни один человек не может притворяться вечно: если бы случилась счастливая секунда слабинки, снятия, так сказать, всех масок, – я бы сразу же это заметил. И вот я ждал этой самой секунды.
Ребенок уснул. Она взглянула на меня:
– Спасибо, – пролепетала.
Наташа уложила на сына на солому, накрыла его тряпицей, перештопанной вдоль и поперёк, – и вдруг, сорвавшись с места, исчезла за дверью. Я бросился за ней и уже хотел было свистнуть приятелям: мол, ловите. Но она встала как вкопанная посреди двора (мои солдатики давно храпели) и повернула ко мне залитое слезами лицо. Я тоже остановился – в полнейшем недоумении – и внимательно следил за ее движениями. Наташа молчала, и мне пришлось подойти ближе, чтобы уловить ее мимику.
– Ты меня любишь? – спросила она.
Я молчал, пытаясь хоть что-то понять.
– Ты любишь меня? – в ее голосе появились странные нотки. Не будь я нацистом, я сказал бы, что это самые теплые нотки в мире, с которыми кто-либо ко мне обращался.
– Господи, да как же это так? Как же это возможно? – Наташа в отчаянье закрывала ладонями уши и глаза, потом опять повернулась ко мне, совершенно растерянному, но не потерявшему настороженности.
Она все вглядывалась в меня, а я, наконец, начинал понимать… Я медленно протянул ей руку, проверяя свою догадку. Девица так же медленно ее взяла – и внезапно попятилась.
На этом мои преследования были закончены.
Теперь я ходил с опущенными глазами, как будто опоганил совесть перед своими приятелями и великим фюрером. А она, наоборот, расцвела. Приближалась весна; свой мохнатый платок девица сбросила, заменив более легким, плохо скрывавшим ее в самом деле прекрасные волосы.
Я втихаря таскал ей по ночам еду, не говоря с ней ни слова. Однако мальчишке уже ничто не могло помочь.
Зачем я, давший клятву чести и преданности Родине, делал то, что делал? Ведь у меня, действительно, не было к ней никаких чувств. Она русская. Она – низшая раса, как пояснил мне фюрер. С ней разговор должен быть коротким, а если не понимает – что ж. Станет пылью.
Ребята нехорошо поглядывали в мою сторону. Мы сидели за ужином, как вдруг Мориц – самый лучший из всех лучших друзей Зенека – сказал:
– Что, герр Кеммерлин, опять потащишь харчи нашей девушке?
Я сделал вид, что удивлен.
– Если нацист что-то скрывает от нацистского общества, значит, он предает это общество. А значит, он предает фюрера, – продолжал он.
– Что ты сказал? – вскипел я, конечно. – За такие слова ты жизнью поплатишься!
Я ударил кулаком по столу. На пол с оглушительным звоном (так мне показалось) упала ложка. Кажется, я сбил их с толку.
– Зачем ты это делаешь? – Зенек говорил так, будто искренне не хотел верить тому, в чем меня обвиняли.
– Этой девице было совсем худо. Она даже не могла донести ведер с водой.
– Так ты ее пожалел? – ухмыльнулся третий – Фердинанд.
Я вновь разъярился.
– По-вашему, я должен буду таскать эти ведра, если она загнется? Или я должен буду плясать тут с метлой?!
Мои ребята тут же остыли.
– Но почему ты нам не сказал? Мы бы дали ей каких-нибудь объедков, нам не жалко.
Я нашелся:
– Мне показалось, что из всех нас меня она боится меньше всего.
И как раз на этом месте вошла Наташа. Она взяла из комнаты какую-то тряпицу и собралась уйти.
– Покажи! – Мориц выхватил тряпицу из её рук – и чертыхнулся от внезапной боли.
Девица показала ему иголку, которая была воткнута в ткань. Но на приятеля это не подействовало: он ударил ее так, что Наташа упала.
Я видел на себе подозрительные взгляды – и не двинулся с места, глядя прямо на нее. Она тоже посмотрела на меня, потом на Морица, Зенека, Фердинанда… Подобрала валявшийся кусок вышивки, на который кто-то уже наступил ногой… И вышла.
Естественно, ходить к ней я перестал.
Продолжение следует...
***
Если вам понравилась вторая часть моей повести, поставьте лайк, ребят! А за подписку - отдельное благословение и благодарность!!!
А тут можно прочитать начало и финал истории:
